свои дела, он, пожалуй, годился бы в дворецкие к его герцогу. Ум
этого савойца не мог представить себе ничего более величественного, чем
его государь. В таком же заблуждении, сами того не сознавая, находимся и
мы, а заблуждение это, между тем, влечет за собой большие последствия и
приносит огромный вред. Но кто способен представить себе, как на
картине, великий облик нашей матери-природы во всем ее царственном
великолепии; кто умеет подметить ее бесконечно изменчивые и
разнообразные черты; кто ощущает себя, - не только себя, но и целое
королевство, - как крошечную, едва приметную крапинку в ее необъятном
целом, только тот и способен оценивать вещи в соответствии с их
действительными размерами.
Этот огромный мир, многократно увеличиваемый к тому же теми, кто
рассматривает его как вид внутри рода, и есть то зеркало, в которое нам
нужно смотреться, дабы познать себя до конца. Короче говоря, я хочу,
чтобы он был книгой для моего юноши. Познакомившись со столь великим
разнообразием характеров, сект, суждений, взглядов, обычаев и законов,
мы научаемся здраво судить о собственных, а также приучаем наш ум
понимать его несовершенство и его врожденную немощность; а ведь это
наука не из особенно легких. Картина стольких государственных смут и
смен в судьбах различных народов учит нас не слишком гордиться собой.
Столько имен, столько побед и завоеваний, погребенных в пыли забвения,
делают смешною нашу надежду увековечивать в истории свое имя захватом
какого-нибудь курятника, ставшего сколько-нибудь известным только после
своего падения, или взятием в плен десятка конных вояк. Пышные и
горделивые торжества в других государствах, величие и надменность
стольких властителей и дворов укрепят наше зрение и помогут смотреть, не
щурясь, на блеск нашего собственного двора и властителя, а также
преодолеть страх перед смертью и спокойно отойти в иной мир, где нас
ожидает столь отменное общество. То же и со всем остальным.
Паша жизнь, говорил Пифагор, напоминает собой большое и многолюдное
сборище на олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы
завоевать себе славу на состязаниях, другие тащат туда для продажи
товары, чтобы извлечь из этого прибыль. Но есть и такие - и они не из
худших,- которые не ищут здесь никакой выгоды: они хотят лишь
посмотреть, каким образом и зачем делается то-то и то-то, они хотят быть
попросту зрителями, наблюдающими жизнь других, чтобы вернее судить о ней
и соответственным образом устроить свою.
За примерами могут естественно последовать наиболее полезные
философские правила, с которыми надлежит соразмерять человеческие
поступки. Пусть наставник расскажет своему питомцу,
quid fas optare: quid asper
Utile nummus habet; patriae carisque propinquis
Quantum elargiri deceat; quem te deus esse
Iussit, et humana qua parte locatue es in re:
Quid sumus, aut quidnam victuri gignimur [27];
что означает: знать и не знать; какова цель познания; что такое
храбрость, воздержанность и справедливость; в чем различие между
жадностью и честолюбием, рабством и подчинением, распущенностью и
свободою: какие признаки позволяют распознавать истинное и устойчивое
довольство; до каких пределов допустимо страшиться смерти, боли или
бесчестия,
Et quo quemque modo fugiatque feratque laborem [28];
какие пружины приводят нас в действие и каким образом в нас возникают
столь разнообразные побуждения. Ибо я полагаю, что рассуждениями,
долженствующими в первую очередь напитать его ум, должны быть те,
которые предназначены внести порядок в его нравы и чувства, научить его
познавать самого себя, а также жить и умереть подобающим образом.
Переходя к свободным искусствам, мы начнем с того между ними, которое
делает нас свободными.
Все они в той или иной мере наставляют нас, как жить и как
пользоваться жизнью, - каковой цели, впрочем, служит и все остальное.
Остановим, однако, свой выбор на том из этих искусств, которое прямо
направлено к ней и которое служит ей непосредственно.
Если бы нам удалось свести потребности нашей жизни к их естественным
и законным границам, мы нашли бы, что большая часть обиходных знаний не
нужна в обиходе; и что даже в тех науках, которые так или иначе находят
себе применение, все же обнаруживается множество никому не нужных
сложностей и подробностей, таких, какие можно было бы отбросить,
ограничившись, по совету Сократа, изучением лишь бесспорно полезного
[29].
Sapere aude,
Incipe: vivendi recte qui prorogat horam,
Rusticus exspectat dum defluat amnis; at ille
Labitur, et labetur in omne volubilis aevum [30].
Величайшее недомыслие - учить наших детей тому,
Quid moveant Pisces, animosaque signa Leonis,
Lotus et Hesperia quid Capricornus aqua [31].
или науке о звездах и движении восьмой сферы раньше, чем науке об их
собственных душевных движениях:
Ti Pleidessi kamoi
Ti d'astrasi Bowtew [32]
Анаксимен [33] писал Пифагору: "Могу ли я увлекаться тайнами звезд,
когда у меня вечно пред глазами смерть или рабство?" (Ибо это было в то
время, когда цари Персии готовились идти походом на его родину). Каждый
должен сказать себе: "Будучи одержим честолюбием, жадностью,
безрассудством, суевериями и чувствуя, что меня раздирает множество
других вражеских сил, угрожающих моей жизни, буду ли я задумываться над
круговращением небесных сфер?"
После того как юноше разъяснят, что же собственно ему нужно, чтобы
сделаться лучше и разумнее, следует ознакомить его с основами логики,
физики, геометрии и риторики; и какую бы из этих наук он ни выбрал, -
раз его ум к этому времени будет уже развит, - он быстро достигнет в ней
успехов. Преподавать ему должно то путем собеседования, то с помощью
книг; иной раз наставник просто укажет ему подходящего для этой цели
автора, а иной раз он изложит содержание и сущность книги в совершенно
разжеванном виде. А если сам воспитатель не настолько сведущ в книгах,
чтобы отыскивать в них подходящие для его целей места, то можно дать ему
в помощь какого-нибудь ученого человека, который каждый раз будет
снабжать его тем, что требуется, а наставник потом уже сам укажет и
предложит их своему питомцу. Можно ли сомневаться, что подобное обучение
много приятнее и естественнее, чем преподавание по способу Газы [34]?
Там - докучные и трудные правила, слова, пустые и как бы бесплотные; ничто
не влечет вас к себе, ничто не будит ума. Здесь же наша душа не
останется без прибытка, здесь найдется, чем и где поживиться. Плоды
здесь несравненно более крупные и созревают они быстрее.
Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всего
лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не
находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо
глазах, ни на деле. Полагаю, что причина этого - бесконечные
словопрения, в которых она погрязла. Глубоко ошибаются те, кто
изображает ее недоступною для детей, с нахмуренным челом, с большими
косматыми бровями, внушающими страх. Кто напялил на нее эту обманчивую
маску, такую тусклую и отвратительную? На деле же не сыскать ничего
другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было не сказал -
шаловливого. Философия призывает только к праздности и веселью. Если
перед вами нечто печальное и унылое - значит философии тут нет и в
помине. Деметрий Грамматик, наткнувшись в дельфийском храме на кучку
сидевших вместе философов, сказал им: "Или я заблуждаюсь, или, - судя по
вашему столь мирному и веселому настроению, - вы беседуете о пустяках".
На что один из них - это был Гераклеон из Мегары - ответил: "Морщить
лоб, беседуя о науке, - это удел тех, кто предается спорам, требуется ли
в будущем времени глагола ballw две ламбды или одна или как образована
сравнительная степень ceipon и beltion и превосходная ceiriton и beltiton
[35].
Что же касается философских бесед, то они имеют свойство веселить и
радовать тех, кто участвует в них, и отнюдь не заставляют хмурить лоб и
предаваться печали".
Deprendas animi tormenta in aegro
Corpore, deprendas et gaudia; sumit utrumque
Inde habltum facles [36].
Душа, ставшая вместилищем философии, непременно наполнит здоровьем и
тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать вовне;
точно так же она изменит по своему образу и подобию нашу внешность,
придав ей исполненную достоинства гордость, веселость и живость,
выражение удовлетворенности и добродушия. Отличительный признак мудрости
- это неизменно радостное восприятие жизни; ей, как и всему, что в
надлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая ясность. Это bаrосо
и baralipton [37] марают и прокапчивают своих почитателей, а вовсе не
она; впрочем, она известна им лишь понаслышке. В самом деле, это она
успокаивает душевные бури, научает сносить с улыбкой болезни и голод не
при помощи каких-то воображаемых эпициклов [38], но опираясь на вполне
осязательные, естественные доводы разума. Ее конечная цель -
добродетель, которая пребывает вовсе не где-то, как утверждают
схоластики, на вершине крутой, отвесной и неприступной горы. Те, кому
доводилось приблизиться к добродетели, утверждают, напротив, что она
обитает на прелестном, плодородном и цветущем плоскогорье, откуда
отчетливо видит все находящееся под нею; достигнуть ее может, однако,
лишь тот, кому известно место ее обитания; к ней ведут тенистые тропы,
пролегающие среди поросших травой и цветами лужаек, по пологому,
удобному для подъема и гладкому, как своды небесные, склону. Но так как
тем мнимым философам, о которых я говорю, не удалось познакомиться с
этой высшею добродетелью, прекрасной, торжествующей, любвеобильной,
кроткой, но вместе с тем, и мужественной, питающей непримиримую
ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющей своим
путеводителем природу, а спутниками - счастье и наслаждение, то, по
своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ:
унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и
водрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало,
устрашающее род человеческий.
Мой воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы вселить
в воспитаннике желание не только уважать, но в равной, а то и в большей
мере и любить добродетель, разъяснит ему, что поэты, подобно всем
остальным, подвержены тем же слабостям; он также растолкует ему, что
даже боги, и те прилагали гораздо больше усилий, чтобы проникнуть в
покои Венеры, нежели в покои Паллады. И когда его ученик начнет
испытывать свойственное молодым людям томление, он представит ему
Брадаманту и рядом с нею Анджелику [39] как возможные предметы его
обожания: первую во всей ее непосредственной, не ведающей о себе
красоте, - деятельную, благородную, мужественную, но никоим образом не
мужеподобную, и вторую, исполненную женственной прелести, - изнеженную,
хрупкую, изощренную, жеманную; одну - одетую юношей, с головой,
увенчанной сверкающим шишаком шлема, другую - в девичьем наряде, с
повязкой, изукрашенной жемчугом, в волосах. И остановив свой выбор
совсем не на той, которой отдал бы предпочтение этот женоподобный
фригийский пастух [40], юноша докажет своему воспитателю, что его любовь
достойна мужчины. Пусть его воспитатель преподаст ему и такой урок:
ценность и возвышенность истинной добродетели определяются легкостью,
пользой и удовольствием ее соблюдения;
бремя ее настолько ничтожно, что нести его могут как
взрослые, так и дети, как те, кто прост, так и те, кто
хитер. Упорядоченности, не силы, вот чего она от нас требует. И Сократ,
первейший ее любимец, сознательно забыл о своей силе, чтобы радостно и
бесхитростно отдаться
усовершенствованию в ней. Это - мать-кормилица человеческих наслаждений.
Вводя их в законные рамки, она
придает им чистоту и устойчивость; умеряя их, она сохраняет их свежесть и
привлекательность. Отметая те, которые она считает недостойными, она
