писателя: sunt qui alicuius verbi decore placentis vocentur ad id quod
non proposuerant scribere [70]. Я охотнее изменю какое-нибудь хорошее
изречение, чтобы вставить его в мои собственные писания, чем оборву нить
моих мыслей, чтобы найти ему подходящее место. По-моему, это словам
надлежит подчиняться и идти следом за мыслями, а не наоборот, и там, где
бессилен французский, пусть его заменит гасконский. Я хочу, чтобы вещи
преобладали, чтобы они заполняли собой воображение слушателя, не
оставляя в нем никакого воспоминания о словах. Речь, которую я люблю, -
это бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах; речь
сочная и острая, краткая и сжатая, не столько тонкая и приглаженная,
сколько мощная и суровая:
Наес demum saplet dictio, quae ferlet [71];
скорее трудная, чем скучная; свободная от всякой напыщенности,
непринужденная, нескладная, смелая; каждый кусок ее должен выполнять
свое дело; она не должна быть ни речью педанта, ни речью монаха, ни
речью сутяги, но, скорее, солдатскою речью, как называет Светоний речь
Цезаря [72], хотя, говоря по правде, мне не совсем понятно, почему он ее
так называет.
Я охотно подражал в свое время той небрежности, с какой, как мы
видим, наша молодежь носит одежду: плащ, свисающий на завязках, капюшон
на плече, кое-как натянутые чулки - все это призвано выразить гордое
презрение к этим иноземным нарядам, а также пренебрежение ко всякому
лоску. Но я нахожу, что еще более уместным было бы то же самое в
отношении нашей речи. Всякое жеманство, особенно при нашей французской
живости и непринужденности, совсем не к лицу придворному, а в
самодержавном государстве любой дворянин должен вести себя как
придворный. Поэтому мы поступаем, по-моему, правильно, слегка
подчеркивая в себе простодушие и небрежность.
Я ненавижу ткань, испещренную узелками и швами, подобно тому как и
красивое лицо не должно быть таким, чтобы можно было пересчитать все его
кости и вены. Quae veritati operam dat oratio, incomposita sit et
simplex [73]. Quis accurate loquitur, nisi qui vult putide loqui [74]?
Красноречие, отвлекая наше внимание на себя, наносит ущерб самой
сути вещей.
Желание отличаться от всех остальных не принятым и необыкновенным
покроем одежды говорит о мелочности души; то же и в языке: напряженные
поиски новых выражений и малоизвестных слов порождаются ребяческим
тщеславием педантов. Почему я не могу пользоваться той же речью, какою
пользуются на парижском рынке? Аристофан Грамматик [75], ничего в этом
не смысля, порицал в Эпикуре простоту его речи и цель, которую тот
ставил перед собой как оратор и которая состояла исключительно в ясности
языка. Подражание чужой речи в силу его доступности - вещь, которой
постоянно занимается целый народ; но подражать в мышлении и в
воображении - это дается не так уж легко. Большинство читателей, находя
облачение одинаковым, глубоко заблуждаются, полагая, что под ним скрыты
и одинаковые тела.
Силу и сухожилия нельзя позаимствовать; заимствуются только уборы и
плащ. Большинство тех, кто посещает меня, говорит так же, как написаны
эти "Опыты"; но я, право, не знаю, думают ли они так же или как-нибудь
по-иному.
Афиняне, говорит Платон [76] заботятся преимущественно о богатстве и
изяществе своей речи, лакедемоняне - о ее краткости, а жители Крита
проявляют больше заботы об изобилии мыслей, нежели о самом языке: они-то
поступают правильнее всего. Зенон говорил, что у него было два рода
учеников: один, как он именует их, jilologoi, алчущие познания самих
вещей, - и они были его любимцами; другие - logojiloi, которые заботились
только о языке [77]- Этим нисколько не отрицается, что умение красно
говорить - превосходная и весьма полезная вещь; но все же она совсем не
так хороша, как принято считать, и мне досадно, что вся наша жизнь
наполнена стремлением к ней. Что до меня, то я прежде всего хотел бы
знать надлежащим образом свой родной язык, а затем язык соседних
народов, с которыми я чаще всего общаюсь. Овладение же языками греческим
и латинским - дело, несомненно, прекрасное и важное, но оно покупается
слишком дорогою ценой. Я расскажу здесь о способе приобрести эти знания
много дешевле обычного - способе, который был испытан на мне самом. Его
сможет применить всякий, кто пожелает.
Покойный отец мой, наведя тщательнейшим образом справки у людей
ученых и сведущих, как лучше всего изучать древние языки, был
предупрежден ими об обычно возникающих здесь помехах; ему сказали, что
единственная причина, почему мы не в состоянии достичь величия и
мудрости древних греков и римлян, - продолжительность изучения их
языков, тогда как им самим это не стоило ни малейших усилий. Я, впрочем,
не думаю чтобы это была действительно единственная причина. Так или
иначе, но мой отец нашел выход в том, что прямо из рук кормилицы и
прежде, чем мой язык научился первому лепету, отдал меня на попечение
одному немцу [78], который много лет спустя скончался во Франции, будучи
знаменитым врачом. Мой учитель совершенно не знал нашего языка, но
прекрасно владел латынью. Приехав по приглашению моего отца,
предложившего ему превосходные условия, исключительно ради моего
обучения, он неотлучно находился при мне. Чтобы облегчить его труд, ему
было дано еще двое помощников, не столь ученых, как он, которые были
приставлены ко мне дядьками. Все они в разговоре со мною пользовались
только латынью. Что до всех остальных, то тут соблюдалось нерушимое
правило, согласно которому ни отец, ни мать, ни лакей или горничная не
обращались ко мне с иными словами, кроме латинских, усвоенных каждым из
них, дабы кое-как объясняться со мною. Поразительно, однако, сколь
многого они в этом достигли. Отец и мать выучились латыни настолько, что
вполне понимали ее, а в случае нужды могли и изъясниться на ней; то же
можно сказать и о тех слугах, которым приходилось больше соприкасаться
со мною. Короче говоря, мы до такой степени олатинились, что наша латынь
добралась даже до расположенных в окрестностях деревень, где и по сию
пору сохраняются укоренившиеся вследствие частого употребления латинские
названия некоторых ремесел и относящихся к ним орудий. Что до меня, то
даже на седьмом году я столько же понимал французский или окружающий
меня перигорский говор, сколько, скажем, арабский. И без всяких
ухищрений, без книг, без грамматики и каких-либо правил, без розог и
слез я постиг латынь, такую же безупречно чистую, как и та, которой
владел мой наставник, ибо я не знал ничего другого, чтобы портить и
искажать ее. Когда случалось предложить мне ради проверки письменный
перевод на латинский язык, то приходилось давать мне текст не на
французском языке, как это делают в школах, а на дурном латинском,
который мне надлежало переложить на хорошую латынь. И Никола Груши,
написавший "De comitiis Romanorum", Гильом Герант, составивший
комментарии к Аристотелю, Джордж Бьюкенен, великий шотландский поэт,
Марк-Антуан Мюре [79], которого и Франция и Италия считают лучшим
оратором нашего времени, бывшие также моими наставниками, не раз
говорили мне, что в детстве я настолько легко и свободно говорил по
латыни, что они боялись подступиться ко мне. Бьюкенен, которого я видел
и позже в свите покойного маршала де Бриссака, сообщил мне, что,
намереваясь писать о воспитании детей, он взял мое воспитание в качестве
образца; в то время на его попечении находился молодой граф де Бриссак,
представивший вам впоследствии доказательства своей отваги и доблести.
Что касается греческого, которого я почти вовсе не знаю, то отец
имел намерение обучить меня этому языку, используя совершенно новый
способ - путем разного рода забав и упражнений. Мы перебрасывались
склонениями вроде тех юношей, которые с помощью определенной игры,
например шашек, изучают арифметику и геометрию. Ибо моему отцу, среди
прочего, советовали приохотить меня к науке и к исполнению долга, не
насилуя моей воли и опираясь исключительно на мое собственное желание.
Вообще ему советовали воспитывать мою душу в кротости, предоставляя ей
полную волю, без строгости и принуждения. И это проводилось им с такой
неукоснительностью, что, - во внимание к мнению некоторых, будто для
нежного мозга ребенка вредно, когда его резко будят по утрам, вырывая
насильственно и сразу из цепких объятий сна, в который они погружаются
гораздо глубже, чем мы, взрослые, - мой отец распорядился, чтобы меня
будили звуками музыкального инструмента и чтобы в это время возле меня
обязательно находился кто-нибудь из услужающих мне.
Этого примера достаточно, чтобы судить обо всем остальном, а также
чтобы получить надлежащее представление о заботливости и любви столь
исключительного отца, которому ни в малой мере нельзя поставить в вину,
что ему не удалось собрать плодов, на какие он мог рассчитывать при
столь тщательной обработке. Два обстоятельства были причиной этого: во
первых, бесплодная и неблагодарная почва, ибо, хоть я и отличался
отменным здоровьем и податливым, мягким характером, все же, наряду с
этим, я до такой степени был тяжел на подъем, вял и сонлив, что меня не
могли вывести из состояния праздности, даже чтобы заставить хоть чуточку
поиграть. То, что я видел, я видел как следует, и под этой тяжеловесной
внешностью предавался смелым мечтам и не по возрасту зрелым мыслям. Ум
же у меня был медлительный, шедший не дальше того, докуда его довели,
усваивал я также не сразу; находчивости во мне было мало, и, ко всему, я
страдал почти полным - так что трудно даже поверить - отсутствием
памяти. Поэтому нет ничего удивительного, что отцу так и не удалось
извлечь из меня что-нибудь стоящее. А во-вторых, подобно всем тем, кем
владеет страстное желание выздороветь и кто прислушивается поэтому к
советам всякого рода, этот добряк, безумно боясь потерпеть неудачу в
том, что он так близко принимал к сердцу, уступил, в конце концов,
общему мнению, которое всегда отстает от людей, что идут впереди, вроде
того как это бывает с журавлями, следующими за вожаком, и подчинился
обычаю, не имея больше вокруг себя тех, кто снабдил его первыми
указаниями, вывезенными им из Италии. Итак, он отправил меня, когда мне
было около шести лет, в гиеньскую школу, в то время находившуюся в
расцвете и почитавшуюся лучшей во Франции. И вряд ли можно было бы
прибавить еще что-нибудь к тем заботам, которыми он меня там окружил,
выбрав для меня наиболее достойных наставников, занимавшихся со мною
отдельно, и выговорив для меня ряд других, не предусмотренных в школах,
преимуществ. Но как бы там ни было, это все же была школа. Моя латынь
скоро начала здесь портиться, и, отвыкнув употреблять ее в разговоре, я
быстро утратил владение ею. И все мои знания, приобретенные благодаря
новому способу обучения, сослужили мне службу только в том отношении,
что позволили мне сразу перескочить в старшие классы. Но, выйдя из школы
тринадцати лет и окончив, таким образом, курс наук (как это называется
на их языке), я, говоря по правде, не вынес оттуда ничего такого, что
представляет сейчас для меня хоть какую-либо цену.
Впервые влечение к книгам зародилось во мне благодаря удовольствию,
которое я получил от рассказов Овидия в его "Метаморфозах". В возрасте
семи-восьми лет я отказывался от всех других удовольствий, чтобы
наслаждаться чтением их; кроме того, что латынь была для меня родным
языком, это была самая легкая из всех известных мне книг и к тому же
наиболее доступная по своему содержанию моему незрелому уму. Ибо о
всяких там Ланселотах Озерных, Амадисах, Гюонах Бордоских [80] и прочих
дрянных книжонках, которыми увлекаются в юные годы, я в то время и не
слыхивал (да и сейчас толком не знаю, в чем их содержание), - настолько
строгой была дисциплина, в которой меня воспитывали. Больше небрежности
проявлял я в отношении других задаваемых мне уроков. Но тут меня
выручало то обстоятельство, что мне приходилось иметь дело с умным
наставником, который умел очень мило закрывать глаза как на эти, так и
