Так Колька стал рабочим. В тот день, когда Александра
Николаевна возвратилась из Саперной, он пришел домой, отработав
первую смену. Мать все поняла правильно.
Ремонтником Колька проработал всего месяц, в связи с
производственной необходимомтью его перевели
слесарем-настройщиком квадрантов для обработки камней на
шлифовальных и полировальных станках. На этой работе находился
старый слесарь Семен Васильевич, мастер своего дела, инвалид
(дырка в ноге) и бесшабашный любитель спиртного. Впрочем,
по-отчеству его величало только начальство. Остальные звали его
просто Семеном.
- Мне начальство говорит: "Золотые у тебя руки,
Васильевич, а вот горло, извини, говенное". А ведь
мать-покойница мне тоже самое
говорила всегда... - и из синих его глаз одна за другой
стекали крупные слезы и капали на синий, как и глаза,
комбинезон. Ему-то в помощь и определили шестнадцатилетнего
слесаренка.
15
Конец июля и всю первую половину августа Колька провел в
колхозе в Лемболове. Шефская помощь города селу. Сенокос.
Сначала всех помощников распределили с граблями и вилами
по бригадам, но народу набиралось много, а косарей не хватало.
Трое из артельных умели косить, в том числе и Колька. После
проверки качества их работы всех троих зачислили в косари. Не
хватало специалиста для работы на конных граблях. Запрягать и
распрягать лошадь из городских умели только двое: Володя
Старцев, по кличке Дед, и Колька. Конных граблей имелось двое,
и Колька с удовольствием из косарей (напросился на свою шею)
пошел на "сидячую" работу.
Жили в трех шатрах - больших палатках. В одной -
колхозники, в ней же размещалась кухонная утварь. В другой -
женщины. В третьей - мужчины. В мужской из колхозников был
только Коля Рямзин, местный анекдотист. Второй из колхозников
работал на косилке, ночевал с женой-поварихой в первой палатке.
С ними жили еще две пожилые колхозницы. Всего колхозников было
пять человек, а помощников - двадцать два (десять мужиков и
двенадцать баб).
Работали от росы и до темна, благо в августе не было белых
ночей. Сенокосные угодья располагались между лесными, и темнело
уже в семь часов вечера. Ели дважды: плотно завтракали в
половине восьмого утра и плотно ужинали в половине восьмого
вечера. Примерно в два часа дня развозили по участками компот
(или кофе, чай) с бутербродами (большой кусок хлеба с ложкой
тушонки). На голод никто не жаловался. Два раза в месяц
отпускали домой - помыться, сменить белье и просто отдохнуть.
Работа Кольке была по душе. Единственное неудобство -
сидение граблей металлическое, задницу набивает, а подстелить
ничего нельзя - наклонное, спадает. Да однажды в жаркую пору
слепни, как очумели, парню не давали покоя, а уж о лошади и
говорить нечего. Они ее допекли, и Гашетка (так звали лошадь)
понесла, только стальные зубы граблей громко стучали за
Колькиной спиной. Гашетка так мчалась, что маленькая березка,
на которую она наскочила дугой, согнулась и, резко
выпрямившись, очутилась между лошадью и оглоблей. Колька чуть
не вылетел из сиденья. Попытки освободиться от березки
результатов не давали. Пришлось распрягать Гашетку да с
ласковыми приговорами, отгоняя назойливых слепней и соблазняя
кусочками сахара, снова запрягать ее.
Зато какое счастье в вечерней прохладе проехать верхом до
озерка, почистить лошадку, попоить ее и, вернувшись,
предоставить и ей отдых до следующего утра. Иногда это счастье
уступали пришедшим навестить родителей колхозным подросткам.
В дождливую погоду редко кто высовывался из палаток. Разве
что заядлые грибники. Те уходили надолго. Возвращались мокрые,
но счастливые, независимо от успеха.
В нескольких километров от лагеря косарей располагалась
войсковая часть, вернее, точка - в палатке жили десять солдат
и один сверхсрочник. По вечерам свободные от службы солдатики
навещали артельных девчат. Парочками далеко уходить не давали
старшие строгие подруги. Встречи происходили в палатке да около
палатки, короче, на глазах.
Как-то к очередному их посещению женщины нарядили Кольку
девушкой. Получилось неплохо. Поменьше говорить, побольше
стесняться... А что?.. Молодой, гладкокожий да розовощекий...
Тем более, все ходили в резиновых сапогах. Покрыли Колькину
голову косынкой, надели на него платье, а сверх платья кофту и
- девушка готова. Помазали ему духами за ушами, попудрили
носик - для дамского запаха... И порядок. Один
солдатик ни на шаг не отставал, ласковые слова говорил.
Сначала Колька еле сдерживался, чтобы не рассмеяться, но потом
вошел в роль. Все обнимания и попытки поцелуя он стойко
выносил, терпеливо отбиваясь от ухажера. После руки долго
болели, а Колька думал: как же это женщины-то не устают
отбиваться?.. Несколько парочек сидело в палатке. Колька вдруг
почувствовал, что рука солдатика настырно лезла туда, где у
него под чужим женским платьем находилось свое личное, чисто
мужское. Он не выдержал и сказал громко (для всех) басовитым
юношеским голосом:
- Ты, служивый, поосторожней, не шуруй так ретиво, а то я
могу и рассердиться.
Девки заржали сразу, затем дошло и до солдат. Незадачливый
ухажер сидел с открытым ртом. Больше он в гости не приходил.
Во второй половине августа Колька возвратился к своим
квадрантам, к верстаку, к газовым горелкам, к Семену
Васильевичу. Однообразие рабочих дней описывать нет
необходимости. В артели не было таких дисциплинарных
строгостей, как на "Приборстрое", и сами рабочие говорили про
свое предприятие: "Шарага есть шарага". Пили в больную голову.
Пьяные вырубались на своих рабочих местах, многие уползали
спать на двор артельного хлама, где валялась огромная, во весь
рост статуя Сталина. Говорили: "Пойду, прилягу с любимым
вождем". Пьяные работали и на станках. Имели место случаи
травм. Когда напивался Семен, чтобы бедолагу не засекли спящим,
его ставили лицом к верстаку, а к цеху спиной, намертво
закручивали грудь комбинезона в тиски, и так он мог стоять
довольно долго. Сможет сам освободиться от тисков - значит,
трезвый.
С работой Колька освоился быстро. Сдал на четвертый
разряд. Все, как положено. Поступил в десятый класс школы
рабочей молодежи (ШРМ-66). В первые же дни учебы он понял, что
учиться и работать намного труднее, чем просто учиться.
Усталость, недосып... Но вскоре привык. В школе было два
десятых класса. Любимую Колькой литературу преподавала директор
школы Маргарита Николаевна. Замечательный человек. Учащиеся
вечерней школы выпускали стенгазету, устраивали диспуты,
участвовали в организованной директором художественной
самодеятельности. Да что говорить?.. Только из одного десятого
класса (где учился Колька) двое вечерников закончили школу с
медалями: Юрий Аксентон и Павел Маслобоев. Это уже говорило о
многом.
16
Имелись все условия для успешного окончания школы. Но...
"Она пришла, как к рифме "вновь"..." Да. Именно в таком
возрасте это и случается впервые.
Она жила с матерью в третьем бараке. Училась в техникуме.
Девушка, как многие, но танцам предпочитала прогулки с
подругами под ручки вечерней порой. Среди ее подружек были
сестры Голубевы, одна из которых училась в медицинском училище.
В связи с этим обстоятельством Наум при встрече с подружками
шутовски раскланивался и кричал:
- Привет, медзицина, - именно так, дзенькая, он
произносил слово "медицина".
Кольку девушки не интересовали вообще. Но тут что-то у
него вроде перевернулось внутри. Стоит девчонка перед глазами
- и все. Не то, чтобы красавица, она особенно не выделялась
среди подруг, но было в ней что-то такое, от чего Кольке не
спалось по ночам. Она была старше его на пять лет. Казалось,
это должно было образумить мальчишку, но разум оправдывал
чувства. Находились желаемые примеры... Она-то Кольку не
замечала. Никто, даже Наум, не знали о Колькиных чувствах. Но
Наум как будто бы о чем-то догадывался. Потом об этом знали все
на Даче Долгорукова. Но пока эти чувства разливались в
Колькином сердце, как бурная река в половодье, неукротимая, но
еще не вышедшая из берегов.
А звали ее Кармен. Русая, немного рыжеватая, со светлыми
глазами, она
даже отдаленно не напоминала испанку. В 1937 году ее мама
(тетя Шура), беременная ей, следовала на пароходе в один из
черноморских портов. На палубе находились испанские беженцы,
некоторые из них были ранены. Одна девочка от тяжелых ранений
скончалась на руках у плачущей матери, которая, не веря в
смерть ребенка, все качала на руках, прижимая к груди еще не
остывший трупик, приговаривая:
- О, Кармен... О, Кармен, миамор...
Погибшую девочку звали Кармен, и тетя Шура решила, если у
нее родится девочка, назвать ее в честь этой маленькой испанки.
Надежды на взаимность у Кольки не было никакой, и грусти
его не было берегов. Ко времени этого "несчастного случая" он
был уже вполне оформившимся юношей. Писал стихи, запоем читал
Есенина, что еще больше влияло на состояние его влюбленной
натуры. Во время праздничных застолий, на вечеринках он уже не
выплескивал водку под стол, а пил наравне со всеми. После
первой получки по возвращении из колхоза Колька, следуя
"мудрому" совету Семена, решил "обмыть это дело". "Обмывали" на
ящиках для картошки, оставшихся на поле, через дорогу от забора
родной артели, после культивации. Кроме Кольки и Семена были
еще двое слесарей-наладчиков (они же и бригадиры станочников).
Сначала было хорошо, весело, потом стало кружиться небо, а
земля куда-то убегала из- под ставших вдруг ватными Колькиных
ног. А дома было совсем плохо: упреки матери, чувство вины
перед ней, пропитые полполучки и отвратительное состояние.
Долго после этого Колька видеть не мог, как пьют мужики, а
потом - случай за случаем... И пристрастился парень к
"зеленому змию". Однако, с этим пристрастием он все же
справился с помощью непьющих друзей, атмосферы вечерней школы и
своей первой любви. Кармен терпеть не могла пьяных. "Терпеть
ненавижу", - говорила она. И Колька это знал.
Раскрытие его сердечной тайны произошло неожиданно. Как-то
в состоянии глубокой душевной муки дачинский Ромео лезвием
безопасной бритвы вырезал на руке слово "Кармен". Дома никого
не было. Кровь лилась ручьями, и остановить ее не было никакой
возможности. Он бегал в умывальник, держал руку под струей
холодной воды, пытался сам себе перевязать рану, но не
получалось. Все это делалось украдкой от соседей. Но вот Нинка
Однобурцева увидела его в умывальнике с окровавленными тряпками
и оказала первую помощь. Что произошло, он ей не рассказал, но
слухи о порезанной кисти руки, словно тараканы, поползли по
Даче Долгорукова. Только на настоятельные распросы Наума Колька
под строгим секретом рассказал все. А за сутки до этого он
осмелился и отправил Кармен послание, вернее, не послание, а
стихотворение о любви, которое заканчивалось словами:
"Имя на руке зарубцевалось,
Но навек осталась боль в груди".
Это послание все же было написано с опозданием: Кармен
только-только начала встречаться с отслужившим в армии Адиком
Якубенко. Соперник был Колькой уважаем.
Потом откровенный разговор с Кармен... Неоднократные
объяснения с Адиком. Редкие встречи. То затухающая, то
разгорающаяся, как уголек, надежда.
Буквально все, кроме Наума, осуждали Колькино, как они
