как Германик [50] не выносил ни вида петухов, ни их пения. Возможно, что
это происходит от какого-нибудь тайного свойства натуры: но, по-моему,
все это можно побороть, если вовремя взяться за дело. Я был воспитан
так, что мой вкус, хоть и не без труда, приспособился ко всему, что
подается к столу, за исключением пива. Пока тело еще гибко, его нужно
упражнять всеми способами и на все лады. И если воля и вкусы нашего
юноши окажутся податливыми, нужно смело приучать его к образу жизни
любого круга людей и любого народа, даже, при случае, к беспутству и
излишествам, если это окажется нужным. Пусть он приспосабливается к
обычаям своего времени. Он должен уметь делать все без исключения, но
любить делать должен только хорошее. Сами философы не одобряют поведения
Каллисфена, утратившего благосклонность великого Александра из-за того,
что он отказался пить так же много, как тот. Пусть юноша хохочет, пусть
шалит, пусть беспутничает вместе со своим государем. Я хотел бы, чтобы
даже в разгуле он превосходил выносливостью и крепостью своих
сотоварищей. И пусть он никому не причиняет вреда не по недостатку
возможностей и умения, а лишь по недостатку злой воли. Multum interest
utrum peccare aliquis nolit aut nesciat [51]. Как-то раз, находясь в
веселой компании, я обратился к одному вельможе, который, пребывая во
Франции, никогда не отличался беспорядочным образом жизни, с вопросом,
сколько раз в жизни ему пришлось напиться, находясь на королевской
службе в Германии. Задавая этот вопрос, я имел в виду выразить ему свое
уважение, и он так этот и принял. Он ответил, что это случилось с ним
трижды, и тут же рассказал, при каких обстоятельствах это произошло. Я
знаю лиц, которые, не обладая способностями подобного рода, попадали в
весьма тяжелое положение, ведя дела с этой нацией. Не раз восхищался я
удивительной натурой Алкивиада [52], который с такой легкостью умел
приспособляться, без всякого ущерба для своего здоровья, к самым
различным условиям, то превосходя роскошью и великолепием самих персов,
то воздержанностью и строгостью нравов - лакедемонян, то поражая всех
своих целомудрием, когда был в Спарте, то сладострастием, когда
находился в Ионии.
Omnis Aristippum decuit color, et status, et res [53].
Таким хотел бы я воспитывать и моего питомца,
quem duplici panno patientia velat
Mirabor, vltae via si conversa decebit,
Personamque feret non inconcinnus utramque [54].
Вот мои наставления. И больше пользы извлечет из них не тот, кто их
заучит, а тот, кто применит их на деле. Если вы это видите, вы это и
слышите; если вы это слышите, вы это и видите.
Да не допустит бог, говорит кто-то у Платона, чтобы занятия
философией состояли лишь в усвоении разнообразных знаний и погружении в
науку! Hanc amplissimam omnium artium bene vivendi disciplinam vita
magis quam litteris persecuti sunt [55].
Леон, властитель Флиунта, спросил как-то Гераклида Понтийского,
какой наукой или каким искусством он занимается. "Я не знаю ни наук, ни
искусства, - ответил тот, - я - философ" [56].
Диогена упрекали в том, что, будучи невежественным в науках, он
решается браться за философию. "Я берусь за нее, - сказал он в ответ, -
с тем большими основаниями". Гегесий [57] попросил его прочитать ему
какую-то книгу. "Ты смешишь меня! - отвечал Диоген. - Ведь ты
предпочитаешь настоящие фиги нарисованным, - так почему же тебе больше
нравятся не действительные деяния, а рассказы о них?"
Пусть наш юноша научится не столько отвечать уроки, сколько
претворять их в жизнь. Пусть он повторяет их в своих действиях. И тогда
будет видно, лежит ли благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли
он справедливость и доброту в своем поведении, ум и изящество в речах,
стойкость в болезнях, скромность в забавах, умеренность в наслаждениях,
неприхотливость в питье и пище, - будет ли то мясо или же рыба, вино или
вода, - умеет ли соблюдать порядок в своих домашних делах: Qui disciplinam
suam, non ostentationem scientiae, sed legem vitae putet,
quique obtemperet ipse sibi, et decretis pareat [58].
Подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.
Зевксидам ответил человеку, спросившему его, почему лакедемоняне не
излагают письменно своих предписаний относительно доблести и не дают их
в таком виде читать молодежи: "Потому, что они хотят приучить ее к
делам, а не к словам" [59]. Сравните их юношу пятнадцати или шестнадцати
лет с одним из наших латинистов-школьников, который затратил столько же
времени только на то, чтобы научиться как следует говорить. Свет слишком
болтлив; я не встречал еще человека, который говорил бы не больше, а
меньше, чем полагается; во всяком случае, половина нашей жизни уходит на
разговоры. Четыре или пять лет нас учат правильно понимать слова и
строить из них фразы; еще столько же - объединять фразы в небольшие
рассуждения из четырех или даже пяти частей; и последние пять, если они
не больше - уменью ловко сочетать и переплетать эти рассуждения между
собой. Оставим это занятие тем, кто сделал его свои ремеслом.
Направляясь как-то в Орлеан, я встретил на равнине около Клери двух
школьных учителей, шедших в Бордо на расстоянии примерно пятидесяти
шагов один позади другого. Еще дальше, за ними, я увидел военный отряд
во главе с офицером, которым оказался не кто иной, как граф де
Ларошфуко, ныне покойный. Один из сопровождавших меня людей спросил
первого из учителей, кто этот дворянин. Тот, не заметив шедших подальше
солдат и думая, что с ним говорят о его товарище, презабавно ответил:
"Он вовсе не дворянин; это - грамматик, а что до меня, то я - логик". Но
поскольку мы стараемся воспитать не логика или грамматика, а дворянина,
предоставим им располагать свои временем столь нелепо, как им будет
угодно; а нас ждут другие дела. Итак, лишь бы наш питомец научился как
следует делам; слова же придут сами собой, - а если не захотят прийти,
то он притащит их силой. Мне приходилось слышать, как некоторые уверяют,
будто их голова полна всяких прекрасных мыслей, да только выразить их
они не умеют: во всем, мол, виновато отсутствие у них красноречия. Но
это - пустые отговорки! На мой взгляд, дело обстоит так. В головах у
этих людей носятся какие-то бесформенные образы и обрывки мыслей,
которые они не в состоянии привести в порядок и уяснить себе, а стало
быть, и передать другим: они еще не научились понимать самих себя. И
хотя они лепечут что-то как будто бы уже готовое родиться, вы ясно
видите, что это скорей похоже на зачатие, чем на роды, и что они только
подбираются издали к смутно мелькающей перед ними мысли. Я полагаю, - и
в этом я могу опереться на Сократа, - что тот, у кого в голове сложилось
о чем-либо живое и ясное представление, сумеет передать его на любом,
хотя бы на тарабарском наречии, а если он немой, то с помощью мимики:
Verbaque praevlsam rem non invita sequentur [60].
Как выразился - хотя и прозой, но весьма поэтически - Сенека: cum
res animum occupavere verba ambiunt [61]. Или, как говорил другой
древний автор: Ipsae res verba rapiunt [62]. He беда, если мой питомец
никогда не слышал о творительном падеже, о сослагательном падеже, и о
существительном и вообще из грамматики знает не больше, чем его лакей
или уличная торговка селедками. Да ведь этот самый лакей и эта торговка,
лишь дай им волю, наговорят с три короба и сделают при этом не больше
ошибок против правил своего родного языка, чем первейший магистр наук во
Франции. Пусть наш ученик не знает риторики, пусть не умеет в
предисловии снискать благоволение доверчивого читателя, но ему и не
нужно знать всех этих вещей. Ведь, говоря по правде, все эти роскошные
украшения легко затмеваются светом, излучаемым простой и бесхитростной
истиной. Эти завитушки могут увлечь только невежд, неспособных вкусить
от чего-либо более основательного и жесткого, как это отчетливо показано
Апром у Тацита [63]. Послы самосцев явились к Клеомену, царю Спарты,
приготовив прекрасную и пространную речь, которою хотели склонить его к
войне с тираном Поликратом. Дав им возможность высказаться, Клеомен
ответил: "Что касается зачина и вступления вашей речи, то я их забыл,
равно как и середину ее, ну а что касается заключения, то я не
согласен". Вот, как мне представляется, прекрасный ответ, оставивший
этих говорунов с носом.
А что вы скажете о следующем примере? Афинянам надлежало сделать
выбор между двумя строителями, предлагавшими свои услуги для возведения
какого-то крупного здания. Один, более хитроумный, выступил с
великолепной, заранее обдуманной речью о том, каким следует быть
этому строению, и почти склонил народ на свою сторону. Другой же
ограничился следующими словами: "Мужи афинские, что он сказал, то я
сделаю".
Многие восхищались красноречием Цицерона в пору его расцвета; но
Катон лишь подсмеивался над ним: "У нас, - говорил он, - презабавный
консул". В конце ли, в начале ли речи, полезное изречение или меткое
словцо всегда уместно. И если оно не подходит ни к тому, что ему
предшествует, ни к тому, что за ним следует, оно все же хорошо само по
себе. Я не принадлежу к числу тех, кто считает, что раз в стихотворении
безупречен размер, то значит и все оно безупречно; по-моему, если поэт
где-нибудь вместо краткого слога поставит долгий, беда не велика, лишь
бы стихотворение звучало приятно, лишь бы оно обладало глубоким смыслом
и содержанием - и я скажу, что перед нами хороший поэт, хоть и плохой
стихотворец:
Emunctae naris, durua componere versus [64].
Удалите, говорил Гораций, из его стихотворения чередование долгих и
кратких слогов, удалите из него размеры, -
Tempora certa modosque, et quod priua ordlne verbum eat,
Posteriue faclaa, praeponena ultima primts,
Invenlaa etiam dlsiecti membra poetae [65].
оно не станет от этого хуже; даже отдельные части его будут прекрасны.
Вот что ответил Менандр [66] бранившим его за то, что он еще не
притронулся к обещанной им комедии, хотя назначенный для ее окончания
срок уже истекал: "Она полностью сочинена и готова; остается только
изложить это в стихах". Разработав в уме план комедии и расставив все по
своим местам, он считал остальное безделицей. С той поры как Ронсар и Дю
Белле создали славу нашей французской поэзии, нет больше стихоплетов,
сколь бы бездарными они ни были, которые не пучились бы словами, не
нанизывали бы слогов, подражая им: Plus sonat quam valet [67]. Никогда
еще не было у нас столько поэтов, пишущих на родном языке. Но хотя им и
было легко усвоить ритмы двух названных поэтов, они все же не доросли до
того, чтобы подражать роскошным описаниям первого и нежным фантазиям
второго.
Но как же должен поступить наш питомец, если его начнут донимать
софистическими тонкостями вроде следующего силлогизма: ветчина
возбуждает желание пить, а питье утоляет жажду, стало быть, ветчина
утоляет жажду? Пусть он посмеется над этим. Гораздо разумнее смеяться
над подобными глупостями, чем пускаться в обсуждение их. Пусть он
позаимствует у Аристиппа его остроумное замечание: "К чему мне
распутывать это хитросплетение, если, даже будучи запутанным, оно
изрядно смущает меня?" Некто решил выступить против Клеанфа во всеоружии
диалектических ухищрений. На это Хрисипп сказал: "Забавляй этими
фокусами детей и не отвлекай подобной чепухой серьезные мысли взрослого
человека".
Если эти софистические нелепости, эти contorta et aculeata
sophismata [68] способны внушить ученику ложные понятия, то это и в
самом деле опасно; но если они не оказывают на него никакого влияния и
не вызывают в нем ничего, кроме смеха, я не вижу никаких оснований к
тому, чтобы он уклонялся от них. Существуют такие глупцы, которые готовы
свернуть с пути и сделать крюк в добрую четверть лье в погоне за острым
словцом: aut qui поп verba rebus aptant, sed res extrinsecus arcessunt,
quibus verba conveniant [69]. А вот с чем встречаемся у другого
