Проза - Николай Михин

Дача Долгорукова (повести и рассказы)

     Николай Михин.
     Дача Долгорукова

     (хроника пятидесятых)
     Повести и рассказы

     СОДЕРЖАНИЕ

     Коротко о книге
     Маленький порядочек
     Тонькина свадьба
     Шишков
     Дача Долгорукова (хроника пятидесятых)
     Женька Малышев и другие
     Ходили мы походами
     "Собачьи" вахты
     Арминда
     Старые кадры
     Архипыч

     КОРОТКО О КНИГЕ

     Николай  Михин  известен  небольшому кругу петербуржцев -
любителей поэзии - тремя книжками  стихов:  "Мили  и  версты",
"Начало  Земли" и "В нашем доме". В прозе выступает впервые. И,
на мой взгляд, удачно.
     Рожденный и двенадцать лет  воспитывавшийся  в  российской
глубинке,   автор   никогда   не  прерывал  с  ней  связи,  что
благотворно  сказалось  и  на  языке  его  произведений,  и  на
тематике.
     В   предлагаемый   читателю   сборник  "Дача  Долгорукова"
включены  три  рассказа  из  жизни  родного  края   в   далекие
послевоенные  годы.  Это отдельные, тесно связанные между собой
эпизоды сельского быта той поры. Они типичны. И в то  же  время
оригинальны,  так  как читатель смотрит на них глазами ребенка,
современника изображаемых событий.
     Таким же образом описывается жизнь подростков, позднее  -
молодых   людей  "оттепелевских"  шестидесятых  годов  ("Женька
Малышев и  другие",  рассказы  на  морские  темы).  Исключением
является  "Архипыч",  действия  которого происходят в наши дни.
Это придает целостнось книге.
     Центральное место  в  сборнике  занимает  повесть,  именем
которой  озаглавлена  книга. Мир Дачи Долгорукова, поселка, где
проживали представители  самых  разных  районов  нашей  большой
страны,  является  как бы ее микромиром. В настоящее время Дача
Долгорукова - исправительно-трудовое учреждение. Несколько лет
оно существовало параллельно с населенным пунктом, к 1962  году
уже нигде не значившимся.
     Повествование в книге ведется простым языком, с интонацией
легкой иронии, свойственной автору и как поэту.
     Не  буду много говорить о книге. Пусть ее оценит читатель.
А читается она легко. И в этом тоже ее плюс.

     Лев ЗАРХ.

     МАЛЕНЬКИЙ ПОРЯДОЧЕК

     От Юсово до районного центра, как говорили сельчане, рукой
подать.
     Районный  центр  -  город  Чаплыгин  (до  1948  года   -
Раненбург),  не  большой  русский  городок, возник не на пустом
месте. Когда-то здесь была перевалочная база, стан на  пути  из
Руси  в страны Востока, а затем - последний пункт отдыха перед
въездом в ставку золотоордынского хана.  Стан  располагался  на
берегу  реки,  которая  поэтому  и называлась Становая Ряса (от
"ряска"). Речек Ряс было несколько. Они образовывали здесь  как
бы  полукольцо  и сливались со Становой, которая, делая большой
круг, распрямлялась и непринужденно и вольно  несла  свои  воды
дальше, к Воронежу, а затем - в Дон.
     Именно  здесь  в  конце XVII века Петр Первый остановился,
начав строительство российского флота. В "устье  становых  ряс"
по  его  указанию была сооружена крепость, построена деревянная
церковь Михаила Архангела. Крепость царь подарил своему любимцу
Меньшикову,  назвав  ее  Ораниенбургом,  то  есть  Апельсиновым
городом,   так   как   Александр   Данилович  выводил  себя  из
дворянского рода и  считал  своим  гербом  щит  с  изображением
апельсинового   дерева   (так   же   как   и   Ораниенбаум  под
Петербургом). В 1703 году одновременно гремели салюты: в  честь
новой столицы Санкт-Петербурга и в честь Ораниенбурга.
   С годами  деревянная церковь обветшала, и Рязанская епархия разрешила
строительство на ее месте нового, большого храма. В 1837 году по проекту
известного архитектора А.Н.Воронихина был построен и освящен шестиглавый
Троицкий собор.
     В этом большом пространстве, что пыталась обнять  Становая
Ряса,  вытекая  из  города,  и  располагалось  село Юсово. Село
среднее по величине: семь улиц,  олна  церковь,  около  двухсот
пятидесяти  дворов. По сравнению с Кривополяньем, раскинувшимся
вдоль противоположного, внешнего берега реки (то  есть,  вокруг
Юсово)  оно  было  даже маленьким. Через Кривополянье проходила
широкая  трасса  Рязань  -  Липецк  и  дорога  на   Тулу.   По
численности  населения это село не уступало и районному центру.
Оно    насчитывало    более    13     тысяч     человек.     До
партийно-комсомольских   погромов   тридцатых   годов   в  селе
функционировало три церкви, а  с  тридцатых  до  девяностых  -
только  один храм на весь город, Кривополянье, Юсово и Заречье.
Остальные храмы, а их было  восемь  на  этот  микрорайон,  были
разрушены  или  же  задействованы  под  различные склады, в том
числе и городской собор.
     Дорога в город Заречье - две версты,  а  через  речку  -
рядом.  Речка  являлась  границей  города с этими тремя селами.
Юсово граничило с городом по центру -  между  Кривополяньем  и
Заречьем.
     Начиналось   Юсово   с   самого  высокого  места.  Сначала
заселялась главная улица, которая так и называлась -  Село.  В
центре   Села   возвышался  старинный  двухкупольный  храм  без
крестов. Напротив храма - высокое одноэтажное кирпичное здание
- школа  четырехлетка.  У  самого  начала  улицы,  на  высоком
обрывистом  берегу  - огромное строение из красного кирпича -
амбар. От амбара начиналась другая улица, идущая вдоль  рек  ив
том  месте, где стояла сельская мельница. И улица называлась -
Мельница. Она также упиралась в речку, огибающую  селу.  Другой
конец  главной  улицы  давал начало Нахаловке, которая тянулась
прямо к полям. Слева от Нахаловки тоже  были  поля,  а  справа,
сразу  за  огородами  -  сельское  кладбище  -  погост  -  с
красивыми кирпичными воротами, большой заливной луг и опять  же
речка,  обогнувшая  почти  все  село. Нахаловка являлась как бы
продолжением Села. Еще одна улица вскарабкивалась к стыку  Села
и  Нахаловки  -  Погореловка.  У самого ее начала (от Заречья)
вдоль реки вправо раскинулось несколько домиков улочки Буровки.
Помимо улиц в Юсово имелись два  небольших  порядка,  то  есть,
улочки, на которых дома расположены только с одной стороны. Оба
порядка  назывались  Маленькими  порядочками:  Первый Маленький
порядочек и Второй. Первый в отличии  от  Второго  чаще  просто
называли  Маленьким  порядочком.  Он  начинался,  как только от
церкви  спустишься  по  Кандакову  проулку   вниз,   а   второй
располагался  левее,  за  огородами Первого, а если от Села, то
надо спускаться вниз  почти  у  Нахаловки.  Второй  был  короче
Первого  и  располагался  повыше  его.  Поэтому цел и сейчас. А
Первый Маленький порядочек приказал долго жить.  Он  размещался
на  краю большого заливного луга, и в весеннее половодье, когда
плотина не была еще разрушена, полностью затоплялся водой. Вода
стояла иногда в  течении  недели.  Приходилось  перед  разливом
Становой  перебираться  со скотом и скарбом к родственникам или
просто знакомым, живущим на высоких местах. Либо  заготавливали
продуктов  на несколько дней, убирали все, что может намокнуть,
на чердак, делали сходни: печка - сундук - окно -  дверь  -
лестница  на  чердак...  И  оставались  до  тех  пор, пока вода
сойдет. Скот все равно отводили к родственникам.  Вот  по  этой
причине   и  не  стало  Маленького  порядочка.  А  было  дворов
двенадцать.
     Неподалеку от церкви, на  самом  верху  Кондакова  проулка
стоял   среднего   роста,   черноволосый,   с  широким  лбом  и
определившейся плешкой на затылке, мужчина лет  пятидесяти.  Он
долго  смотрел вдаль, туда, где за спускавшимся вниз проулком и
сельскими  огородами  простирался  обширный  зеленый   луг.   В
восточной  части  этого  луга,  почти прямо, если спускаться по
проулку,  и  располагался  когда-то  Маленький  порядочек,   на
котором  прошло  все детство этого человека. Здесь он родился в
бревенчатой дедовской пятистенке. Здесь его крестили.  В  самый
разгар войны единственная церковь в округе - Кривополянская -
не работала, и новорожденного крестили на дому. Пришел батюшка,
освятил  воду,  все,  от  купели  до  полотенец,  подготовили к
таинству, и окрестили. Назвали в честь деда Николаем.  Позднее,
после  войны,  когда  жизнь  вошла  в свою колею, усомнившись в
правильности "домашнего" крещения, повели малыша в церковь, где
окрестили вновь, по-настоящему. Водили в алтарь. Только  вместо
погибшего  на  фронте  крестного  отца  был  его  брат, капитан
первого ранга. Он  еще  в  империалистическую  пятнадцатилетним
пацаном
     сбежал  на  войну  и  участвовал в боевых действиях против
германцев в качестве юнги в составе Балтийского флота. Бабушкин
отец и отец крестных были родными  братьями.  А  крестной  была
дедушкина двоюродная сестра.
     Сначала,  когда  мальчик  родился, его назвали по-другому.
Отец  был  на  фронте,  дед,  мобилизованный  в  милицию  -  в
командировке,  а  бабы  все любовались первенцом, миловались да
сюсюкали над ним. И назвали  его  Рудиком!..  Видно,  сказалось
предвоенное  влияние  немецкой  культуры.  Дед  был безумно рад
рождению внука, но когда узнал, как его  назвали,  он  едва  не
взбесился,  побагровел, громко выругался, хлопнул дверью, и был
таков. Женщины остались ни живы, ни мертвы.  Догадывались,  что
пошел в сельсовет. Характер хозяина они знали. Полубантист (два
георгиевских   креста  и  две  георгиевских  медали  за  первую
мировую) самый первый в Юсово председатель сельского совета  -
голова   сельской   местной  власти  после  революции,  не  раз
отличившийся в боях с мамонтовцами, он  был  отчаянным  и,  как
многие полагали, справедливым. Терпеть не мог безобразий. А тут
внука назвали Рудиком (читай - Рудольфом)... В то время, когда
немцы  шагают в глубь России, ломая сопротивление ее защитников
и разрушая русские города и села... Мать вашу!..
     Вернулся дед несколько остывшим и даже довольным.  Удалось
договориться.   Председателем   сельсовета   был   его  друг  и
двоюродный брат Семен Павлович, а секретарем  -  женщина,  что
секретарствовала  еще  при  нем  самом.  Запись  в  книге актов
гражданского     состояния     посчитали      недействительной,
перерегистрировали рождение и выписали новые метрики.
     Бабушка осмелилась первая:
     - Ну, как, Коль?.. Закрыто там, ай нет?
     - Закрыто... Открыть что ли долго? Открыли.
     -  Так  все  в порядке? На кого переписали-то? Как назвал
внука-то?
     - Как деда.
     - Ваней? - Непривычно ей было в еще  не  старом  супруге
видеть деда.
     -  Какой  же я тебе Ваня? Николаем Ивановичем величают...
Николаем и внук будет.
     - Ну и, слава Богу. - В отличие  от  деда  бабушка  была
набожной,  ходила  в  церковь,  дома  не встанет и не ляжет без
креста, отмечала все православные праздники и соблюдала  посты.
Она  действительно  с  облегчением приняла новое имя внука, тем
более, что не будет разночтения при крестинах.
     И вот он стоит, этот, пожилой уже внук, зорко  вглядываясь
в  панораму  юсовского заливного луга. Там, слева, за погостом,
река, словно передумав обнимать  село  со  всех  сторон,  вдруг
сворачивает вправо и не торопясь продолжает свой путь к другой,
дальней   мельнице,   куда   приходилось   возить  зерно  после
разрушения юсовской плотины. Потом разрушили и дальнюю плотину.
Река обмелела  так,  что  в  отдельных  местах  ее  можно  было
запросто  перенырнуть.А ранее затопленная площадь освобождалась
от воды и  это  давало  возможность  копать  торф.  Была  такая
установка   партии   и  правительства.  Сейчас  старую  плотину
восстановили, и река вновь вошла в свои берега, вернулась рыба.
На реке появилось множество водоплавающих, затарахтели моторки.
С поворотом реки берег ее постепенно переходил  из  пологого  в
обрывистый.   В  этом  месте  всегда  -  обилие  стрижей...  И
рыболовов... Настоящих, с удочками, а не с сетью или трезубцем.
В свой прошлый приезд Николай долго бродил вдоль этого  берега.
Беседовал  с  рыболовами.  Те больше отмалчивались, но один был
весел и словоохотлив.
     - Как улов? Хорошо ли клюет?
     - Улов - так себе, но клюет хорошо, здорово  клюет.  Как
Стерглигов на перестройку: клюет, да никак не подсечь.
     В  стране  шли  политические  баталии:  как нам обустроить
Россию.

     Кондаковым  проулком  Маленький  порядочек  соединялся   с
Селом.  Со  Вторым  Маленьким порядочком его соединял Афанасьев
проулок,  переходивший  в  дорогу  через  луг  к  погосту  и  к
центральной  усадьбе  колхоза.  А  с  Мельницей  он  соединялся
Тишухиным проулком в своем начале, вторым, безымянным  проулком
в своем конце и межевыми стежками.
     На  Мельнице жили семьи младших братьев Николая Ивановича:
Егора  и  Василия.  Всего  их  было  четверо  братьев.  Николай
Иванович  был  старшим.  Семья второго после него брата Алексея
жила по соседству с ним на Маленьком порядочке.  Отец  четверых
братьев   Иван   Семенович,   участник  русскоя-понской  войны,
георгиевский кавалер, в молодые годы по обычаю горских  народов
умыкнул  приглянувшуюся  ему  девушку  из  семьи  Веревкиных. В
округе еще такого  не  бывало.  Но  его  сельчане  не  осудили.
Похищенная  красавица  сама  была влюблена в своего похитителя,
которому родила четырех сыновей. У Ивана  Семеновича  было  три
странности.  Первая  -  он никогда не ругался матерно, в любых
ситуациях.  Вторая  проявлялась,  когда  он  был  в   подпитии:
разбрасывал монеты, идя по улице, а бабы собирали их, отыскивая
в  дорожной  пыли.  И  третья  - любил рассказывать, как живут
японцы в Китае и Маньчжурии,  где  ему  довелось  побывать.  По
любому  случаю, сравнивая что-нибудь с тамошним, он говорил: "А
вот, японцы..." Так его и прозвали - Японец. Прозвище  перешло
на  детей,  причем,  о  семьях  двух  младших  говорили  как  о
японцевых, а на семьи старших, что на Маленьком порядочке,  это
прозвище не распространялось.
     Николай-внук  дедовых братьев и их жен звал не дедушками и
бабушками, а дядями и тетями, а их детей,  естественно,  просто
по  имени,  так как младшие из них были ему ровесники либо были
моложе его. А они своих старших братьев  и  сестер  иначе,  как
Колька,  Тонька,  Валька  не  называли.  Все правильно: Николай
младший был старшим внуком старшего брата.
     У его бабушки Вари было две сестры. Младшая Наталья жила в
другом, далеком от Юсово селе - Тупках. Муж ее Гаврила  пропал
без  вести  на войне. А семья была большая. А старшая бабушкина
сестра Мотя жила в городе на  рыночной  площади,  в  комнате  с
теткой преклонного возраста и ее семьей. Ее муж был городовым и
куда-то   сбежал  во  время  революции.  Больше  замуж  она  не
выходила. Она навещала сестрицу  в  Юсово  довольно  часто.  На
Маленьком  порядочке  ее  знали  все. И все: большие и малые -
звали бабой Мотей.
     Она  всегда   приносила   какой-нибудь   гостинец:   кусок
черствого хлебушка или сахара, сбереженного для Кольки, а потом
для  него  и  его сестренки Юли, белокурой девчушки, ставшей ее
любимицей. "От лисички," - говорила  она.  Очень  вкусны  были
"лисичкины"  гостинцы.  Особенно  в  то  голодное  послевоенное
время.  Николай  и  сейчас  помнит,  как  за  ним,   пятилетним
карапузом, через весь луг бежал мужик, стремясь поймать его. Но
не  догнал:  голодный изможденный старик бегал хуже пятилетнего
ребенка. Он даже заплакал от досады. Этой же весной он умер  от
голода.  А  Кольке  позднее рассказывали, как этот самый мужик,
еще во время войны, года за три до своей кончины, сидя у них  в
избе, жадными глазами неотрывно смотрел на него, двухгодовалого
поросеночка, спавшего в детской качалке. И даже сказал:
     - Такой аппетитный, так бы и съел.
     Тогда  Колькина  мать  отругала его, пристыдила и прогнала
прочь.
     Вспоминая  военные  годы  и  особенно  два   послевоенных,
засушливых,  неурожайных  года, сельчане шепотом рассказывали о
случаях людоедства в семьях их знакомых.
   В урожайные годы было получше, но многие тоже жили впроголодь: ловили
вьюнов в  речке, собирали  луговые  опенки,  запасались на зиму щавелем,
анисом,  крапивой, лебедой, вишневой смолой. Собирали по лугу кизяки для
растопки печей. Почти каждый имел какую-нибудь живность: корову, поросе-
нка, овец, кур... Чем больше этой живности, тем больше забот с ней, но и
тем лучше жил колхозник. Условно,  конечно.  Если корова удойная, а куры
яйценоские,  то оставалось  немного  и после расчета с государством. Ос-
тальное все  отдавали в качестве налога. Положено,  например,  сдать сто
двадцать яиц в месяц, а куры снесли всего сто,  хоть покупай недостающие
яйца или компенсируй мясом,  молоком, шерстью, но налог сдай. Остатками,
как правилио, себя тоже не баловали,  разве только на великие праздники,
или детям иногда перепадало. Обычно носили все это на базар,  продавали,
а на  вырученные деньги покупали необходимое в хозяйстве: гвозди,  соль,
спички,  керосин и другое,  чего не производили сами. В колхозе работали
за трудодни. По  трудодням получали продуктами после выполнения плана их
сдачи государству. В хорошие времена на одну крепкую рабочую силу за год
получали по мешку зерна (обычно рожь), по пуду гороха,  литра по два ме-
ду,  по стольку  же  растительного  масла и круга по три-четыре жмыха. И
все. Чтобы выжить, многие браконьерствовали, варили самогон и валяли ва-
ленки. Все это жестоко преследовалось, но люди конспирировались, живя по
принципу "авось не засекукт".
     Долго  смотрит  мужик на место бывшей односторонней улицы,
вспоминает свое далекое детство  и  думает:  "Неужели  это  все
было?  Неужели  это  было так?.." На месте вспоминается многое,
чего не вспомнил бы в другой обстановке, встают  перед  глазами
картины босоногого прошлого.
     Маленький порядочек начинался с небольшой избушки-мазанки,
в которой   сначала   жил   пожилой   мужик  с  женой,  больной
туберкулезом. По имени-отчеству он был Василием  Кузьмичем,  но
звали  его  по  бесталанности и бедности "ни Кузя, ни Вася" или
просто "Кузюка". На  правой  кисти  у  него  не  было  среднего
пальца. Это обстоятельство маленького Колю очень пугало. В доме
деда  и  вообще в селе он видел многих, возвратившихся с фронта
безногих и безруких,  подражал  им.  Пробовал  скрутить  "козью
ножку"  одной  рукой,  как  это делал знакомый однорукий мужик.
Хромых видел с костылями, палками, на протезах,  с  подоткнутой
штаниной,  на каталке (без обоих ног). Когда Кольку спрашивали,
кем он хочет быть, то в отличие от других ребят, желающих стать
трактористами, летчиками,  моряками,  он  говорил  под  дружный
хохот взрослых:
     - Я буду хромым.
     Во  всяком  случае  он  не  боялся увечных, а вот Кузюкину
кисть без пальца боялся панически. Бывало, увяжется за бабкой с
матерью в город, а там и без него хлопотно... Прогоняют пацана,
упрашивают, грозят наказанием - не действует. Бежит он за ними
и канючит, размазывая слезы  и  сопли...  Но  вот  женщины  уже
проходят Кузюкину избушку. Колька продолжает идти за ними, но с
большой  опаской.  Стоит  выйти  Кузюке  из  домика на дорогу и
протянуть к нему свою руку без пальца с грозным вопросом:
     - Эт-то что еще такое?!. - как Колька  мигом  переставал
капризничать  и  стремглав  убегал  назад,  домой, не смея даже
оглянуться на страшного  Кузюку.  Наверное  у  него  Кузюка  со
своими пальцами ассоциировался с детской пугалкой "коза-коза".
     Потом   Кузюка  куда-то  переехал,  а  в  домик  вселилась
малюсенькая, худюсенькая старушка, которую редко  кто  знал  по
имени.  Иногда ее называли Дашухой Ильичевой, но в основном все
ее звали Похлебкой. Жила она сначала одна-одинешенька.  Хоть  в
годах  (шел ей седьмой десяток), работала в колхозе, ковырялась
на своем огородике. Вскоре  приехал  ее  сын  Ванюшка,  который
после армии работал где-то на стороне, немного подкопил деньжат
и  вернулся  в  родное село. Но в колхоз не пошел, устроился на
чугунолитейный   завод,   зарабатывать   деньги.    Как    мог,
отремонтировал  домик.  Купил  себе  мотоцикл к восхищению всех
мальчишек села, так как это был единственный  мотоцикл  на  все
село.  А  мать  к  этому  времени  уже в колхозе не работала по
старости. Колхозное руководство было в глубокой обиде, что Иван
не пошел в колхоз, и отрезало у старухи землю.  Долго  пришлось
бедняжке  хлопотать,  обивать  пороги разных инстанций, пока не
разрешили ей пользоваться небольшим,  соток  шесть,  участочком
возле  дома.  Безграмотная,  она  в  молодости  была  одной  из
активисток  по  организации   комбедов,   а   затем   колхозов,
агитировала за новую жизнь, которая со временем становилась все
хуже  и  хуже.  К  старости заметно потупела и служила объектом
беззлобных насмешек для  односельчан.  И  прозвище-то  дали  -
Похлебка - не от хорошей жизни.
     Однажды,  когда  еще ее Ванюшка не приехал, парилась она в
бане у Николая Ивановича. А баня, надо  сказать,  была  у  него
шикарная.
     Просторная,   трехполковая,   с  предбанником.  Многие  из
соседей ходили попариться в его баню. В этот день, а  было  это
перед  пасхой, в чистый четверг, у Николая Ивановича попарились
старики Халяпины: дед Максим  Зиновев  с  женой;  попарились  и
вымылись  сами  хозяева:  дед с внуком да бабушка Варя с Валей,
дедушкиной  племянницей,  жившей  тогда  у  них   и   нянчившей
маленького Кольку. Не мылась только дочь их, Колькина мать. Она
себя  неважно  чувствовала  и  лежала в постели с полугодовалой
Юлькой. Пару было еще много. Похлебка  парилась  после  хозяев.
Примерно  через  полтора часа пребывания в бане она постучала в
окно и поблагодарила за баньку. Ее в ответ поздравили с  легким
паром,  и  пошла  она  к своему дому. Валя, выглянувшая в окно,
заметила, что Похлебка-то вроде вместо  платка  укутала  голову
байковым  одеялом.  Сбегала в баню - точно: платок ее висел на
гвоздике в предбаннике, а одеяла не было. Ну,  что  ж,  бывает.
Такому   в   Юсово   не  удивлялись.  Попариться  люди  любили,
случалось, и запаривались. Кстати, потом Халяпины рассказывали,
что ушли после бани домой,  перепутав  одежду.  Максим  напялил
женскую  рубаху  вместо  кальсон,  а жена долго не могла вместо
рубашки  надеть  мужнины  исподники,  все  рукава   оказывались
длиннющими, а сама рубашка - короткой.
     Так  вот,  после  ухода  Дашухи  прошло около часа. Колька
лежал на кровати, где он обычно ночевал с дедом,  дед  в  новых
белоснежных  кальсонах  и  рубахе  сидел  на краешке крловати и
читал  газету.  В  противоположном  углу  избы  стояла   другая
кровать,  где  спала  маленькая Юлька с матерью. Валя и бабушка
приспевались у печки, готовились к празднику. На зады  выходило
маленькое  окошечко,  в  которое  Валя  заметила быстро идущего
человека.
     - Ой,  крестная,  кто-то  к  нам  огородами  чешет...  -
сказала  она  с  удивлением. Время было позднее. "Чесать" вроде
было некому, тем более со стороны  огородов,  за  которыми  был
луг, весь в весенних проталинах и лужах.
     - Гляди-ка, правда... А может, не к нам...
     - А к кому же тогда?..
     Через несколько минут в окно избы (не в заднее окошечко, а
в которое стучала Похлебка, когда благодарила за баню) раздался
сильный отрывистый стук и послышался довольно грубый голос:
     - Гражданочка, выдь на минутку!..
     В  тех местах бывали случаи, когда бродячие шайки вырезали
целые семьи.
     Колькина мать встрепенулась, проснувшись. Валя  попыталась
что-либо  увидеть  через окно, но на улице было темно. Бабушка,
поборов страх, вышла на улицу,  и  сразу  оттуда  раздались  ее
всхлипывающие  крики.  Валя  выскочила  следом  за  ней...  Уже
доносятся рыдания и всхлипы сразу двоих...
     - Пап, выйди, ради Бога,  что  ж  там  такое  творится?..
Праздник на носу, а тут - на тебе: убийство...
     Николай Иванович вскочил, отбросив газету, схватил топор и
выскочил  в  сенцы.  На  какое-то  время всхлипывания и рыдания
прекратились... Послышался какой-то говор... Затем в избу вошел
хозяин, раздраженно бросил топор к печке, и ни слова не говоря,
сел на кровать, снова раскрыв газету. Колька с испугом наблюдал
за происходящим. Мать была в полуобморочном состоянии. Вслед за
дедом в избу ввалились бабка  и  Валентина.  Они  держались  за
животы  и  неудержимо  хохотали,  сотрясаясь всем телом. Кольке
врезалось в память: льет бабушка его матери на  грудь  холодную
воду  из  ковшика,  а  рука трясется от смеха. Действительно: и
смех,  и  грех.  Виновницей   происшествия   оказалась   Дашуха
Похлебка. Она заблудилась и пошла не к своему дому, а правее, к
речке;  увидев  воду,  взяла  еще правее: снова вода. Так она и
ходила по юсовскому  лугу,  пока  не  увидела  огонек  окошечка
пятистенки Николая Ивановича. На этот огонек она и пошла. Когда
вышла хозяйка и, увидев Похлебку в байковом одеяле, разразилась
смехом, та не могла ничего понять и все твердила:
     -  Гражданочка, я куды попала-то? Я - Дашуха Ильичева из
Юсово,
     Похлебкой кличут, может слыхали? Я у Николая  Ивановича  в
бане парилась, а домой не попасть. Куды ни сунусь - вода. Куды
я хоть попала-то? Не в Кривополянье?..
     Тоже  самое несколько другими словами она повторила, когда
увидела перед собой молодую  девку,  тем  более,  что  вышедшая
первой  баба  ее  не  слушает, а ржет, как глупая. Но не смогла
удержаться от смеха и молодая. Обе хохотали от души:  весь  вид
потерпевшей  способствовал  этому.  Она недоуменно обращалась к
ним  со  своей  бедой,  что  еще  больше  смешило  женщин.   Их
придыхания и были приняты в избе за рыдания и всхлипывания.
     Дед выскочил с топором над головой, весь в белом.
     - Скажи ты им, милай, чего ж они разоржались-то... Ведь я
заблудилась.  Куды ни сунусь - вода. Я - Дашуха Ильичева... У
Николая Ивановича в бане... -  Тут  она  вдруг  осеклась.  Два
глаза сверкнули на деда из-под байкового одеяла...
     - Ох, Коля... Да ведь это - ты!?.
     Дед  ушел  сразу,  а  за  ним  и  бабка  с  Валей. Дашуха,
обескураженная, постояла, постояла и, будто бы  сразу  придя  в
себя,  спокойно пошла по направлению к своему дому, до которого
и было-то всего метров четыреста.
     На следующий день Николай Иванович вышагивал  по  лужам  в
резиновых  сапогах  на  работу  в колхоз. Дашуха вышла из избы,
когда он проходил мимо. Раскланялись. Дед спросил:
     - Скажи, гражданочка, как мне тут в  колхоз-то  пройти?..
Куда ни сунусь - вода...
     -  Ну, уж ты теперь начнешь... Насмешник... А-а... - Она
махнула рукой. - Будет уж тебе, будет...
     С приездом сына Похлебка скоро перебралась в дом на  Селе,
почти напротив церкви, а избушку свою продала на слом.
     Многие еще до Похлебки переселились с Маленького порядочка
на высокие  места;  уехал искать лучшую долю дедов брат Алексей
Иванович, затем и жена  его.  Потом  и  сын  Васянька  уехал  в
Красноярск.  Домик их разрушили, а дочка Валя поселилась у дяди
Коли.
     Редко кого из уехавших Николай помнил. Своего соседа  дядю
Егора  Захарова  помнил  плохо,  тот  рано  умер,  а  остальных
Захаровых: тетю Олю, их сына Колю, приемную дочь  Нюшку  -  он
навещал  как  бывших соседей и по новому месту жительства. Тетя
Оля работала  нянечкой  в  школе.  Нюшка,  ее  почему-то  звали
Нюшка-Олешка,   занималась  домашним  хозяйством.  Коля  был  с
умственными отклонениями. Его конек: всем рассказывал,  что  он
был  летчиком,  много  летал,  был  знаком с Чкаловым, а иногда
увлекался и утверждал, что он и есть  Чкалов.  На  насмешки  не
обижался. Рано женился, настругал шестерых ребятишек, облысел к
сорока годам, как колено. Прозвище у него было - Портянка.
     Рядом  с  Захаровыми  жили Халяпины. У них было два сына и
дочка. Старший - Ванюшка Трамплин -  был  тогда  уже  юношей,
младший  -  Колькин  тезка - был постарше Кольки, с ним и еще
несколькими ребятами  с  Мельницы  они  пасли  своих  коров  на
юсовском  лугу. Халяпина Валя училась с Колькой в одном классе,
их даже одно время дразнили женихом и невестой. Позже  Халяпины
тоже, как и многие, переселились на Мельницу.
   К соседям-родственникам Николай ходил чаще, чем к другим. Он дружил с
теткой, няней  Валей,  она  была на неминого постарше его,  и ее старшим
братом Васянькой. Васянька все умел: зарезать петуха, испечь яблоки, вы-
брать на  бахчах  хороший арбуз или дыню. У Васяньки тоже было прозвище,
его звали  Лапша. Когда  кто-нибудь из соседей интересовался,  что у них
сегодня на обед варили, он,  не раздумывая,  отвечал,  что варили лапшу.
Стыдно было  признаться, что  неделями  иногда  вообще ничего не варили.
Кольке было три, а Васяньке - шестнадцать,  но дружили они по -настояще-
му. Благодаря Васяньке Колька научился сидеть верхом на лошади, находить
перепелиные яйца в траве. Через годы,  когда Васек жил в Рязани, а Нико-
лай в Питере,  их дружба возродилась и окрепла. Только безвременная кон-
чина Василия Алексеевича в шестьдесят три года разлучила этих двух мужи-
ков. А бывало:  Васька к какому-нибудь празднику рубит голову петуху,  а
Колька держит, зажав в ручонках, петушиное туловище с крыльями и шпорис-
тыми ногами, а то петухи здорово рыпаются без головы. Девчонки этого жу-
тко боялись. По сигналу Васяньки Колька с обезглавленным петухом бежал к
кустам, откуда с визгом и писком девки разбегались в разные стороны.
     За домом Алексея Ивановича стояло еще две избы  неподалеку
друг  от  друга.  В  самом крайнем доме жила тетка Ганя с тремя
джевками: Варькой, Нинкой и Манькой. Манька была всего  на  год
старше Кольки и много помогла ему при обучении в первом классе,
в  школе  она  была отличницей. У тетки Гани была коза, которая
давала молока столько, сколько было нормой для иной коровы. Это
действительно была их кормилица. Иначе разве выживешь?
     В другом доме жил Колькин друг  Юрка  Рязанцев  с  матерью
теткой Клашей Ионовой и сестрами Нинкой и Райкой. Жили бедно. У
них  даже  козы  не  было.  Юрка часто "промышлял" на колхозных
бахчах с утра пораньше. Его даже перепутали как-то с  колхозным
агрономом  Шишковым,  из-за  чего  Юрка  на  всю  жизнь получил
прозвище, как вторую фамилию - Шишков.  Рязанцевым  его  редко
кто  знал,  а Шишковым - все. Ребята вместе учились, купались,
загорали, ловили рыбку, играли в карты, ходили в кино, лазали в
чужие сады за яблоками. Третьим другом был  Ленька,  сын  Егора
Ивановича,  а  Колькин, выходит, двоюродный дядя. В их компанию
входили еще ребята, но тройка: Шишков - Колька -  Ленька,  -
была неразлучной.
     Два последних дома стояли как бы на отшибе. Справа от них,
прямо  перед домами Алексея и Николая Ивановичей, располагалась
поросшая ивняком по краям  и  густой  травой  по  всей  площади
большая рытвина. На склоне рытвины вызревали прекрасные огурцы,
помидоры  и  бахчевые.  Дальше рытвина отступала от домов, и от
заборов палисадников Захаровых и  Халяпиных  она  отстояла  уже
метров  на  двадцать.  По  этому  коридору проходила аккуратная
степная дорожка, наезженная через весь порядок.  Между  первыми
домами  по  Маленькому  порядочку  и огородами жителей Мельницы
никакой рытвины не было так же,  как  и  там,  где  стояли  два
последних  дома.  Поэтому  и  соединялся  Маленький порядочек с
Мельницей проулками именно в этих местах. Там, на этих огромных
ровных площадях обычно играли в лапту,  шандр,  цепи,  городки,
рюхи,  а также мальчишки гоняли футбольный мяч. В футбол играли
и ребята с Мельницы:  братья  Сигитовы,  Ленькин  старший  брат
Шурка,  их  двоюродный  брат  Колька,  по  прозвищу  Калин, сын
Василия Ивановича, и другие ребята.
     Славка Сигитов был младшим братом, но ни в чем не  уступал
старшему - Юрке, а даже был ловчее его. В мальчишеских драках,
если  случалось,  он  всегда  выходил победителем. Отец их дядя
Вася работал шофером на грузовой машине. Жили Сигитовы неплохо,
не в деревянном доме, а из камня. Таких жилых домов было в селе
только четыре. Остальные жили  в  деревянных  или  в  мазанках.
Особенно уютной казалась Кольке сигитовская печка. Других таких
печек  в Юсово не было, разве только что в самом Колькином доме
или у дяди Егора,  дедова  брата.  Хорошо,  особенно  в  начале
темной  зимней  ночи,  лежать  на теплой русской печке, слушать
завывание ветра в трубе да чрезвычайно  интересные  сказки,  на
которые  были  мастера  старшие братья Славки и Леньки, а также
Колькин дедушка был спец рассказывать разные истории. Его мать,
а Колькина прабабушка, которую Колька звал просто  Катя,  знала
много стихов. Знала наизусть всю поэму "Коробейники" Некрасова.
От нее, повидимому, у Кольки появилась тяга к стихам. Он был ее
любимцем.
     На  задах  огородов, что примыкали к рытвине, и частично в
самой рытвине росли большие осокори, которые время  от  времени
надо  было  разрежать,  то  есть, вырубать, спиливать. Сигитовы
подрубали деревья, затем кто-то из братьев забирался на вершину
и медленно падал вместе с подрубленным осокорем. Паденье обычно
сопровождалось  гортанным  тарзаньим   криком.   В   то   время
кинотеатры  демонстрировали четыре серии "Тарзана", и ребятишки
при случае старались подражать главному герою фильма.
   Однажды Колька забрался на вершину огромного осокоря ради спортивного
интереса. Мать  увидела и строго приказала ему слезать.  Он испугался и,
не разжимая рук, съехал по корявому стволу вниз,  содрав через майку жи-
вот в кровь. От матери попало за лазание по деревьям.  Так, что не знал,
как лучше  спать:  на спине или на животе. Если мать иногда могла строго
наказать его  или  Юльку с Ольгой, то дед и бабка их не трогали никогда.
Один раз,  правда,  Кольке  досталось и от деда. Ногой в сапоге по голой
заднице, как по детскому мячику.
     Конечно, было за что.
     Находясь  у  дяди  Егора, отправился с Ленькой за водой на
речку. Зачерпнули по ведру воды и собирались было идти до дому,
но к  противоположному  берегу  подошли  две  бабы  в  выходных
одеждах.  Они  возвращались  из  церкви  и, не захотев обходить
через весь город, понадеялись, что кто-нибудь их  перевезет  на
лодке.  Были  они,  повидимому, с Нахаловки или еще откуда, где
речка не под боком. Иначе могли бы знать, что лодки у всех  уже
вытащены  на  берег  и  стоят  с  перевернутыми  вверх днищами,
готовые для профилактики. Стоял уже ноябрь,  и  по  утрам  вода
реки у самого берега покрывалась тоненьким ледком.
     Бабы,  видно,  прошли  немалый  путь  вдоль  берега реки и
успели убедиться, что лодок на плаву нигде нет. Возвращаться -
не близко. Увидев ребят, они суматошно закричали, боясь, как бы
не ушли, стали просить перевезти через  речку.  На  все  доводы
пацанов,  что  этого сделать они не смогут, женщины не обращали
внимания,  упрашивали,  буквально  умоляли,  обещали  дать   по
рублю...  Ну  не  смогли  ребята объяснить, что лодка течет, не
просмолена, что им вообще не разрешают ее трогать...  А  против
обещанных "по рублю" не устояли.
     Пообещав  вернуться,  ребята  отнесли  воду  и, к немалому
удивлению тети Поли, Ленькиной матери - то, бывало, вообще  не
дошлешься  -  решили  принести  еще воды. Взяли одно ведро. На
берегу  Ленька  снял   пальтишко.   Перевернули   свою   старую
плоскодонку  (в  тех  краях  лодки в основном - плоскодонки) и
спустили ее на воду. Сели сами.  Вода  равномерно  поступала  в
лодку  через  множество  отверствий  в  днище.  Отверствия были
маленькие, и Ленька успевал  отчерпывать  воду  ведром.  Колька
греб  кормовым  веслом.  Баб  предупредили  еще  раз, что лодка
протекает. Они  молча  дружно  закивали  головами  в  цветастых
платках,  но  когда  сели  в  лодку, сразу же стали шарахаться,
испуганно взвизгивая. Под их тяжестью вода стала  набираться  в
лодку  быстрее,  ее  фонтанчики  из  днища  стали намного выше.
Иногда вода перехлестывала в лодку через борта.  Теперь  Ленька
греб,  а  Колька  еле  успевал отчерпывать воду. Ленька едва не
плакал, просил, чтобы бабы не шарахались, но они ему  не  очень
внимали,  и,  наконец,  лодка,  зачерпнув правым бортом, быстро
пошла ко дну. Хорошо, что до берега оставалось всего метра два.
Ленька был на носу и выскочил на берег быстро, а  Колька  стоял
на  кормовой  банке  по пояс в воде и не решался идти из лодки,
чтобы не вымокнуть по горло. Но не стоять же  вечно  на  банке?
Вдобавок  ко всему, ведро спокойно поплыло по течению и поймать
его не удалось. Бабы с чертыханьем и руганью шли одна за другой
к берегу по грудь в воде. Их нарядные  юбки  вздулись  на  воде
колокольчиками,   и   женщины   выглядели,  будто  две  большие
кувшинки. О,как они ругались!..Они стали совсем  не  похожи  на
тех благочинных женщин, которые упрашивали ребят перевезти их в
Юсово.  Не  верилось,  что  шли  они  из церкви. А когда Ленька
крикнул им, уходящим, вслед: "А как же по рублю?.."  -  они  в
ответ  разразились  такой  бранью,  что  Кольке с Ленькой стало
будто не так страшно после случившегося возвращаться домой...
     Тетя Поля всплеснула руками, запричитала, затем быстро  их
раздела и отправила на печку, развесив мокрую одежду для сушки.
Забравшись  на  печь, ребята молчали, как пескари. Они слышали,
как причитала тетя Поля, как пришел Ленькин отец дядя Егор, как
Нинка, старшая сестра Шишкова, принесла пойманное  ей  ведерко,
когда полоскала на речке белье.
     Едва отогрелись, прибежала Юлька и скороговоркой объявила,
чтобы  Колька  шел  домой, так как бабушка велела идти обедать.
Дядя Егор сказал:
     - Скажи бабушке, что брат твой с Ленькой поймали  большую
щуку,  такую,  что  сразу  не сваришь. Как справятся с ней, так
сразу Колька придет.
   Юлька убежала. А  минут  через  двадцать  по огородной меже побежал и
Колька. Юлька все передала, как ей сказали, а бабушка хорошо знала инос-
казания деверя и готовилась примерно к тому, что и увидела. Колька снова
разделся, бабушка его чем-то натерла и укутала в одеяло,  напоив кипяче-
ным молоком. Она топила печку,  но печка была еще как следует не протоп-
лена. Она протопилась, когда пришел дедушка. Выслушав бабушкину информа-
цию, он поднял Кольку с постели, скомандовал: "Марш на печку!" - и уско-
рил его движение по приступкам "отцовским пинком по сыновней заднице".
     Других  случаев не было, чтобы дедушка (тем паче, бабушка)
физически наказывали своего любимца.
     Вообще-то Колька рос самостоятельно. Так и всю последующую
жизнь старался ни от кого не зависеть. Дед научил его  грамоте,
купил  все  необходимое  первоклашке,  в  том  числе  новенький
портфель, на зависть всем  другим  школьникам,  большинство  из
которых ходили в школу с холщовыми сумками через плечо.
     А  вот в школу Колька пошел не сразу. Пришел как-то к нему
Славка Сигитов (он уже учился в четвертом классе) и сказал, что
Кольке надо ходить в школу, что уже полмесяца, ка  все  учатся.
Колька передал эти слова бабушке. Бабушка все приготовила ему к
школе.  Утром он умылся, оделся, позавтракал и пошел первый раз
в первый класс.  Но  пришел  поздно.  Когда  подходил  к  двери
класса,  тетя  Оля  Захарова  давала  последний звонок: занятия
закончились. Александра  Федоровна  объяснила  мальчугану,  что
надо  вставать  не  в  девять часов, а в семь, чтобы в половине
девятого уже быть в школе. На следующий день бабушка  разбудила
его рано. Так начались его школьные занятия.
     В  летнее  время на Маленьком порядочке у Кольки появлялся
еще один приятель. Приезжал  к  своим  бабушке  с  дедушкой  из
города  мальчик  Витя. Дом Витиных деда с бабкой соседствовал с
Похлебкиным, то есть, после слома ее домика их дом стал  первым
по  Маленькому  порядочку.  И  вообще, он простоял на Маленьком
порядочке дольше всех. Когда Николай Иванович с женой и внуками
переезжал к дочери в Питер, ( она обосновалась там с  маленькой
Ольгой  и звала всех к себе), на порядочке оставались три дома:
два последних (тетки Гани и тетки Клаши) и этот дом. Через пять
лет он стоял уже в гордом одиночестве.  Старики  доживали  свой
век  на  старом  месте.  Его  звали дедом Степаном или Степаном
Петровичем, ее - бабкой Игнатьевной. Она была немного туговата
на ухо, но глаз был зорок, как у молодой. Их взрослые дети жили
в разных местах  и  приезжали  со  своим  потомством  навестить
родителей.  Витька  был  старший  сын их дочери Раи. Витькина и
Колькина матери дружили. Колька помнит, когда  был  еще  совсем
маленьким,  мать  брала  его с собой к подруге, где они слушали
патефон,  говорили  о  чем-то  своем,  танцевали...   Пробовали
научить   ребятишек,  но  ничего  не  получалось.  Они  еще  не
улавливали мелодий и ритмов.
     Любимым занятием мальчишек летом было кататься на  лошадях
верхом  или присутствовать на сенокосе. К одиннадцати годам уже
каждый из них не только  ловко  орудовал  граблями,  но  и  мог
запрягать  и  распрягать лошадь, под присмотром стпршего ходить
за плугом, молотить  цепом  зерно,  косить.  Правда,  в  ряд  с
другими  косарями  их  бы  никто и не подумал поставить, быстро
пятки обрежут, но  подкашивать  у  кустиков,  в  ложбинках,  на
склонах давали в основном им. Отрадную картину представлял обед
во  время  сенокоса.  Его  устраивали в самое жаркое время дня.
Вытирали травой и прятали в тень косы. Бабы  убирали  грабли  и
расстилали широкие платки или скатерти тоже где-либо в тенечке.
Подкреплялись    тем,   что   приготовили   дома.   Обязательно
присутствовал квас. Раскладывали на скатерти хлеб,  мясо,  лук,
соль, огурцы, помидоры, картошку...
     Мужики  подшучивали  над Егором Наумовым, который всегда к
обеду приносил яйца, сваренные вкрутую.
     - Что-то ты, Егор, одни яйца таскаешь.  Ты  че  ж,  ничем
другим  не  питаешься что ли? Ни мяса не принесешь, ни сала, ни
курятинки...
   Укора в  бедности боялись больше всего. Никто не хотел выглядеть бед-
ным. При  существующей  советско-крепостнической системе люди продолжали
тянуться к  достатку;  не достигали его,  но тянулись. Так было заведено
испокон веков, их предками. Тянулись из последних сил до конца пятидеся-
тых, когда у них вышибли эту тягу вместе с крестьянским духом.
     -  Не  все знают, - отвечал Наумов. - Ученые пишут, я в
календаре читал, что одно яйцо заменяет собой двести  пятьдесят
граммов мяса...
     -  Ну, это какое яйцо. Яйцо яйцу рознь. Взять, к примеру,
деда Евсева, так у него и килограмм заменит. - Это  кто-то  из
Бояровых, к ним на язычок лучше не попадаться.
   Все знали:  у деда Евсева была кила. Смеялись от души,  но беззлобно.
Коров пасти было тоже хорошо, когда не один, а человек пять ребят, пого-
да хорошая:  сухо, но не жарко. Если жарынь, то слепни заедят и коров, и
пастухов. Особенно, коров. Когда коровы расстроятся от жары да от надое-
дливых слепней, с ними не очень-то справишься. Нервы попортят. А в хоро-
шую погоду  можно  искупаться, сходить за арбузами на бахчи,  поиграть в
карты, просто поболтать или повозиться друг с другом на травке.
     Конечно, не все дни были безоблачными в  смысле  ребячьего
настроения.  Летом  в погожие дни прямо около дома на Маленьком
порядочке варили варенье, а иногда и  готовили  пищу  прямо  на
улице, пристроив чугунки и кастрюли на таганы.
     Однажды,  таким  вот  хорошим  летним  утром  Колька был в
прекрасном расположении духа. Во-первых, из Ленинграда в отпуск
приехала мать с Ольгой и тетя Аня (дочь бабки Натальи) с дочкой
Наташей. Во-вторых, он предвкушал обед не в избе, а  на  свежем
воздухе.  Ольга  сидела  возле  дома  на  травке  и  занималась
игрушками. А Наташка с Юлькой бегали, резвились, прыгали  через
скакалочку. Потом стали пускать бумажных голубей. Колька как-то
научил Юльку, а она, повидимому, Наташку. В эту их игру он тоже
включился.  Подправлял  неумело  сделанных птиц, показывал, как
надо  их  правильно  запускать.  Девчонки  увлеклись  игрой.  К
Колькиным  ногам,  когда  он  сидел на маленьком стульчике и ел
вкусный мятник (картофельное пюре), опустился  пущенный  кем-то
из  девчонок  очередной  голубок.  Он  поднял его и, подправив,
хотел пустить дальше, но  вдруг  его  взгляд  уловил  очень  уж
знакомые  строчки на этом голубке, сделанном из книжного листа.
Колька расправил листок... Точно.  Листок  был  наглым  образом
вырван  из  недавно  купленной им книги "Герой нашего времени",
книжный  листок  рассказывал   о   Максиме   Максимыче.   Слезы
навернулись  на  Колькины глаза, обида охватила его с головы до
пят. Он поставил миску на стол и с  ложкой  в  руке  побежал  к
резвящимся  в  стороне  девчонкам.  Он  хотел их поколотить, но
передумал, вспомнив, как они  в  подобных  ситуациях  визжат  и
жалуются,  а  от  матери  ему  потом попадает на все сто. В его
маленьком  сердце  поселилось  большое  черное  зло.  Он  решил
отомстить   девчонкам  за  порванную  книжку.  О,  книжками  он
дорожил!..
   Он подошел  к девчонкам и доверительным тоном предложил им новую игру
- кататься  в бочке. Пустая  полурассохшаяся  бочка стояла неподалеку от
дома, у края рытвины. Повалили ее на бок. Девчонки залезли внутрь и выг-
лядели в бочке, как царица с князем Гвидоном из "Сказки о царе Салтане".
Колька хотел  покатать  их немного по проезжей части порядочка, пусть бы
поверещали,  перекатываясь в бочке... Пусть знают,  как книги рвать.  Он
начал катить бочку. Девчонки действительно заверещали, запищали и, веро-
ятно, сделали попытку вылезти из бочки,  в результате чего она вдруг ма-
лость изменила направление и покатилась под углом в рытвину, все ускоряя
ход и  подпрыгивая на кочках. А в рытвине был вырыт запасной колодец для
хранения там  молока,  сметаны,  масла. Бочка прошла колодец стороной и,
пркатившись еще метра три, остановилась в небольшой ямке. Девчонки орали
так, что  Колькина мать,  занимавшаяся в это время в избе глажкой белья,
испуганно выскочила  со  скалкой и рубелем в руках. За ней выбежала тетя
Аня. Девчонки уже стояли около бочки и ревели от испуга. В таких случаях
причина рева обычно не выясняется. И так все ясно: девчонки дружно реве-
ли, испуганный "мститель" стоял в стороне, с опаской поглядывая на мать.
Вот мать  и побежала за ним,  чтобы дать взбучку. Но виновник происшест-
вия, интуитивно догадавшись,  что взбучка будет не обычной, а особенной,
стал убегать от рассерженной родительницы. Мать быстро отстала,  пригро-
зила ему, приказав немедленно вернуться, в сердцах бросила вдогонку ска-
лку,  но скалка не долетела. Рубель она и бросать не стала, он был слиш-
ком тяжел.
     А  Колька остановился, когда уже, сделав крюк, прибежал на
зады своего огорода. Остановившись, стал обмозговывать, что  же
ему  делать. На душе - сквернее не бывает. Домой решил было не
возвращаться,  но  стоило  представить,  что  он  ночует,   где
придется,  питается,  чем  придется...  Он  уже чувствовал свое
одиночество и голод. Он ведь так и не доел свой мятник.  Вот  и
ложка в руке осталась ложку он оставил в кустах, а сам босиком,
в   трусах  и  майке  поплелся  через  луг  в  сторону  Второго
Маленького порядочка. Там, на его окраине  росла  старая  дикая
груша  (дуля,  как ее звали местные). Плодов на ней было много,
но были они кислые и терпкие даже  осенью,  а  было  еще  лето.
"Голодному  и такие будут вкусны," - подумал беглец и набрал в
майку штук десять диких и неспелых плодов. Потом и их  спрятал,
как  ложку,  так  как  ходить  с ними за пазухой было неудобно.
Мальчишка ходил по лугу, ходил вдоль  берега  реки,  пока  ноги
сами не понесли его за Нахаловку, где на колхозном току работал
его дед.
     На  току  работа  кипела.  К двум большим горам зерна то и
дело  подъезжали  машины  с  грузом  и  отъезжали  уже  пустые.
Множество  женщин  перелопачивали  на  открытой  площадке рожь.
Неподалеку от тока, на краю начинающегося  поля  стояли  скирды
соломы, а чуть в стороне от них тарахтела веялка. Там провевали
вику  или  чечевику,  а  может быть и горох. В риге под навесом
было прохладней. И там все забито зерном. Оттуда его грузили  в
кузова  машин  и  через  весы  везли  в город - сдавать урожай
государству. Через каждые полчаса  отправлялась  новая  машина.
Дед  был весь в хлопотах. Он, увидев внука, обрадовался, махнул
ему рукой, затем угостил  яблоком...  Колька  лазал  по  зерну,
зарывался  в  него  с  головой,  зерно  набивалось в рот и уши,
застревало в трусах и майке... Выпачкался, как поросенок. А тут
дед подошел, предложил ему приехать в город на машине, но когда
он увидел, какой он  грязный,  передумал.  А  в  город  поехать
хотелось.  Колька  мигом  выскочил из-под навеса, снял майку, а
затем и трусы, поочередно выбил их об угол риги, затем  телешом
(то   есть,  голым)  пробежал  несколько  метров  до  пожарного
водоема, где вымыл голову, ноги, руки и туловище по пояс. Через
минуту он предстал перед дедом пай-мальчиком. Дед  взял  его  с
собой!..
     По  пути к машине дедушка поинтересовался у внука, что его
привело  на  ток.  Внук  ответил  что-то  неопределенное.   Он,
вообще-то,  никогда  не врал, но сейчас говорить правду, по его
мнению, было несвоевременно, и он решил  отложить  исповедь  до
города.
     В  городе  оба  Николая вышли из машины в центре, а машина
поехала дальше. Условились, когда и где  шофер  остановится  на
обратном    пути.    Внука    Николай   Иванович   направил   в
парикмахерскую, а сам пошел  на  почту  и  в  книжный  магазин,
которые находились неподалеку друг от друга.
     У  парикмахерской  была  большая очередь, но денег дед дал
больше, чем на стрижку, поэтому Колька пошел  на  рынок,  купил
себе  огромную,  с  детскую  голову, антоновку и с наслаждением
стал ее есть. На базаре видел бабушку  Варю,  но  подходить  не
стал, и она его не видела. Она не знала, что произошло дома.
     Выйдя  после  подстрижки,  он  увидел возле парикмахерской
шикарный мотоцикл и  человек  пять  ребятишек,  рассматривающих
этого  "вороного  коня"  и  громко обсуждающих его достоинства.
Колька тоже залюбовался  мотоциклом,  но  близко  не  подходил.
Вдруг  ребятишки  вспорхнули,  как стайка воробьев. К мотоциклу
подошел солидный мужчина в шлеме  и  больших,  как  у  летчика,
очках.
     - Что, нравится? - спросил он у Кольки.
     - Нравится.
     - Хочешь, прокачу?
     Колька замялся.
     - Ну, так как? - допытывался хозяин мотоцикла.
   - У меня дедушка здесь, в книжном магазине,  должен скоро подойти сю-
да.
     - Ну, это мы уладим, - сказал мужчина и пошел к книжному
магазину,  оставив  Кольку   у   мотоцикла.   Снова   собрались
ребятишки.
     -  Что  это  за  дядька?  Кто  он  тебе?  А  ты чей?.. -
забросали  Кольку  вопросами.  Он  не  успел  ответить  на  все
вопросы,   как   увидел,   что  из  магазина  вышел  дедушка  с
мотоциклистом. Они о чем-то  беседовали  и  улыбались.  Дедушка
махнул Кольке рукой, мол, покатайся с ним. Затем они с мужчиной
пожали друг другу руки, и незнакомец направился к мотоциклу.
     -  Дедушка  разрешил,  -  сказал  он Кольке, помогая ему
усесться на заднее сиденье. - Ну, куда поедем?
     Он ловко сел на свое место, завел мотоцикл и... Поехали!..
Главную улицу и рыночную площадь проскочили за одну мингуту.  А
вот  и чугунолитейный мост. Если сейчас ехать по Песочной улице
(Заречье),  то  через  три  минуты  будешь  уже  в  Юсово,   на
Погореловке,  а  оттуда  через  пять  минут  - у родного дома.
Кольку уже тянуло домой, а  мотоциклист  как  будто  читал  его
мысли.
     - Ты сам-то где живешь? - крикнул он через плечо.
     - В Юсово, - ответил Колька.
     Вот и Песочная.
     - Дома-то есть кто?
     -  Мать  и  сестры,  - не стал особенно распространяться
Колька.
     - А бабушка где же?
     - Она на базаре, - прокричал Колька, недоумевая,  откуда
же тот знает про бабушку.
     -  Вот досада... - незнакомец остановил мотоцикл посреди
зареченской улицы, повернулся к юному пассажиру и снял очки.
     - Ты что ж, Колюнька, не узнал меня, что ли?
     Тут уж его Колька узнал сразу. Конечно  же,  это  был  его
крестный  Давыд, или, как его звали Колька с Юлькой, дядя Дося.
Он - капитан первого ранга. Служит в Ленинграде, где проживает
с  женой,  сыном  Виктором  и  приемной  дочкой  Нонной.  А   в
Кривополянье  живет  его  мать  Наталия  с  невесткой Матреной,
вдовой другого, погибшего на войне сына...
     Ну, надо ж так опростоволоситься? Второй раз крестный  его
покупает.  Года  два  назад  Колька,  собираясь  в школу ранним
утром, увидел под окном нищего. Много  тогда  ходило  таких  по
домам.  А  этот был небритый, в чудной шапчонке, старой одежде,
босиком, с подвернутыми до колен штанами. Он попросил у  Кольки
хлеба  Христа  ради.  Колька  подал ему черствый кусок, а нищий
вдруг и говорит: "Что ж ты мне такой черствый кусочек  подаешь,
ты  отрежь посвежее". Колька растерялся, покраснел и полез было
за хлебом на полку, но нищий (крестный возвращался с  утреннего
клева) тогда сам, как и сейчас, признался, кто он такой. Колька
даже расстроился.
     -  Ну,  ну,  не  журись... Не так-то часто видимся, чтобы
сразу узнавать друг друга. Я-то тебя ведь  тоже  не  узнал  бы,
если  бы  не  увидел,  проезжая  на  мотоцикле,  как вы с дедом
вылезали из кабины. Николая-то Ивановича я сразу узнал. В  этом
возрасте  внешне  не  очень  меняются. А вот Варюшку-то, кузину
свою, я расчитывал увидеть дома, а она на  рынке.  Досадно,  но
назад возвращаться не будем. Дождусь ее дома.
   Доехали очень быстро. Но... Как крестный переживал, что поздно откры-
лся крестнику, из-за чего не повидал свою двоюродную сестру, так и крес-
тник стал переживать, что не рассказал крестному о своем побеге из дома.
Крестный бы  тогда  придумал,  как  объявиться  по-другому. Естественно,
мать, услышав  треск  мотоцикла  (тогда еще и у Ивана Похлебкина не было
такой машины), подумала,  что ее непутевого сыночка доставил на казенном
транспорте милиционер. Она прибежала с огорода растерянная,  руки в зем-
ле. Но  увидев  крестного  и Кольку,  как-то  смягчилась и заплакала.  А
Колька обрадовался, что наказания не предвидится.
     Буйно   зеленела  перед  взором  приезжего  мужика  густая
высокая трава на том самом месте, где  проходил  в  былые  годы
Маленький порядочек. Теперь очень трудно определить даже места,
где   чей   дом   стоял.   Почти  незаметные  бугорочки  своего
собственного родного дома определялись  приблизительно,  больше
по  кое-где  пробивающемуся иван-чаю да глухой крапиве. Будто и
рытвина несколько  изменила  свои  очертания  с  тех  пор.  Да,
временито прошло почти сорок лет. До отъезда Николая в Питер на
юсовском  погосте  у него из близких была только его прабабушка
Катя. Когда ее хоронили, он бежал за гробом и, отчаянно ругаясь
на взрослых, кричал:
     - Куда понесли Катю? Верните ее сейчас же!.. - он  тогда
еще  не  понимал,  что  такое смерть. А теперь там, на погосте,
покоится добрая половина тех, кого он хорошо знал. А в селе  их
все  меньше  с  каждым годом. Причем, не только старики уходят.
Давно нет  любимого  дружка  Леньки,  Калина  и  многих  других
товарищей Колькиного детства.
     Шишков   живет   на   Селе.  Сыновья  закончили  техникум,
отслужили срочную службу.  Старший  женился,  растят  сынка.  С
младшим  отец,  классный  сварщик, пасет сельских коров и овец.
Время такое.
     Сигитовы живут в городе.  Но  Славка  отвоевал  у  колхоза
здание  старого  амбара  и,  надо  сказать,  уже  его прекрасно
отделал: домина, ну, просто рыцарский замок. Славка всегда  был
деловым  человеком.  Он  просил у властей и здание неработавшей
школы,  чтобы  использовать  ее  помещения   под   амбулаторию,
отделение   геникологии  и  зубопротезный  кабинет.  Но  власти
сказали: "А может тебе и церковь отдать?.." На церковь пока нет
ни денег, ни сил, а были бы... Что ж ее  не  отдать  в  хорошие
руки? Более полувека стоит, как памятник нашей дикости и нашему
хамству.
     Старики  рассказывают, что раньше жили намного лучше, хотя
не было радио, электричества, автомобилей. Но почти  у  каждого
был сад, у всякого, чьи огороды выходили к реке, имелась лодка.
Дома  и  хозяйские  пристройки  были  аккуратными,  ухоженными,
дырявых крыш не было. У  каждого  третьего  во  дворе  -  свой
колодец,  у  каждого  четвертого - своя баня. Безлошадных было
только двое на все село: Каня-дурачок  и  Шавочка-  активистка
(ее  родители  страдали запоями). Каня ходил питаться по домам.
Юродивых раньше привечали, как  самых  желанных  гостей.  Божий
человек.  Его  не  обижали.  Он  любил резать бумажки на мелкие
кусочки и хворостиной стегать свою собственную  тень,  повторяя
непонятное  "Пуроста!" А Шавочка оставила о себе память сельчан
в фольклоре как  организатор  колхоза  в  селе.  На  улице  при
переплясах пели:
   - Колхоз  эРКаКа - Зарезали чушку. Колхозникам - по куску,  Шавочке -
пичужку.
     Да что говорить...  Может  быть  кому  покажется  странным
утверждение, что у каждого во дворе была уборная? Да как же без
уборной-то?  А  вот  как.  Как  жили при строительстве светлого
будущего: уборная являлась признаком богатства семьи. Уборных в
селе было не больше двадцати на двести пятьдесят дворов.
   Кольке было лет пять, когда , якобы по чьей-то жалобе, проходила про-
верка санитарного  состояния  жилых  комплексов села. Из района прислали
комиссию:  санитарного инспектора и представителя райисполкома. Из мест-
ных в  комиссию включили председателя сельсовета, одного из членов прав-
ления колхоза и сельского фельдшера. Кстати, у члена правления самого не
было уборной. Решили ходить по домам выборочно. Председатель повел к пе-
рвым трем, где были хорошие санитарные условия,  затем, где варили само-
гон (избы четыре по очереди прошли), потом - где плохонькие уборные сто-
яли. После  еще  нескольких  изб с самогоном можно было показывать,  что
угодно. Акт  о санитарном состоянии составляли в доме у Николая Иванови-
ча,  грамотного, бывалого человека. Колька с печи наблюдал, как они один
за другим вваливались в избу и рассаживались у стола. Курили, икали... У
фельдшера шапка  была  перевернута сзаду наперед и уши ее болтались, как
птичьи крылья. Он  стоял,  склонившись  над сидящим инспектором и пьяным
голосом диктовал: "санитарное состояние нормальное". А на обоих подошвах
Хромовых сапог  инспектора, составляющего акт,  налипло вместе с соломой
по огромной  лепешке человеческих испражнений. На галошах фельдшера исп-
ражнения были  поменьше  и без соломы. Остальные сидели с другой стороны
стола,  и ног их Кольке не было видно. Возможно,  кто-то из них и впрямь
считал такое состояние нормальным... Другого-то не видели.
     Сейчас-то уборные (скорее,  правда,  пародии  на  уборные)
есть  почти  у  каждого  За личными домами следить стали лучше.
Соломенные  крыши  со  своими  дырками  сменились  жестяными  и
черепичными. Но помои выплескивают на улицу прямо с крыльца или
через  забор  палисадника.  Даже на главной улице - лужи, утки
плавают. От начала улицы до церкви - бурьян выше человеческого
роста. И  полуразрушенная  церковь.  Сейчас  никто  не  рискнет
селиться  на  Маленьком порядочке. Было бы куда, сбежали бы и с
более высоких мест. Неужели им оставят этот единственный  выход
-  сбегать?..  Ведь  можно, наверное, навести порядок на своей
земле, да и есть уже  инициаторы...  Почему  же  им  не  давать
делать  это хорошее дело - наводить порядок? Тогда никому бы и
в голову не пришло убегать с Маленьких порядочков.  На  ошибках
учатся.  Их  исправляют.  Наведением  большого  порядка в своем
селе. Время этому уже пришло.

     ТОНЬКИНА СВАДЬБА

     Тонька была Дементьева. Но Дементьевых в  Юсово,  почитай,
четверть  села.  Родственники  и  просто однофамильцы. Чтобы не
путать,  их  звали  поуличному:  Японцевы,  Бирюковы,   Носовы,
Пистушкины и т.д. По-уличному Тонька была Японцева.
     Из  всех  двоюродных  сестер  и братьев после войны Тонька
Японцева первая вышла  замуж.  Вышла  за  положительного  парня
Николая  Чернавцева,  род их почему-то звали попами. Может быть
кто-то из предков был священником, или по какой другой  причине
-  неизвестно.  Однако, парень был самостоятельный, и женились
они с Тонькой по любви.
     Для нас, стриженых босоногих мальчишек,  это  была  вообще
первая  свадьба,  которую  мы видели. Свадьба на селе - всегда
событие,  тем  более  такая,  как  Тонькина.  Народу  набралось
столько,  что в обоих избах дяди Васиной пятистенки умещались с
трудом. Только с Тонькиной стороны  набиралось  десятка  четыре
человек: по отцовой, японцевой линии, да по материнской (мать в
девичестве   была  из  Линьковых,  хотя  тоже  Дементьева),  да
несколько подружек. Пили и гуляли, пели и плясали. Плясали так,
что половицы гнулись, посуда будто тоже приплясывала на  столе,
соломенная  крыша  шаталась  и  вздрагивала  так,  что  воробьи
дружными  стайками  вспархивали  и  улетали  прочь.  Гармонисты
сменяли  один  другого,  нельзя же без отдыха, да и выпить тоже
надо, закусить. Иногда гармонисту не давали и с  лавки  встать.
Обступали его со стаканом, картофелиной, селедкой. Приглушал на
немного   гармонь,   быстро   выпивал,  закусывал  и  продолжал
наяривать, перекрывая  заливистыми  руладами  дробный  перестук
каблуков и звонкие припевки пляшущих:
     - Отчего же не сплясать,
     Отчего не топнуть?
     Неужели в этом доме
     Переходы лопнуть? - Так в наших краях в разговоре
     произносят  глаголы  будущего  и  насто  ящего времени: он
идеть, они лопнуть, - в неопределенной форме. И далее:
     - Пошла плясать,
     Доски гнутся.
     Сарафан короток - Ребята смеются.

     Курить старались выходить на крыльцо, на улицу,  а  выходя
на  улицу,  и  плясали  там.  Гармонь  было хорошо слышно через
открытые двери. А потом и гармонисты вышли на свежий воздух,  и
свадьба  продолжалась  уже  на улице. Сразу около дяди Васиного
дома собралось множество любопытных односельчан, соседей. Все с
интересом наблюдали за весельем,  некоторые  не  выдерживали  и
сами  пускались  в  пляс вместе с гуляющими. Родители молодых и
сами молодожены угощали подошедших и подключившихся  к  свадьбе
людей.  Те выпивали, как водится, с пожеланием здоровья молодым
и большого количества детей.
     Немного забегу вперед события, так как не могу не сказать,
что все пожелания сбылись на  сто  процентов,  что  говорит  об
искренности  чувств  и  гостеприимстве,  в чем тоже особенность
Тонькиной свадьбы. Они прожили счастливую жизнь. Конечно, все в
работе,  все  горбом  да  пупком,  но  в  любви,   согласии   и
благополучии.  Шестерых  детей  вырастили: трое девок да парней
столько же. У каждого своя семья. Внуков у Тоньки с Колькой  -
куча.
     А  свадьба  только разгоралась, входила в силу. Перепляс у
дома перешел в перепляс на улице и - дальше по селу. На каждой
более-менее   вытоптанной   площадке   у    какого-либо    дома
останавливались  и  плясали.  Выходящих полюбоваться на свадьбу
хозяев угощали (графины с водкой и закуску несли  с  собой),  а
если  в  доме  жили  родственники молодоженов, те угощались и в
свою очередь сами приглашали молодых в избу и угощали их  вином
и  хлебом-солью,  чем Бог послал. И снова плясали и пели и, что
удивительно, не уставали. Причем, спетое ранее не  повторялось.
Откуда только что бралось. Тут были и камаринские, и семеновны,
и  мотани,  но  чаще  звучали  елецкие  да рязанские частушки и
страдания. Особенно красиво получалось,  когда  быстрого  темпа
частушка  сменялась  отчаянным  и безутешным страданием. Сюжеты
больше были свадебные, любовные, соответственно случаю. Были  и
с  картинками,  и  менее откровенные. Один начинает в переплясе
почти речитативом:
     - Она меня заразила
     На высоких каблуках.
     А я ее тоже, тоже - На огороде, в лопухах. -
     Другой протяжно и голосисто продолжает:
     - Эх, она меня
     Съесть хотела:
     Искусала
     Мое тело.
     И снова пляс.
     Мимо   старинной   полуразрушенной   церкви   прошли,   не
останавливаясь,  но  музыки  и песен не прерывая. Один какой-то
пьяненький с угреватым лицом мужик, не из гостей,  все  пытался
пробраться в центр пляски, но его не пускали, и он, приплясывая
среди зрителей, фальцетом пропел под мотаню:
     - Ой, мотаня, ты, мотаня,
     Ты, мотаня - глупая.
     Не ходи, мотаня, в церковь:
     Поп за сиськи щупая.
     Мужика сразу одернули, не из-за религиозного чувства, да и
вольности,    высказанные   в   частушке,   сельской   цензурой
допускались. Многие помнили, как в тридцатые годы за перегибы в
антирелигиозной пропаганде и агитации  он,  тогда  молодой  еще
парень, был даже выведен из числа комсомольского актива. Его не
любили   и   сторонились:  знали,  что  некоторые  неосторожные
вынуждены были в свое время сменить родные
     места на весьма  отдаленные  и  суровые  районы  северного
Урала  и  Сибири не без помощи этого угреватого активиста. Едва
избежал этой участи и  Максим  Зиновев,  единственный  мужик  в
селе,  сохранивший  крестьянский облик. Носил бороду, чем очень
был интересен для сельской босоногой мелкоты. Мы его рисовали в
тетрадках, на упаковках, на газетных полях - на всем,  на  чем
можно   было   рисовать.  Борода  делала  рисунки  похожими  на
оригинал. По селу ходили разговоры, что за эту бороду  (  вызов
что  ли  какой  видели  в  ней  власть  имущие), а не только за
высказывания в  защиту  сохранения  сельского  храма,  чуть  не
упекли  деда  Максима,  куда  Макар  телят  не  гонял.  Но  все
обошлось. Сейчас он стоял среди зрителей и  слегка  притоптывал
правой  ногой  в  такт  музыке. Над густой, сросшейся с усами и
бакенбардами, бородой улыбались серые с синевой  хитрые  дедовы
глаза.
     А   свадьба  двигалась  по  главной  улице  села,  которая
по-местному так и называлась: Село.
     Заводилами на свадьбе  были  свидетели,  то  есть,  дружки
бывших  жениха  и  невесты,  а сегодня - мужа и жены. Дружками
были Шурка Японка, двоюродная сестра невесты по отцу, и  Минька
Линьков   (или   просто  Линек),  двоюродный  брат  по  ее  же,
Тонькиной, матери. Оба дружки были не  простыми  заводилами,  а
ряжеными.  Минька  был  наряжен  женщиной.  Длинный,  в женском
нарядном сарафане, кокошнике, в туфлях на высоком  (хорошо  еще
не  шпилька)  каблуке,  он выглядел еще длиннее, и поэтому один
вид его вызывал улыбку. Его  длиннота  и  неуклюжесть  особенно
подчеркивались  тем,  что  рядом  с  ним  выплясывала низенькая
росточком, подвижная Шурка, одетая под  джигита,  в  костюме  с
газырями, с кинжалом. Они задавали тон всем, и свадьба шла, как
на   одном   дыхании,  без  срывов  и  сбоев.  Молодые  первыми
заражались примером дружек, но у них выходило все  степеннее  и
солиднее,  они как бы не бросались в пляс, а вступали. Тонька в
подвенечном наряде белой уточкой кружилась в центре свадьбы.  И
сизым  селезнем,  водя  ее  за руку, грудь вперед, ходил вокруг
возлюбленной ее молодой супруг.
     Ну, а дружки уж и  выделывали  кренделя.  Линек  превзошел
самого себя: он крутился волчком, ходил петухом, делал, подобно
запорожцу  в  гопаке,  невероятные  прыжки. А руки-то, руки без
устали отбивали чечетку: по груди, по коленям, по  голеням,  по
земле...
     - Все папаши собралися,
     А мово папаши нет.
     Мой папаша чрез мамашу
     Отправился на тот свет, - и сразу:
     - Ой, страданье страданцово,
     Теперь воля не отцова.
     Тетка  Нотя Линькова, мать Минькина, тихонько улыбалась да
с укоризной покачивала головой.
     С  плясками  и  прибаутками  добрались  до  дома   жениха.
Родители были уважаемые на селе люди, но несколько прижимистые.
Поэтому все с интересом наблюдали, как будет встречена свадьба.
     Как  водится, приняли по стопке из рук молодоженов, выпили
за их здоровье, закусили хлебом и солью. Выпили и дружки,  тоже
закусили. Крякнули:
     -  Ох, что-то горло дерет. Вот бы сала или масла, смазать
его слегка, - это опять Линек.
     - Ой, хозяева, горло-то пересохло, помогите беде...
     Хозяин без лишней суеты вошел в сени и через минуту  вынес
оттуда  ковшик  колодезной  воды  -  надежнейшее  средство для
восстановления пересохшего горла. Дружки:  один  и  другая,  по
очереди  выпили  воду,  поблагодарили,  затем, отойдя поближе к
толпе, переглянувшись, дружно спели:

     - Эх, что-то голосу не стало.
     У попа объелись сала.
     Кругом  заржали,  загыкали.  Видно,   заранее   готовилась
частушка-то.
     Свадьба продолжалась вот уже несколько часов, из них около
трех -  на улице. Надо было поворачивать к дому. И на обратном
пути так же - с плясками и прибаутками.
     - Говорят, я - боевая.
     Я и правда - атаман:
     У начальника милиции
     Отрезала наган.
     - Она меня
     Шалью крыла.
     А под шалью - Что там было!..
     А Максим Зиновев, притоптывая ногой говорил  соседу  Петру
Ивановичу Горохову, постарше себя года на три-четыре:
     -  Вишь, как распелись-то, на душе радостно!.. Хотя вроде
и радоваться-то особенно нечему. Хорошо, что любовь, свадьба, а
жизнь-то - чертова. Вот уж пять лет, как война кончилась, а  в
колхозе  -  один  мерин  -  Пегарь,  да  из  техники  - одна
полуразвалившаяся полуторка.
     - Да-а... - поддержал дядя Петя.
     - И свадьба-то первая после войны на все село. Зато какая
свадьба!.. Молодец Василий Иванович, хорошую свадьбу сделал.
     - Вот пляшут, и будто все боли и напасти забыты  начисто.
А ведь чего только народ не испытал...
     -  И  грабиловку,  и принудиловку. Такую войну выстоял. В
нищете прозябает, а веру в будущее не потерял.
     - В будущее, но не в газетную болтовню да по радио.
     - Тихо!.. Ты что, Зиновев, очумел?.. В момент  загремишь.
И я с тобой на пару.
     -  Да  накипело,  Иваныч.  Ну ладно. Все равно будем жить
хорошо. Должны. Не мы с тобой, конечно, а вот внуки - точно. Я
в этих плясках и песнях вижу веру людей в себя, не примирение с
тем, что есть, а именно - веру. А что смахивает на примирение,
то, наверное, потому, что до  кондиции  не  дошло.  Но  дойдет.
Кусок  хлеба  на  всех  поровну  -  это нормально, когда он -
последний. А получше жить будем - так не пойдет. Труженику  -
тружениково, лодырю - лодырево. Можно и в колхоз объединяться,
только  работать  там,  а не клопом на шее сидеть. Время нужно.
Еще не раз придется людям хлебнуть несправедливости,  унижения,
пройти через искушения, грех, ханжество. Вон как поют и пляшут!
Значит, будут жить по-человечески. Дай, Бог.
     -  Дай,  Бог, дай, Бог, - закивал головой Петр Иванович.
Два старика
     стояли и разговаривали. Не  просто  вели  беседу,  а  фило
софствовали,  размышляли  о  крестьянской  жизни, о будущем. Их
размышления были им навеяны еще не отпевшей  и  не  отплясавшей
веселой  свадьбой.  Надолго она осталась в прамяти односельчан.
Потом эту свадьбу не раз вспоминали в дни других свадеб, в  дни
различных  праздников: советских и религиозных. Да иначе и быть
не могло, Ведь это была первая послевоенная свадьба в  селе  -
Тонькина свадьба.

     ШИШКОВ

     Надо  же  так  случиться,  что мой друг детства женился на
моей дальней родственнице,  а  точнее  -  на  моей  троюродной
тетке.  Теперь  мы  с ним вроде как породнились. Его дети будут
моими четвероюродными братьями или сестрами.
     Забегая вперед, скажу, что родилось у  них  двое  сыновей:
Валерий и Игорь, - первый больше на отца похож, а второй - на
мать.  Оба  закончили  сельскохозяйственный техникум, отслужили
срочную службу. Валерий служил на флоте, побывал в разных морях
и странах, работает в  совхозе,  воспитывает  с  молодой  женой
симпатичного  мальчишку Павлуху, вылитого деда в детстве. Игорь
после  увольнения  в  запас   помогает   отцу,   первоклассному
сварщику,  пасти  крестьянских  коров:  в  перходный  период от
застоя к рыночной экономике (переход  этот  оказался  посложнее
суворовских  переходов)  агрономы,  выходит,  не  нужны; как ни
странно, сварщики - тоже. Нет, где-то они очень требуются,  но
им-то  надо  не  где-  то, а поближе к дому. Вот они и взялись
по-своему решать продовольственный вопрос.
     А сообщила мне о женитьбе друга моя бабушка Варя:
     - Шишков-то  твой  женился  на  нашей  Вальке,  Парашиной
дочери.  Помнишь  тетку Прасковью-то? Из Лапшиных она, а мне -
двоюродная сестра.
     Я Лапшиных знал всех. Это они по-девичьи Лапшины, а так  у
всех  другие  фамилии: Аносовы, Зубковы, Марковы, Мазаевы. Одна
тетка Маша - Лапшина, она - старая дева.  Валентина  была  из
Зубковых.  Их  я  знал  меньше других, жили они в Кривополянье,
большом соседнем селе, а остальные - в городе, куда ходили  мы
очень  часто:  от  дома  до  рыночной площади - двадцать минут
ходу.
     К Шишкову я  обязательно  заходил  каждый  свой  приезд  в
родное  село. Можно сказать, что дружба наша с моим переездом в
Питер не прерывалась, лишь приобрела другую форму.

     И вот, после бабушкина сообщения,  собираясь  в  очередную
поездку  на  свою  малую родину, я с нетерпением ждал встречи с
другом и его семьей.  Бабушка  рассказывала,  что  они  срубили
новый дом на главной улице села. Улица называлась Советской, но
так  ее  никто  никогда  не  называл.  Помню, даже на конвертах
писали не "Советская", а "Село", по-старому,  по-местному.  Так
вот,  Шишковы построились на Селе. Ориентировочно, камк бабушка
говорила, неподплеку, где жил однорукий председатель сельсовета
Николай Никитич, по  прозвищу  Помаш.  Присказка  была  у  него
такая: "Понимаешь", а если быстро - "Помаш". Где-то неподалеку
от него Шишковы и поселились.
     Когда  я  приехал  в  Юсово  (так  наше  село называется),
обнаружил, что новых домов на Селе достаточно  много.  Пришлось
спрашивать, где тут живут такие-то...
     Да,  настоящая-то  фамилия  друга  не  Шишков, а Рязанцев.
Шишков - прозвище. Но редко кто знает,  что  он  -  Рязанцев.
Почти  никто  за  исключением  своих, тех, кто с ним учился, да
сельсоветовских секретарей. Я же этого сразу не учел,  и  долго
мне   пришлось   разыскивать   Рязанцева   Юрия   Владимировича
(женатого, жену взял из города, сын недавно родился)  буквально
в  нескольких шагах от его собственного дома. Потом кто-то меня
признал:
     - А вы не Николая Ивановича внук будете?
     Деда моего знали и помнили все старики.  Два  георгиевских
креста,  медали  в  первую мировую, а после революции - первый
председатель сельсовета. Позднее еще на два срока избирался...
     - Вижу, внешность-то на мать, на Шурку похож?..
     И не дав ответить, лишь  увидев  по  выражению  лица,  что
угадал, сразу -
     на "ты":
     - Знал я твово деда-то. Толковый мужик был...
     И догадываясь:
     -  Так  ты,  небось,  Шишкова  ищешь? Да вот же его дом с
зеленоватым крыльцом.
     Дом был добротный, просторный, из двух больших изб,  кухни
и  прихожей. Обширный двор, сарай, мазанка. Во дворе на цепи -
пес-пустобрех, для порядка.  Крылечко  так  и  располагало  для
отдыха.  Что  говорить, дом хороший, как и руки у Шишкова. Одно
время, правда, ходили разговоры,  что,  мол,  руки  золотые,  а
горло...  Да.  Но  это  было  давно,  по  глупости, видно, себя
поставить хотелось: не уважит  мать  или  жена  -  осерчает!..
Кураж,  конечно...  Но  с  возрастом,  да и к водке организм не
испытывал влечения, все быльем поросло.
     Встреча  была  весьма   приятная.   В   Шишкове   покоряла
отсутствовавшая  ранее  солидность.  Разговор  шел  о  семейных
делах, о работе. Мой друг очень гордился  профессией  сварщика,
но  и  сыном,  безусловно,  гордился,  хотя  старался  этого не
показывать. А сын ходил по избе с фанеркой в руках, держал  эту
фанерку  на  груди,  как  гармонь,  представлял,  что играет на
гармошке. Этот момент  особенно  отчетливо  напомнил  мне  наше
босоногое   послевоенное  детство,  а  пацан  был  копией  бати
четверть века назад. Даже чубчик так же зализан,  как  у  отца.
Про  отцовский  чубчик  тогда  говорили:  "Бычок  зализал".  Не
обошлось в беседе и без обычных в таких случаях "а  помнишь"  и
тому  подобного. А вспомнить было что. С нами разделял компанию
Юркин дядя Петя, по прозвищу Карие  глазки.  Прозвище  дали  за
любимую поговорку молодости, да и сейчас еще нет-нет и вспомнит
ее:  "Так  твою, глаза карие". Она ему заменяет всякие вводные,
цензурные и нецензурные "елки-палки".
     Дядя Петя  помнил  многое  и  многих.  Вспоминал  и  общих
знакомых,  а  иногда  говорил  о  тех,  кого мы уже не помнили,
только слышали от старших. Он неплохо играл  на  гармошке  (вот
Валерка-то  с  фанерой  и  подражал ему). Я тоже попробовал, но
получалось неважно - с пятнадцати лет в руки гармонь не брал.
     -  Сыграй,  Шишков!..  -  дядя  Петя  протянул   гармонь
племяннику, но тот застеснялся и отказался.
     -  И-эх!..  -  Карие  глазки  раздвинул  меха  и заиграл
знакомую с детства "канаву".
     - Эх, канава, ты, канава,
     Какой черт тебя копал?
     Анамедни шел к обедне - Головой туда попал.
     Валентина, супруга Шишкова, мало  сидела  за  столом,  все
бегала,  приспевалась, подавала закуску, меняла посуду. Услышав
предложение мужу сыграть на гармони, и выждав, когда дядя  Петя
закончит куплет, спросила:
     -  Дядь  Петь,  а почему Юрку Шишковым прозвали? Вон и ты
давеча его Шишковым назвал.
     - А Бог его знает. Был тут агроном после войны, Шишков по
фамилии. Дак вроде не похожи друг на друга. С нашими у агронома
вообще никаких отношений не было... А прозвали, как  прилепили,
как новую фамилию дали.
     Юрка раскраснелся. И от выпитого, и от стеснения, а больше
от стеснения, он всегда краснел, когда стеснялся. А я вспомнил,
что как-то  мать  его, тетя Клаша, рассказывала о происхождении
сыновнего прозвища.
     Действительно, после войны в  колхоз  имени  Чапаева  (это
сейчас  - совхоз, а тогда колхоз был) прислали нового агронома
по фамилии Шишков. Бывшего-то и в глаза никто не  видел,  кроме
правленцев, а с
     новым  агрономом связывали свои надежды на хороший урожай,
на  лучшую  жизнь  (авось,  не  все  государство  отберет),  на
какие-то сдвиги в сельском хозяйстве...
     И  вот,  как-то  идут  бабы  на работу утречком (а бабы на
работу встают с петухами) и видят, что  на  бахчах  уже  кто-то
ходит. Мужчина. А мужиков в селе оставалось: три старика да три
инвалида.  Никак, новый агроном?.. Больше некому. Так и решили.
И  почти  каждое  утро  фигура   агронома   замечалась   нашими
труженицами  то на одном, то на другом участке колхозных полей.
Никто не задавался вопросом: почему это  агроном,  в  основном,
ходит  по бахчевым да по гороху, по моркови да сахарной свекле.
Все были довольны, хвалили специалиста:  молодец  Шишков!  Если
агроном  по  утрам  в  поле,  значит можно надеяться на урожай.
Потом тетка Клаша не выдержала:
     - Да что вы на самом деле?  Насмехаетесь  надо  мной  или
взаправду  поверили,  что  это Шишков по полям шастает? Мой это
Шишков, а никакой не агроном. Вот так. Жить-то надо.
     Да. Жить было надо. Трудно было  всем.  Но  в  особенности
тем,  у  кого  мужик  не  пришел  с войны. А у тетки Клаши было
именно так. А кормить надо было не только саму себя, но и троих
детей: Нинку, Райку и Юрку. Юрка -  самый  малой.  Девки,  как
могли,  помогали  матери  по хозяйству. Сын же облегчал тяжелое
семейное положение тем, что подкармливался продуктами колхозных
полей. Мать закрывала на это глаза, но домой  приносить  ничего
не разрешала. Не дай Бог, узнает кто из начальства - тюрьма!
     А настоящего Шишкова, как и предыдущего агронома, никто из
колхозниц  на полях так и не видел. Видно, поэтому так плотно и
пристала эта фамилия к моему другу.
     Я все это коротенько и рассказал.
     Юрка застенчиво улыбался. Он, конечно, знал эту историю от
матери,  и,  чтобы  скрыть  застенчивость,  стал  разливать  по
стопкам  спиртное  -  самиздатовский  "коньяк  три свеклочки".
Потом, уже выпив и закусывая, он  попросил  жену  рассказать  о
том, как она получала в совхозе первую зарплату.
     После замужества Валентина перешла жить из города к мужу в
Юсово,  поступила на работу в совхоз дояркой. Отработала больше
месяца, а денег не дают. кассир говорит,  что  в  ведомости  ее
фамилии  нет.  Расстроилась  страшно.  Ходила  к  бригадиру. Та
принялась выяснять, почему это Валентину не включили в  списки.
Сама  проверила ведомость - да, действительно, нет там фамилии
новой доярки. Все недоумевали и сочувствовали Валентине. А сама
она - хоть плачь. Да совершенно случайно заглянула через плечо
бригадирши, когда она в очередной раз  проверяла  ведомость,  и
отчетливо увидела свою фамилию: Рязанцева... Было тут, конечно,
и  смеха,  и радости, что подруга получит деньги, и, главное -
удивления. Ведь все думали, что ее фамилия Шишкова, раз она  за
Шишковым замужем, а она, оказывается, Рязанцева. Вот как бывает
в жизни.
     Долго сидели в тот вечер, делились воспоминаниями, слушали
дяди Петину гармошку, любовались Валеркой, которого тоже уже на
улице звали Шишковым - по отцу.
     -  Дай  Бог,  ребятки,  чтоб ваши дети, а мои внуки, были
умнее нас и счастливее. Вот я и предлагаю выпить за Шишкова, не
за того  агронома,  так  его,  глаза  карие,  а  за  маленького
Шишкова,  который  может быть и станет агрономом, но настоящим,
знающим и любящим свое дело специалистом. До дна!.. - это дядя
Петя.
     Впрочем,  как  в  воду   глядел.   Только   Валерий   стал
механизатором,  а  вот  его  младший  брат  Игорь  выучился  на
агронома. Правда, агроном пасет  коров,  но  это  -  временное
явление.  Дождется  и он своего часа. Люди успокоятся, придут в
себя, осознают свою сущность и будут работать на  своей  земле,
жать,  о  чем  мечтал  еще  шевченковский  крестьянин, "на поле
собственном пшеницу". Главное - любить землю. И возьмешь с нее
сторицей. И не украдкой, как бывало мой друг в детские годы,  а
открыто: свое со своей земли.

     ДАЧА ДОЛГОРУКОВА

     (хроника пятидесятых)

     1

     Грузовик  долго громыхал по питерским улицам: Суворовский,
Моисеенко,    Большой    Охтенский    мост,     Новочеркасский,
Республиканская...  Впрочем, это был уже не Ленинград, хотя все
еще - город. На Республиканской и дальше по  Уткину  проспекту
красовались   каменные   двух-   четырехэтажные  дома,  но  на
Ленинград все это было даже не похоже.
     Булыжная дорога на Малиновку. Машина,  переваливаясь,  как
неуклюжая   утка,   переехала  железнодорожные  рельсы.  Колька
высунул нос из дедова тулупа, в котором он, несмотря на  теплый
июньский  полдень,  прятался  в  кузове грузовика от встречного
ветра и  неприятных,  мягко  говоря,  запахов  выхлопных  газов
большого города.
     Миновали  шлагбаум и ехали мимо какого-то белого барачного
типа здания, окруженного  многочисленными  сараюшками.  Впереди
виднелись   две   тройки   соединенных   между   собой  трубами
теплоцентрали желтых бараков. Вдоль бараков там  и  сям  висело
белье  на веревках, и бараки были похожи на корабли, украшенные
флагами расцвечивания в праздничные дни.
     Вскоре машина въехала в улицу,  пространство  между  двумя
рядами  бараков.  Слева  -  четные номера, справа - нечетные.
Счет начинался от железнодорожного полотна. Улица заканчивалась
двумя  аккуратненькими  зданиями,  расположенными  за  пятым  и
шестым   бараками  и  окруженными  большим  штакетным  забором:
детские садик и ясли. За детским садиком стоял частный  дом.  В
нем  жила  большая  семья,  носившая  историческую  фамилию  -
Потемкины.
     Все это вместе с четырнадцатым  бараком  (то  самое  белое
здание) и называлось Дача Долгорукова.
     Название Дача Долгорукова позаимствовала у железнодорожной
станции,   возле   которой   она  располагалась.  Станция  была
небольшая. Через нее проходили лишь товарные  поезда  да  через
сутки  малым  ходом  следовал  двухвагонный пассажирский состав
Москва - Хельсинки. Жители Дачи  Долгорукова  почему-то  звали
его правительственным.
     Барачный  поселок  возле  железнодорожной станции возник в
послевоенные годы. Каждый барак  состоял  из  двух  секций,  то
есть,  двух  больших  коммунальных  квартир коридорного типа. В
каждой секции кроме отдельного входа были свои кухня,  сушилка,
умывальник  с  шестью  кранами  и  два туалета с двумя очками в
каждом. В секции располагалось шестнадцать комнат  площадью  от
шестнадцати до восемнадцати метров каждая.
     Машина остановилась у дверей второй секции шестого барака.
Колькин  дед с шофером вошли в секцию. Колька спрыгнул на землю
и полез было в кабину, но перед ним  вдруг,  как  из-под  земли
вырос, появился чернявый шустрый мальчонка лет шести-семи.
     -  Дай  подудеть,  -  с  ходу  то  ли  попросил,  то  ли
потребовал он у Кольки.
     Колька растерялся. Машина не его, он и сам без  разрешения
шофера  не  посмел  бы  нажать  звуковой  сигнал...  А с другой
стороны - весь эффект его появления на машине сводился на нет.
     - Дай, че те жалко что ли? А я тебе цепочку дам.
     Пацан  повертел  перед   Колькиным   носом   металлической
цепочкой, повидимому, от карманных часов.

     -  Дуди...  -  промямлил  Колька,  пожав  плечами.  - А
цепочка твоя мне не нужна.
     Пацан не успел ни  ответить,  ни  попытаться  забраться  в
кабину,  из  дверей  секции  выскочила  радостная,  оживленная,
довольно еще молодая женщина. Это была Колькина  мать.  Не  дав
опомниться  ни Кольке, ни его новому знакомому, она обняла сына
за шею и со слезами на глазах стала целовать его, приговаривая:
     - Вот и сыночек приехал. Ну, слава Богу. Пойдем же скорее
домой. Папа... дедушка твой уже в комнате...
     Вышел шофер. Колька с матерью ушли в барак, а пацан (позже
выяснилось, что зовут его  Мишкой),  до  этого  с  любопытством
наблюдавший  за  происходящим, живо оседлал откуда-то взявшуюся
хворостину и, помахивая над головой  цепочкой,  словно  плетью,
"ускакал" в сторону детсадовского забора.
     Создатель  и  хозяин  Дачи  Долгорукова  - Вторая ЛенГЭС.
Селились там ленгэсовские строители, а также те, кто работал  в
этой  системе,  или  же, как Колькина мать - медсестра детских
яслей - обслуживающий персонал поселка. Силами местного актива
в поселке на общественных началах организовывались танцы.  Была
своя  самодеятельность.  Члены  семей  ленгэсовцев трудились на
разных  предприятиях,  в   организациях   и   учреждениях.   Но
подавляющее   большинство   их  работало  на  ближайшем  к  ним
предприятии  промысловой  кооперации  -  в  артели   инвалидов
"Прогресс".
     Едва  пересечешь  рельсы  железной  дороги,  если идешь от
"Прогресса", как перед тобой открывается этот поселок. Слева от
бараков - запасной путь "железки" и паровозное кладбище, затем
- дорога в село Малиновку Всеволожского района, чуть правее -
Грязное болото и Кудровский лес, еще правее - речка Оккервиль,
по берегам которой произрастали различные  сельскохозяйственные
продукты,  в  основном  - картофель, капуста, свекла, морковь.
Справа  за  бараками  начинались  торфяные   поля   с   чахлыми
деревцами,  которые  вопреки  отсутствию  всех  условий  для их
жизнедеятельности, тянулись к верху, росли, но не вырастали. За
торфяником  -  деревня  Яблоновка,  стрельбище  и...  Нева   с
Финляндским  мостом.  Подходы  к мосту охраняют стрелки ВОХР. В
связи с этим мост у местных  сорвиголов  пользовался  уважением
особым.  Проникать на мост не решались. Однако, вплотную к нему
подбирались. Без каких-либо шпионских целей.  Там  у  них  была
пересадка.    Учились    дачинские   ребятишки   в   школе   на
Республиканской  улице,  в  сотне  метров  от   Новочеркасского
проспекта,  по  которому  мимо  школы ходили трамваи. А от Дачи
Долгорукова до школы никакого транспорта  не  было,  хотя  идти
было  около  трех  километров  - путь не очень близкий. Обычно
мальчишки прыгали на площадку товарного железнодорожного вагона
( возле станции состав шел медленно) и ехали до  моста,  а  там
(поезд  снова  замедлял  ход)  прыгали  с  подножки  и  шли  на
трамвайное кольцо. Дорога становилась короче втрое. Вот тебе  и
кружной путь. Кривая короче прямой.
     Достопримечательностью описываемого уголка был котлован -
большое  водохранилище  среди  ровных, красивых, зеленых полян.
Рядом, буквально через  перешеек,  был  маленький  котлованчик,
лягушатник, где купались малыши.
     Купаться   на   котлован   приходили  не  толлько  живущие
неподалек  у  дачинские,  яблоновские  и  корпусовские,  но   и
приезжали  со всей Охты и даже из других районов города. И это,
несмотря на то, что время от времени тонули в этом водоеме.  На
его  дне  было  множество  арматуры, являющейся причиной гибели
неосторожных купальщиков. Народу всегда было много. Загорали на
"ближних и дальних подступах" к  котловану.  Там  же  играли  в
круговой  волейбол, а пацаны неподалеку от котлована устраивали
ответственные матчи по минифутболу.
     Редко кто купался на Оккервиле. Берега  его  были  покрыты
ивняком,  вплотную  к которому прилегали колхозные угодья. Да и
вода в Оккервиле уже тогда была не такой чистой,  как  хотелось
бы.

     2

          На  небольшой,  утоптанной  множеством  ног,  но  еще
зеленой площадке, в десяти метрах  от  котлована,  у  того  его
берега,  откуда  обычно  не  ныряют  и не входят в воду, сидела
кружком стайка стриженых, загорелых, в одних трусиках  пацанов.
Они,  деловито  щурясь  от  дыма, вытаскивали из золы уже почти
погасшего  костра  печеную  картошку  и   ели,   предварительно
побросав ее с руки на руку для остужения. Они напоминали кошек,
забавляющихся  со своими жертвами, прежде, чем съесть их. Слева
и  справа  от  них  купались  и  загорали.  Чуть  подальше   от
котлована,  ближе  к  кустам, другая стайка играла в подкидного
дурака. А на большой площадке - в полном разгаре любимая  игра
всех мальчишек - футбол. Катился надувной мяч, а за ним гуртом
бегали десяток босоногих "Бурчалкиных" и "Симонянов". Одни - в
майках,  другие  -  без.  Чтобы отличать, кто в какой команде.
Вратари, в зависимости от обстановки, то спокойно прогуливались
между кучками одежды, изображающими штанги футбольных ворот, то
вдруг  настораживались,  принимали  полусогнутое  положение   и
становились  похожи  на  хищников,  готовых  к  прыжку  в любой
момент. Позади каждых ворот, как  и  положено  -  трое-четверо
загольных.  В  основном  это  были,  кто  помельче.  Среди  них
выделялся один высокий, длинноногий,  сутулый  парень.  На  нем
была грязная длинная майка, спускавшаяся поверх трусов, что еще
больше  подчеркивало рост и сутулость пацана. Он выглядел вдвое
старше своих приятелей, ему было лет пятнадцать.
     На футбольном поле вдруг закричали, заспорили, столпившись
в одну  кучку.  Будущие  мастера  спорта  размахивали   руками,
стараясь  перекричать друг друга. Один из футболистов отделился
от толпы  и,  размазывая  слезы  и  сопли  по  грязной  рожице,
сгорбившись, неторопливо пошел "аут". Одни кричали ему вслед:
     -  Куда  ты,  Масло?..  Вернись. Мы им сейчас наковыряем.
Другие
     грозили: -  Иди,  иди  отсюда,  мазила...  -  Еще  рукой
играет...
     "Масло"  уходил,  будто и не реагируя на их крики. Один из
ребят
     крикнул  в  сторону  картежников:  -  Наум,  иди   вместо
Масла... От
     кучки  играющих  в  карты,  не  заставляя ждать, отделился
небольшо го роста пацан и, опираясь на костыль, быстро  побежал
к  футболистам.  Не  поковылял и не пошел, а именно - побежал,
крепко держа костыль одной рукой; другая рука помогала бегу.  С
первого  взгляда  могло  показаться,  что он травмировал ногу и
пока еще ходит с костылем. Потом  это  предположение  отпадало.
Становилось  отчетливо  видно,  что  одна  нога  у  него короче
другой. В процессе  матча  также  становилось  ясно,  что  игра
костылем считалась игрой ногой, а не рукой, и это было одним из
преимуществ    необычного    футболиста.    Главными   же   его
преимуществами были ловкость и воля к победе.  В  стремительном
беге  за  мячом  он  мог  неожиданно выкинуть костыль вперед, и
уперев его в землю, остановить  мяч  и  сам  остановиться,  как
вкопанный,  между  тем,  как  другие  бегущие  с ним по инерции
проскакивали несколько метров вперед.
     - Это брат мой,  -  прокомментировал  неизвестно  откуда
появившийся Мишка. - Он хорошо играет, его даже Толян Кошенков
берет в игру. Наум - хромой. Вон у него одна нога - ляля.
     -  Это  мы заметили. А ты-то чего не играешь?..- Меня не
берут, маленький, говорят. А у меня зато и второй брат  играет.
Классно  играет.  Они с Толяном лучшие игроки и всегда играют в
разных командах. Вон он - Гришка.
     Мишка показал рукой на парня, который позвал играть  Наума
после разборки с Маслом.
     - А где же твоя цепочка-то?
     -  Посеял  где-то,  - беспечно ответил Мишка. - Толя-то
Кошенков - корпусовский. А когда наши  играют  с  яблоновскими
или еще какими, из города, он - в нашей команде.
     Мишка говорил с гордостью о своих футболистах. Видно было,
что в душе
     он  вместе  с  ними бежит за мячом, обматывает нападающих,
защитников и забивает красивые голы.
     Колька быстро перезнакомился с дачинскими ребятами,  играл
с ними во все игры. Все игры были ему известны, такие же, как и
у  него  не  родине.  Ребята тоже были, как везде. Единственная
особенность местных  ребят  заключалась  в  том,  что  все  они
прибыли  из  самых разных областей. В основном, из Вологодской,
Псковской, Витебской(из Белоруссии) и Калининской. Но имелись и
приехавшие издалека: из Рязани,  Саратова  и  даже  из  Средней
Азии.
     -  А  вон  и  Толя  Кошенков, - это уже Славка дополняет
информацию о мальчишках,  полученную  Колькой  от  его  первого
дачинского знакомого.
     Со  Славкой  он  и  пришел к котловану. По уличному Славку
звали Паней. Жили они с матерью в том же бараке, что и  Колька,
только  в  разных  секциях. Славка во многом походил на мать: в
говоре, телосложении... Разве что ростом он был длинноватый,  а
мать  была  маленькая-маленькая.  Тетя  Паня работала в детских
яслях вместе с Колькиной матерью. Они со  Славкой  приехали  из
Калининской  области - тверяки, как любила говорить тетя Паня.
Славка был моложе Кольки на два года и больше  любил  играть  в
войну,  чем в футбол. Парнем он рос примерным. Мать воспитывала
его в строгости. Он был усидчив  и  всегда  делал  дома  уроки.
Хорошо играл в шахматы. Колька, до этого игравший очень редко и
плохо  (ходы  знал  -  и  ладно)  Славке  первое  время всегда
проигрывал...
     -  А  вот  упал  неуклюжий  -  это  Эдик   Капустин   из
четырнадцатого барака. Он заикается. В футбол играет редко.
     Так,  благодаря  Мишке  и  Славке,  Колька уже знал многих
пацанов. С ними было уже легче знакомиться  по-настоящему.  Это
уже попозже. А здесь, на котловане, после матча, закончившегося
со  счетом  девятнадцать  - десять в пользу команды, в которой
играл Наум, Славка его познакомил с Мишкиным и Наумовым  братом
Гришкой.  Гришка  был  средним  братом.  Ровесник  Славки, он и
учился с ним в одном классе.  В  нем  чувствовался  лидер.  Его
уважали:  строен,  силен,  хорошо  играет  в шахматы, в футбол,
единственный из дачинских,  кто  не  бросил  секцию  бокса  при
школе. В пионерской дружине он был горнистом. На горне играл не
совсем  так, как показывают в киножурналах, но довольно четко и
главное - громко. Большой дружбы у Гришки ни с  кем  не  было,
хотя  зазнавался  он  не  очень. Но все же какое-то высокомерие
ровесники чувствовали в нем, в отличие от братьев. Про эти трех
братьев пацаны говорили: "Мишка,  Гришка  и  Наум  катались  на
лодке..." и так далее.
     Гришка  вытер  вспотевшее  лицо  рубахой,  совсем  недавно
являвшейся составной частью боковой штанги футбольных ворот, и,
протянув Кольке руку, отрекомендовался:
     - Григорий. - И сразу:
     - Ты в шестом бараке? А я в пятом, напротив...  В  футбол
играешь? В какой класс пойдешь? - куча вопросов.
     Колька на все кивнул головой и сказал:
     - В шестой класс.

     3

     Колька  приехал  к  матери на постоянное жительство. Они с
сестренкой   Юлькой,    шустрой,    светловолосой    девчуркой,
воспитывались  у  бабушки  с  дедушкой  в далеком селе Юсово на
южной окраине Рязанской области. С матерью жила  самая  младшая
сестра - Оля. Вслед за Колькой дедушка привез и Юлю, и бабушку
с  ее старшей сестрой бабой Мотей. Старики вскоре прописались в
поселке Саперная  Колпинского  района,  где  дедушка  устроился
плотником   на  асфальто-бетонный  завод,  главное  предприятие
дорожно-строительного района, которым стала Саперная  в  начале
пятидесятых. Поселился дед с бабками в домике, в котором раньше
солдаты  готовили  пищу  для  собак, охраняющих пленных немцев.
Рядом стояли сараи, индивидуально отгороженные друг от друга  и
с общим
     проволочным  барьером.  На дверях еще сохранились надписи:
Пират 1, Пират  2,  Астра,  Тарзан,  -  и  другие  обозначения
собачьих   кличек.  Чтобы  найти,  где  жили  Колькины  предки,
достаточно было сказать: в собачнике, - и каждый бы показал их
домик.  Саперная  расположена  прямо  на  берегу  Невы.  Колька
значительную  часть  каникул  проводил  в Саперной. Но это было
потом. А пока...
     Ни он, ни сестры даже не задумывались о тесноте, в которой
они оказались с их приездом  на  Дачу  Долгорукова.  В  комнате
матери  до  их  приезда  проживало  три  семьи:  мать с Ольгой,
мать-одиночка Тамара с трехлетним Вовкой и  грудным  Санькой  и
еще   одна   молодая   супружеская  пара.  К  Колькину  приезду
молодожены переехали, и в восемнадцатиметровой комнате осталось
две семьи - шесть человек. А через  месяц  -  десять.  Ребята
пошли  в  школу  и  впервые ощутили тесноту, когда стали делать
уроки: один - за столом, другой - за подоконником. Ольге идти
в школу надо было только на будущий год. Жили дружно. Поговорка
"в тесноте да не в обиде" подтверждалась на практике.
     Да и вся секция - большая коммуналка  -  жила  дружно  и
мирно.    Люди,    разные    по    возрасту,    национальности,
состоятельности, семейному и социальному положению - все  жили
одной  дружной  семьей.  На  общей  кухне  стряпали немногие, в
основном, квартир шесть, ближе к ней  расположенных,  либо  те,
кто готовился к празднику или встрече гостей. да и то: огромную
кухонную  плиту  (два  на три) топили исключительно редко. Пищу
готовили на стоящих на кухне примусах, керосинках и  керогазах.
Использовались  только кухонные разделочные столы. Что касается
жильцов дальних  комнат,  их  примусы  и  керосинки  стояли  на
табуретках в простенках, между дверьми соседних комнат, прямо в
коридоре.    Это    являлось    нарушением    правил   пожарной
безопрасности,   но   при   случавшихся   проверках   все   эти
нагревательные  приборы  незамедлительно  оказывались на кухне,
как им и пристало. Счет комнат начинался с первой секции, а  во
второй продолжался с шестнадцатого номера.
     В  первой  комнате  направо  (по нумерации - семнадцатая)
жила небольшая финская семья: муж с женой  и  дочерью  Морькой,
Ольгиной  ровесницей.  Потом  они уехали, а их место заняли две
одиноких дамы: Маша Куданкова и Нина Однобурцева.  Напротив  их
проживала  семья  Якубенко,  дядя  Петя  и  тетя  Поля  с тремя
сыновьями, друг за другом уходящими и возвращающимися из армии:
Вовка, Адик и Юрка. Средний - Адик - был самым  серьезным  из
братьев.  Вовка  с  Юркой  были  несколько шебутные, но честные
хорошие  ребята.  На  Даче  Долгорукова  их  уважали.  Якубенки
приехали  сюда  с Кольского полуострова. Дядя Петя часто вел на
кухне для окружающих пространные и ностальгические  рассказы  о
далекой северной земле.
     Все  жильцы  были  индивидуальны  и  весьма  интересны. По
соседству с Якубенками жила медсестра Мария Матвеевна с  мужем,
которого  все  звали  просто  Юрочкой.  Он отбывал срок, за что
никто  толком  не  знал,  вся  речь  его  -  сплошной  жаргон.
Мальчишкам  нравилось.  Часто кто-нибудь копировал Юрочку: " Ах
ты, своя чужую закусала!.." Рядом с Юрочкой жила одиночка Женя.
Она тоже сидела.  Будучи  вахтером  на  КПП  какого-то  "ящика"
допустила  нарушение  пропускного  режима.  В  тюрьме тронулась
умом. Лицо у нее было веснушчатое, немного перекошенное,  глаза
мученические.  Ее  побаивались.  При  встрече  на  улице  могла
неожиданно расцеловать знакомого, а  могла  снять  босоножку  и
ударить  по  щеке.  Куданкова,  кстати,  тоже сидела, по словам
соседки, за растрату. Справедливости ради, надо сказать, что  в
каждой  секции было по три-четыре человека, знакомых с тюремным
режимом. Были и стукачи. В Колькиной секции они тоже  были.  Их
все знали, но говорили о них шепотом. Об официальных внештатных
сотрудниках  говорили открыто. Не было толко "врагов народа". В
середине пятидесятых  все  выявленные  "враги"  уже  сидели,  а
период диссидентства был еще впереди.
     За   Женей   шли   Смирновы,   потом   Ждановы.  Кудрявая,
светловолосая дочурка Ждановых  умерла  в  больнице  от  клубка
глист  в  кишечнике. Не смогли спасти пятилетнюю девочку, и это
было трагедией не только для родителей, но и для  всей  секции.
Вскоре  после  этого  Ждановы куда-то переехали, а в их комнату
вселилась семья Клеповых, вернее, Иван с женой Риммой, а с ними
- их сестры:  Иванова  сестра  Нина  и  Риммина  -  Люся.  Их
соседями были Василий и Лариса Котвицкие; с ними проживала
     мать  Василия,  пожилая женщина без одной ноги. Она курила
"Звездочку",  была  спокойной  и   доброжелательной.   Жильцами
следующей  комнаты  были  бездетные супруги. Его звали Жора, он
был  инвалидом  и  работал  швейцаром   в   столовой   напротив
Финляндского  вокзала.  Он  не  выговаривал  "р",  за  что  его
прозвали  "тлидцать  тли".  Угловую  комнату   занимали   также
бездетные   супруги   Иван   да  Шура  Роговы.  Иван  из  семьи
раскулаченных, любил выпить, был заядлым охотником, пел русские
песни и до ругани спорил с Вовкой Якубенко о преимуществе  этих
песен   над   модными   современными  песенками.  А  Вовка  был
поклонником "Эй, мамбо!"
     Напротив  Роговых  другую  угловую  комнату  занимали  две
маленькие  семейки:  Анна  Сегина  с  Митей  Сухомиро  и  Ольга
Литвинова  с  маленькой  дочкой.  Анна  работала  кочегаром   в
дачинской  кочегарке.  Митя - подсобником на стройке. Она была
старше мужа лет на десять, а выглядела еще старше.  Ходила  она
бессменно  в  рабочей одежде и почти круглый год - в валенках.
Курила "гвоздики", не гнушалась, если звали в компанию  выпить.
На  вид  она была, чтобы не обидно, "зело страшновата", но была
добра и справедлива, за что ее уважали буквально все. Она  была
посредником  во  всех  соседских  конфликтах, а любого хулигана
могла так отчитать, что он утихал и обещал  больше  не  бузить.
Митя ее боготворил. Ольга побаивалась. Были причины. Ольга была
гулящей.  Часто  к  ней приходили с ночевкой и выпивкой мужики.
Пыталась она соблазнить и соседских мужчин, за что  не  раз  ей
попадало  от жен и матерей. Ей стыд глаза не выедал. А Митю она
не однажды приглашала выпить в свою  компанию.  Демонстрировала
"гостям"   его   способности  художника.  Митя  рисовал  бегло:
Лермонтова,  Чапаева,  Ленина,  Сталина,  Мичурина...  Выходило
здорово.  Семнадцатилетним  юношей  Митя попал на фронт в самом
начале войны. Прошел через все ужасы этой  страшной  мясорубки:
отступления,  окружения,  атаки...  Был контужен в конце войны.
Это сказалось на его  психике.  И  без  того  -  полуграмотный
деревенский  мальчишка,  да  еще  -  контузия... Вот почему за
стакан водки он демонстрировал свои таланты  Ольгиным  хахалям.
Сегина  не разрешала ему выпивать без нее. Однажды она засекла,
как Митя (очередная Ольгина выдумка)  под  пьяный  хохот  самой
Литвинихи  и  ее  ухажеров за обещанный стакан водки выкладывал
свой член на тарелочку и показывал им.
     Ох и обрабатывала же ее  Сегина  своей  клюкой,  не  давая
выскочить  в  окно.  Мужиков  она предварительно выпроводила, а
дверь закрыла на  ключ.  Долго  ходила  Ольга  с  синяками,  но
жаловаться не пошла. Митю она больше не задевала; если даже он,
придя  с  работы, садился за свой пустой стол и с тоской глядел
на выпивку и закуску Литвинихина стола, и  кто-то  из  мужиков,
заметив  эту  тоску,  предлагал  поднести  ему грамм пятьдесят,
Ольга не разрешала. С Сегиной шутки плохи.
     Позднее, когда у Анны определили опухоль (хотя и говорили,
что не  злокачественная,  но  она  знала  -  рак)  она   стала
выпроваживать  Митю  в его родное белорусское село, где жили, и
жили неплохо, его еще не совсем  старые  родители.  Они  вообще
давно  звали  его  к себе. Он не соглашался. Пришлось Анне дать
ему денег на дорогу  и  приказать,  чтобы  он  не  возвращался.
Поплакал  Митя  и пошел себе в своей неразлучной шинели широким
размеренным шагом по  направлению  к  городу.  Но  утром  снова
появился на Даче Долгорукова. Дело в том, что билеты сразу было
не  достать.  Пропустил  два  поезда.  А на тертий... Свободные
места были, но он покупал пирожки и  чай...  Короче,  денег  на
билет не хватило, и он вернулся. На второй раз подруга снабдила
его  сухим пайком, дала лишнюю десятку на всякий случай, и Митя
уехал.
     Рядом с Сегиной жили Чернявские-Ковалевы,  а  между  их  и
Колькиной комнатами жил странный мужик по фамилии Антипенко. Он
ни  с  кем  не  встречался.  Из комнаты выходил редко. Хобби -
постоянно играл на гитаре романсы и вполголоса напевал. Говорил
он как-то не как другие.  Например,  не  "устал",  а  "организм
требует  отдыха",  не  "есть  хочется", а "апптетит громадный".
Гитара его  была  украшена,  как  девочка  в  приличной  семье,
большим  белым  бантом.  Он жил в секции недолго, и его комнату
заняли молодожены Иван да Лида Титовы. Он - толковый слесарь и
вообще  мужик  с  головой  и  руками.  Работали  они  в  артели
инвалидов   "Прогресс":  он  -  трубопроводчиком,  а  жена  -
станочницей в ювелирном цехе, занималась шлифовкой и полировкой
искусственных камней. В этой комнате  у  них  родился  первенец
Вовка - "плут", как окрестил его Юрка Якубенко. Там же позднее
родилась и Маринка, их дочь.

     Соседями  Кольки  с  другого  бока были Шаровы. Дядя Коля,
мужичок чуть поболее полутора метров, его жена  тетя  Таня,  на
две  головы  выше  мужа,  их дочь Валентина, года на два старше
Кольки и их сын Вовка. Валя была рослой в мать, а  Вовка  вышел
весь  в  отца.  Их  обоих с отцом так и звали - "Шарики". Дядя
Коля играл на гармошке и был одним из Колькиных учителей в этом
музыкальном искусстве.
     За Шаровыми проживала мать-одиночка Лиза Корнева  с  двумя
детьми. Муж ее где-то за что-то отбывал срок.
     Других  жильцов  Колька  запомнил  плохо,  они проживали в
секции непродолжительное время, и особого следа в его памяти не
оставили.

     4

     С  утра  погода  стояла  ясная,   солнечная.   Метеосводка
орбещала хороший денек.
     Колькина  мать  ушла  на  работу, Юлька, Ольга и Вовка еще
спали. Тамара кормила Саньку.  Колька,  позавтракав,  вышел  из
барака.   Многие  пацаны  уже  бегали  по  шлачной  улице  Дачи
Долгорукова.
     Карпушины, голопузые ребятишки из пятого  барака,  кого-то
дразнили и, подразнив, убегали, оглядываясь. Они, как угорелые,
выскочили  из-за  угла  пятого  барака  и стремглав бросились в
первую секцию шестого барака. Вслед за ними, страясь не  шуметь
и  почти  незаметно  припадая  на  костыль,  промчался, на ходу
бросаясь кусками шлака, гроза дачинских шкетов Наум.  В  секцию
за  ними  он не побежал, видно, опасался жильцов - они считали
его хулиганистым подростком. Он стоял у дверей и  покрикивал  в
дверной проем:
     - Ничего, выйдете оттуда, никуда не денетесь... По соплям
получите!..
     Потом  он заметил Кольку в дверях соседней секции. Постоял
немного, затем подошел к нему.
     -  Здорово.  Пойдем  на  Грязное  болото,  на   разведку?
Проверим, как там клюква. По дороге малины пожрем.
     - А далеко это?
     - Да рядом. Через полчаса там будем. Гришка наш собирался
с Мастюком да Феса с братишкой, Феса места знает... Пошли, чего
дома-то   делать?..   Или   тебе  мама  не  разрешает  со  мной
водиться?.. Тогда сиди дома.
     - Пойдем, - неожиданно согласился  Колька,  еще  секунду
назад  решивший  отказаться от приглашения. Он нехотел идти без
разрешения матери, а она была на работе.
     - Когда идти-то?
     - Я уже готов, жду других пацанов.
     - Ну, сейчас, я скажу Тамаре и выйду.
     Сестренки и  Вовка  еще  спали.  Тамара  согласно  кивнула
головой,  и  Колька  тоже  был  готов идти. Он захватил с собой
маленький эмалированный бидончик и вышел к Науму.
     Все уже были в сборе. Вслед за старшими, торопливо  доедая
кусок  Красносельской  булки,  рванул  было  и  Мишка,  но Наум
приказал ему оставаться  дома,  и  недовольный  Мишка  остался,
завидуя  уходящим, среди которых важно вышагивал Толик Фисенко,
бывший моложе Мишки на целых два года.
     Дорога на Грязное болото действительно оказалась недолгой,
хотя шли не полчаса, а около двух часов. Братишка Фесы, то есть
Славки Фисенко ( в поселке считали - Фесенко) шел медленно  -
маленький  да  еще не выспался. Но главное не в этом. По дороге
ребята часто останавливались
     и подкреплялись малиной  с  кустов,  а  она  в  этом  году
выдалась   особенно   крупная   и  густая.  Каждый  устраивался
поудобнее и набивал рот сочной ягодой. Колька, чувствуя, что  с
другой  стороны  его малинника кто-то тоже активно трудится над
сладкой ягодой, крикнул в его сторону:
     - Ты пореже, пореже. С  червяками-то  не  лопай.  Я  даже
через кусты слышу, как они, бедные, пищат.
     Из-за  кустов  слышалось  только  сопение  и причмокивания
напарника.
     - Прервись на полминутки. Я же  все  не  съем,  тут  всем
малины
     хватит. Молчание. - Это ты, Гриш?.. А-а, Наум?.. Ты чего
     молчишь-то  Колька  раздвинул  несколько высоких и твердых
кустов
     малины и, вглядевшись  в  своего  молчаливого  собеседника
сквозь  заросли  сухого  малинника, остолбенел. Очередная фраза
застыла на  Колькиных,  красных  от  малины,  губах.  С  другой
стороны  кустов  аппетитно лопал малину известный сладкоежка -
медведь!..
     Колька   машинально   сделал   шаг   назад,   другой    и,
повернувшись,  дал  такого  стрекача  по  пыльной  дороге,  что
наверняка бы на соревнованиях дали первый  разряд.  Остановился
метров  через  триста. Отдышавшись, обнаружил глубокие царапины
от  ветвей  малины  на  своих  загорелых  руках.  И   наоборот,
эмалированного  бидончика,  в  который он только начал собирать
малину, не обнаружил.
     - Пацаны-ы!.. - прохрипел он.  Затем  откашлялся  и  уже
более звонко:
     - Па-ца-ны-ы!.. Сюда!
     Издалека раздалось чье-то:
     -  Ого-го-го-го!..  Мы здесь! - вслед за этим показались
Мастюк и Гришка, чуть дальше шли Наум и Феса с Толиком.  Мастюк
издалека кричал:
     -  Я  думал,  что  он  по  нужде в кусты ушел, а бидончик
оставил у  малинника.  А  он  уже  вон  куда  умахал.  На  твой
бидончик. Чего я его таскать буду?..
     Про медведя не поверили. Псмеялись. Но когда все же решили
проверить, то шли осторожно, украдкой. Медведя на том месте уже
не было, но следы он оставил заметные.
     Остальной  путь  прошли  без  происшествий, с рассказами и
байками о случаях встреч людей  с  медведями.  Останавливались,
замирая, при каждом шорохе в кустах.
     Грязное болото действительно было грязным. Наши разведчики
недалеко   ушли  от  него  вглубь  дороги,  а  уже  все  успели
выпачкаться, несколько раз провалиться,  и  дорожная  усталость
начинала  сказываться. Их главная задача была выполнена: клюква
есть, крупная, но еще совсем зеленая. Осенью нужно идти сюда  с
посудой - без ягоды не вернешься.
     Никто  из  ребят  не  заметил, как в чистом небе появилось
легкое грозовое облачко. Оно разрасталось, надвигалось.  Первая
крупная капля упала прямо Толику на нос. Затем все подряд стали
отмечать  падение  дождевых  капель.  А туча все росла. Вот она
стал надвигаться на солнце, подул сильный резкий ветер.  Как-то
сразу  деревца  все  согнулись,  а совсем маленькие стали почти
параллельными земле. Летели листья, хвоя, кусочки коры,  мелкие
веточки.  Стало  темно, как во время солнечного затмения. Капли
стали частыми, и хлынул проливной дождь. Все мгновенно промокли
до нитки. Выбираться из болота стало невероятно  трудно.  Науму
было  особенно  тяжело. Феса нашел лапу поваленной сосны. Наума
еле уговорили сесть на эту лапу и, то  и  дело  проваливаясь  в
грязное месиво, поволокли на ней Наума к дороге. Феса еще тащил
за  руку  Толика.  Но  вот, наконец, и дорога. Наум пошел своим
ходом. Ветер стих, но дождь лил,  не  собираясь  утихать,  хотя
небо понемногу светлело. Ветер перенес свои действия выше леса,
к  самым  облакам. Скоро он их разгонит, и дождик кончится. Так
пацаны думали. Стало холодновато. Усталость брала свое.  Дорога
из пыльной превратилась в грязную и
     скользкую. Идти становилось все труднее. Грязь прилипала к
сандалиям.  Толя  два  раза подряд упал и выругался. Это как бы
облегчило их путь, дало разрядку. Все рассмеялись, потому,  что
он  выругался так, как никто из них не ругался. И у кого он так
научился? А Толя, видя, что над его  словами  засмеялись,  упал
еще раз и уже не злобно, а с юмором, снова выругался:
     - Блядская дорога!.. - и посмотрел на брата. Брат, как и
все, смеялся.
     Настроение   поднялось.  Впереди  уже  открывался  вид  на
предместья Дачи Долгорукова. Вскоре все были дома.
     Дождик  кончился,  как  только  пацаны  подошли   к   дому
Потемкиных. Кончился так же быстро, как и начался.

     5

     Воскресенье  было хмурым и прохладным. Мастюк обещал зайти
часов в одиннадцать,  собирались  сходить  на  свалку,  что  за
полями   вдоль   Оккервиля.  Там  можно  было  найти  множество
интересных вещей. На прошлой неделе Колька приволок  со  свалки
несколько  книжек.  Среди  них  были "Медный всадник" Пушкина и
"Демон"  Лермонтова  -  две  маленькие,   хорошо   оформленные
книжечки  в  твердом  переплете.  Он  искренне удивлялся, зачем
выбрасывают такие замечательные книжки?
     Ходики показывали без четверти  двенадцать,  когда  Колька
вышел  из  барака.  На  улице  было  тихо  и  пасмурно. Небо -
сплошные облака. Солнце почти не просвечивалось.
     Мишка  Брук  сидел  на  круглом  столе,  уперев   ноги   в
подоконник, смотрел на улицу и раскачивался, повидимому, что-то
напевая.  У  него  Колька  узнгал,  что  Наум  с Гришкой спали.
Славка-Паня сидел дома и читал книгу. В комнате Кольки  мать  с
Тамарой  занимались  по  хозяйству,  маленький  Санька  спал, а
Юлька, Ольга и Вовка играли в слова. Скучно.
     Постояв немного у дверей секции, Колька пошел  к  третьему
бараку,  где  жил  Мастюк  с  родителями. Дверь их комнаты была
закрыта, но на Колькин стук голос Мастюка спросил: "Кто  там?".
Узнав,  что  это Колька, Мастюк сказал, чтобы тот подошел к его
окошку со стороны двора. Колька  подошел.  Разговаривали  через
форточку.  Мастюк был закутан в простыню, как древний римлялнин
в тогу. Он объяснил, что родители уехали в гости, а его закрыли
на ключ в знак наказания - поймали  за  курением  папиросы.  А
чтобы  не убежал, спрятали в шкаф под ключ всю его одежду, даже
трусы. Но вечером они придут, и он надеется получить амнистию.
     Колька взял  у  Мастюка  обещанную  ранее  книжку  В.  Яна
"Чингиз-хан" И пошел домой. Книжку читал, как говорят, "запоем"
-  три  часа  без  отрыва. Пока мать не пресекла его чтение -
надо было ужинать.
     К вечеру, когда Колька снова отправился к Мастюку,  погода
разыгралась.  На  улице  стало  людно. Бегали ребятишки, шли по
свои делам взрослые. За широкими столами на скамейках у бараков
отдыхали люди: кто с газетой, кто с вязаньем, кто просто так...
У шестого барака мужики забивали "козла".
     По пути к Мастюку Кольке встретился Генка Чудак, тот самый
сутулый парень, что был в  загольных  на  "футбольном  поле"  у
котлована.
     - Привет! Куда направляемся?..
     Фамилия  Генки  была  Чудаков.  У  многих прозвища идут от
фамилии, но Генкина - Чудак - словно прилипла к нему. Он  был
нескладен  и  умственно  отстал.  В  пятнадцать лет учился не в
восьмом классе, а в четвертом. Осенью он собирался устраиваться
на работу. Его голова и тело были покрыты очагами экземы.
     - Если к Мастюку, то напрасно, - продолжал Чудак, -  он
наложил в штанишки и теперь голый закрыт родителями в комнате.

     - Да нет, они засекли его за курением.
     - Да, за курением... Слушай его больше.
     Родители   Мастюка   были   уже   дома.  Кольку  встретили
приветливо.
     - Заходи, Микола, заходи. Славик у нас в опале, но к нему
можно. Он у нас отличился.
     Колька шмыгнул носом. Он решил заступиться за товарища:
     - Он больше не будет.  Он  сам  говорил,  что  больше  не
будет...
     -  Еще  бы.  "Не  будет"...  Его, как человека, выпустили
погулять, а он  вернулся,  как  черт,  грязный.  Белая  рубашка

     Колька  всегда считал, что кипенный - это белый-белый, но
мать Мастюка полагала, что это черный-черный.
     - Что там рубашка, - вмешался отец, - и шорты, и  трусы
так обосрал, что не отстирать. Вон, под окном мокрые валяются.
     Мастюк умоляюще посмотрел на отца:
     - Ну, Батя...
     -  Что "батя"?.. Тьфу! Разговаривать не хочу с засранцем.
Кольке
     стало неудобно находиться в комнате во время такого  разго
вора.  Он  собрался  уходить, но Мастюк так плаксиво просил его
остаться, что он остался.
     Оправдываясь, Мастюк рассказал, как он  от  нечего  делать
дразнил   козла,   привязанного   на  лужайке  между  вторым  и
четырнадцатым бараками. Козел был злой, но привязанный  и  волк
не страшен. Страшнее оказался хозяин козла. Увидев, что над его
скотиной  издеваются, он, схватив здоровую палку, побежал козлу
на помощь. Мастюк увидал его слишком поздно - убегать пришлось
через большую грязную канаву, которую он перепрыгнуть не смог и
упал  прямо  в  густую  вонючую  грязь.  А  когда  прыгал,   от
напряжения и испуга наложил в штаны.
     Папа  с  мамой,  увидев  сына,  недавно  вышедшего  гулять
чистеньким ангелочком,  в  омерзительно-грязном  виде,  сначала
остолбенели.  Затем  последовала короткая разборка и - суровое
наказание.
     А Колька, желая выручить,  чуть  не  подвел  товарища:  за
курение наказание могло быть ужесточено.

     6

     Клуб  был  оборудован в первой секции второго барака, того
самого,  за  которым  Мастюк  дразнил  козла.  "Клуб"  -  это,
конечно,  громко  сказано.  Это  был  зал  с несколькими рядами
скамеек мест на сто пятьдесят. Имелась небольшая  сцена.  Можно
было  смотреть  кино,  концерты художественной самодеятельности
или выездных концертных бригад, слушать лекции. Во время танцев
скамейки расставляли вдоль  стен  помещения.  Танцующим  бывало
тесновато,  но  в  самом  клубе  танцы  устраивались в основном
зимой, а летом для этого была построена с торца барака,  метрах
в  двадцати  от  него  -  танцевальная  площадка - деревянный
помост с перилами, лестницами и необходимыми штоками и  мачтами
для  электро  и  радиосвязи. Постоянным киномехаником и главным
техническим руководителем  танцев  был  черноватый  невзрачного
вида  мужичок,  большой  любитель  и  знаток  техники.  Был  он
безобиден,  что  особенно  нравилось  ребятишкам,  которые   не
упускали возможности воспользоваться этой безобидностью. Вокруг
него  всегда  было  множество добровольных помощников "крутить"
кино ли, пластинки ли на танцах... Он был единственным, кто  на
Даче   Долгорукова   имел   собственный   мотоцикл.   Некоторых
счастливцев он катал на нем. Мотоцикл назывался
     "Ява", а его хозяина все: и  большие,  и  малые  -  звали
Яшей.  Когда  он  ехал  на  мотоцикле,  люди  говорили: "Яша на
"Яве"".
     Всех  взбаламутил  Мастюк.  Он  подскочил  к  ребятам   на
котловане,  наблюдавшим,  как  один  из них рисовал с натуры, и
сразу закричал:
     - Пацаны!.. Сегодня вечером в клубе...
     Пацаны на него зашикали:
     - Тихо ты... Смотри, как рисует...
     Рисовал корпусовский парень. Рисовал здорово. Но вся  соль
была  в том, что рисовал он левой рукой. Правой кисти у него не
было. Правого глаза - тоже.
     Борис, или, как звали его на  улице,  Боряна,  как-то  раз
здесь  же неподалеку, решил устроить "небольшой фейерверк", как
он тогда выразился. Он приволок откуда-то поржавевший,  помятый
бачок  с  порохом и, предупредив всех, чтобы подальше отошли от
костра, сам тоже отошел метров за семь и стал за ручку  вращать
бачок,  намереваясь бросить его издалека в костер. Казалось бы,
все расчитал для  безопасности  себя  и  окружающих,  но  когда
размахивал, задел бачком за валун. Это задевание вызвало искру,
и  бросить  бачок он не успел, тот взорвался в его руке. Никто,
кроме самого Боряна, не пострадал. Он же  остался  без  руки  и
глаза.
     Мальчишки  с  интересом  наблюдали,  как  из-под Боряновой
кисти на листе ватмана появлялись кусты, дорога, облака и  даже
вдалеке   -   высокая  труба  Невского  химзавода  со  столбом
ядовито-желтого дыма.
     А Мастюку не  терпелось  поделиться  новостью,  содержание
которой он и сам не знал. Поэтому он снова округлил глаза и уже
не так громко, как вначале, а таинственно прошептал:
     -   Пацаны,  айда  вечером  в  клуб...  Там  будет  такое
интересное... Там привезли какой-то ящик... И на  крыше  мужики
чего-то  прибивают.  Я  слышал,  как  Яша  говорил бабам, чтобы
приходили вечером в клуб.
     Толком объяснить он так ничего и не смог.
     Когда Колька с Гришкой и  Паней  подошли  к  клубу,  возле
клуба  никого  не  было.  Окошечко для продажи билетов закрыто.
Первая мысль - Мастюк разыграл. Но дверь оказалась незакрытой.
Окна клуба были занавешены.  Когда  ребята  вошли  в  помещение
клуба,  они сначала ничего не увидели, кроме человеческих спин.
Взрослые люди стояли сплошной стеной, кто поменьше ростом - на
скамейках. Все вытягивали шеи и смотрели куда-то  на  сцену.  И
это  у  самого  входа. Колька, нащупав ногой свободное место на
последней скамейке, изловчился и, приподнявшись,  увидел  через
головы  и плечи впереди стоящих людей на столике, расположенном
на краю  сцены,  небольших  размеров  ящик.  По  центру  ящика,
немного выше сцены, светилось прямоугольное пятно. Он ничего не
мог  разобрать,  но  потом  стал  различать фигуры людей в этом
светящемся прямоугольнике. Затем более отчетливо появился живой
поясной портрет мужчины, который что-то объявил.  Было  далеко,
стоять   неудобно,  и  Колька,  спрыгнув  вниз,  потоптался  за
спинами, подпрыгнул пару раз - безрезультатно. Из толпы выполз
Мастюк с круглыми глазами и  таинственно-таинственно  произнес,
почти прохрипел:
     - Те - ле - ви - зор...
     Так  они  познакомились  с  этим замечательным достижением
науки. Потом приходили в клуб за полчаса до  начала  сеанса  и,
первыми входя в зрительный зал, рассаживались перед телевизором
прямо  на  полу.  Со  временем  ажиотаж  проходил,  и  зрителей
собиралось   меньше.   В   бараках   у   одногодругого,   более
состоятельных,  стали  появляться  собственные КВН-49, да еще с
линзами, увеличивающими изображение. Соседи просили счастливого
владельца  телевизора  пустить  их  посмотреть  кинофильм   или
концерт. Как правило, им разрешали.

     7

     Состоятельных  людей  на  Даче  Долгорукова  было немного.
Пацаны не интересовались, кто сколько денег получает на работе,
но знали, что есть,  мужики,  получающие  аж  тысячу  рублей  в
месяц. Это было много. Состоятельными же они считали, например,
имеющих  телевизор,  а  таких на двести семей приходилось семей
восемь в поселке. Мотоцикл имел один  Яша,  велосипеды  были  в
семьях  десяти. Фесин сосед дядя Вася несколько лет сооружал во
дворе барака легковой автомобиль  из  запчастей  от  "Виллиса",
"Победы"   и   других   машин.   Его   сначала   считали   тоже
состоятельным,  но  потом,   слыша   однозначные   высказывания
соседей,  что  "из  этого  рая не выйдет ничего", состоятельным
считать его перестали.
     В поселке были все равны. Жили в одинаковых условиях:  без
горячей  воды, с туалетами "типа сортир", два раза в месяц, как
по сигналу боевой трубы,  сбегались  в  очередь  за  керосином,
ходили  в местную баню, зарплату отоваривали в одном магазине в
корпусах, который так и назывался  "сельский  магазин".  Иногда
ходили  за  продуктами  на  Новочеркасский  проспект,  на улицу
Глухую, позднее переименованную в Весеннюю.
     В  магазинах  было  почти  все.  Мужики,  правда,   любили
потрепаться  про  икру,  крабы,  особую селедку - "залом", при
одном описании которой у ребятишек текли слюнки. Да и  недорого
было   все.   Относительно.   На   полках  в  отделах  месяцами
простаивали пачки кофе с цикорием и без него, чаи были  даже  в
металлических  коробках,  колюаса и сыры нескольких сортов. Это
покупалось очень редко, в основном, к праздничному столу. Масло
почти не покупали, в этот отдел небольшая очередь выстраивалась
за маргарином, комбижиром, маргогуселином. Намажешь здоровенный
кусок Красносельской  булки  за  девяносто  копеек  комбижиром,
посыплешь солью и - порядок. Старались покупать больше овощей,
привозили  копченые кости, пользующиеся огромным успехом, как у
детей, так и у взрослых.
     Колькина семья считалась средней  зажиточности.  Как  они,
жили  большинство  дачинских.  Мать его, Александра Николаевна,
зарабатывала 570 рублей в месяц, а  получала  на  руки  и  того
меньше.  А  надо  было  кормить  троих  детей,  а иногда с ними
проживала баба Мотя, которая помогала вести хозяйство в связи с
материнской занятостью на работе да по  магазинам.  Правда,  им
помогали  родители Александры Николаевны, Колькины дед и бабка,
которые жили в Саперной, работали там и имели свой огородик,  а
также  корову.  Хлопот с ней было немало, но молочко было свое.
Сметана,   масло,   творог,   квашонка   -   тоже.   Так   что
молокопродукты,  а  также  картофель,  капусту  и  другие овощи
возили из Саперной после каждой поездки туда.
     Для многих дачинских  большим  подспорьем  было  колхозное
поле.  В  основном,  воровали  картошку, но не брезговали ничем
другим. Понимали,  что  -  воровали,  но  жить-то  было  надо.
Поговорку  "Все  вокруг  колхозное,  все вокруг мое" знали все.
Вечерами перед уборочной всякий проходящий или проезжающий мимо
картофельного поля всегда мог  увидеть  несколько  человек,  то
приседающих  на  грядках,  то  шагающих  по  полю, будто грачи.
Впрочем, большинство  родителей  "промышлять"  своим  чадам  на
колхозном   поле  категорически  запрещали.  Слушались,  но  не
совсем. Домой  ничего  не  таскали,  а  вот  карманы  морковкой
набивали.  Картошку  тоже  подкапывали  для  костра.  Некоторые
пацаны продавали картошку  за  бесценок,  а  вырученные  деньги
тратили на покупку папирос.
     Курить        хотелось.       А       покуривали       все
тринадцати-четырнадцатилетние.  Одни  -  ради  баловства,   за
компанию,   другие   -   уже   втянулись.  Существовали  самые
хитроумные   способы   незаметного   извлечения   папирос    из
родительских  пачек.  Курили  и  растертые  листья, смешанные с
табаком из окурков, не брезговали и самими окурками (чинариками
или хабариками). Слово "оставь" ассоциировалось только  с  "дай
докурить". Курили, не боясь самых жестоких наказаний. Некоторые
бывали  биты  "смертным  боем".  Толя  Ходин  наказывался отцом
неоднократно, но курить не бросил. У него  и  родители  курили.
Они  в  блокаду втянулись и теперь было никак не бросить. Может
быть потому они так строго и наказывали сына за курение табака,
что на собственном здоровье познали всю прелесть никотина.
     Курили, картошку воровали... Но драк  избегали.  Старались
улаживать
     конфликты   мирным   путем.   Нередко  слышали  о  стычках
корпусовских с яблоновскими, но сами  в  таких  "кампаниях"  не
участвовали.   Взрослые   этим   грешили.   По  пьяной  лавочке
устраивали  мордобои  по  самому  ничтожному   поводу.   Иногда
мордобои заканчивались плачевно. Соловьев взял топор и шарахнул
Лаптева  по башке. В результате: один - на тот свет, другой -
в тюрьму, а дети  у  обоих  -  сироты.  Таких  сирот  на  Даче
Долгорукова    насчитывалось    достаточно.    У    большинства
матерей-одиночек муженьки не просто где-то скрывались или  были
"проезжими  молодцами",  а  отбывали  срок  за  разнве делишки.
Всегда все было связано с пьянкой. Пьянства дачинские мальчишки
боялись больше всего. Кольку с пятнадцати лет иногда приглашали
играть на гулянках на гармошке,  но  он,  Когда  ему  подносили
водку,  всегда  незаметно  выливал  ее  под  стол, либо в какую
посуду. А однажды они с Наумом на  чьем-то  дне  рождения  были
уличены в выплескивании водки и осмеяны. Все стерпели. Они даже
первую  Наумову  получку  на  "Прогрессе" (он пошел работать, а
Колька еще учился в  девятом  классе)  "обмывали"  лимонадом  с
пряниками.

     8

     Со  временем  Колька освоился на Даче Долгорукова, и порой
казалось, что он всю жизнь здесь жил. Однако,  года  через  три
после  приезда  он  вдруг  стал  скучать,  даже  не  скучать, а
тосковать. Особенно тоска  донимала  его  в  ненастную  осеннюю
погоду или в зимнюю метель, когда никуда из дома не выйдешь, да
и  идти  некуда.  В  такие  часы ему вспоминались детские годы,
далекое Юсово, богатая рыбкой  песчаная  Становая  Ряса.  Слезы
наворачивались на глаза, и самого себя становилось жалко-жалко.
В такие моменты забирались они с Наумом в сушилку, рассказывали
разные истории или играли в кинофильмы, покуривали...
     А  за  стеной  сушилки  моросил  беспросветный октябрьский
мелкий дождь. Лужи давно не просыхали.  Прибарачные  березки  и
тополя,  роняя последние листочки, зябко дрожали на сыром, даже
их пронизывающем насквозь ветру.
     В сушилке было тепло. Друзья никого  к  себе  не  пускали.
Говорили полушепотом:
     - "Кружка пива".
     - "Кащей Бессмертный".
     - "Княжна Мери".
     Назывались   фильмы  на  букву  "к".  На  "к"  было  много
кинофильмов.  Надоедала  эта  игра   -   придумывали   другую.
Отгадывали имена и отчества известных людей.
     - Лермонтов?..
     - Михаил Юрьевич.
     - Репин?..
     - Илья Ефимович.
     - Правильно. А Некрасов?..
     - Николай Алексеевич.
     Было  интересно.  Колька  всегда  про запас имел несколько
фамилий со сложными на его взгляд именами или отчествами. К его
немалому удивлению Наум четко отвечал.
     - Белинский?..
     - Виссарион Григорьевич.
     - Короленко?..

     - Владимир Галактионович.
     - !!?
     Сколько Колька не спрашивал эти два  имени  и  отчества  у
пацанов,  никто  ответить  правильно  не  мог. А Наум - сразу.
Уважение к другу возрастало.
     Из  всех  предметов  в  школе  Наум  больше  всего   любил
литературу.   Особенно  любил  Лермонтова.  Его  "Мцыри"  читал
наизусть, Колька сам проверял. Иногда друг сбивался - слово не
то или оборот. А так все, как по книжке, от начала до конца.  А
Колька знал наизусть Некрасова "Мороз - Красный нос". Когда-то
в  пятом  классе  вместо  заданного отрывка прочитал всю поэму.
Ребята сначала с улыбками переглядывались, но учитель  Варварин
Иван  Петрович не остановил его, а в конце урока поставил сразу
две пятерки. Это еще в той школе. Давно... И опять - тоска...
     В этот раз Наум не был грустно-сочувственным. В него вроде
"бес вселился". Шутил, подначивал,  толкался,  махал  кулаками,
делая  боксерские ужимки и напевая что-то из "Гоп со смыком". В
конце концов все это Кольке надоело и он отправился домой. Наум
не хотел его  пускать,  дергал  за  руку,  подставлял  ножку...
Наконец,  когда  Кольке удалось вырваться из коридора на улицу,
Наум приоткрыл дверь и бросил в него тряпкой.  Тряпка  упала  у
Колькиных  ног.  Он  поднял ее и бросил в Наума. Тот увернулся.
Колька снова повернулся, чтобы  уйти.  Он  услышал,  как  сзади
открылась  дверь,  но  не успел даже оглянуться - тряпка упала
ему на плечо. Он, рассердившись, схватил ее и побежал к  двери,
за  которой  спрятался  Наум. Однако у двери остановился и стал
ждать, когда она откроется. Дверь один раз слегка приоткрылась,
мелькнуло хитрое лицо товарища, и дверь сразу зхахлопнулась.  А
друг кричал из-за двери.
     -   Попробуй  кинь,  я  тебе  кину...  Да  ты  все  равно
промажешь. Колька
     выжидал. С той стороны двери послышалось какое-то топанье,
потом -
     неболь шое затишье. Вот дверь снова открывается, и мокрая,
грязная тряпка летит прямо... Но это оказался не Наум, а живший
в одной из дальних комнат коридора  семидесятилетний  старичок.
Он  всегда  курил  трубку.  Вот  и  сейчас  он с трубкой во рту
выходил из барака. Неожиданный удар тряпкой чуть  не  выбил  ее
изо рта. Тряпка упала деду под ноги. А за его спиной прятался и
хохотал, строя рожи, Колькин коварный друг.
     Кольке так стало стыдно, что он даже не убежал. Дед что-то
выговаривал  Кольке,  стыдил  его,  вспоминая и Бога, и мать, и
"хулиганов-  пионеров".  А  "хулиган-пионер  бормотал   что-то
извинительное. Потом повернулся и, не обращая внимания на хохот
и  зубоскальство  друга, понуро поплелся домой. День был вконец
испорчен.
     Но не все ностальгические  дни  заканчивались  так  плохо.
Однажды,  перед октябрьскими праздниками, друзья сидели в своей
сушилке,  коротали  время,  тренировали  память...  Вдруг   они
услышали,   что   в  коридоре  началась  какая-то  возня,  шум,
суматоха. Уж не пожар ли?  Они  вопросительно  переглянулись  и
вышли  в коридор. Люди суетились, звенели бидончиками, ведрами,
канистрами. "Керосин привезли", - догадались ребята. И  словно
в  подтверждение  их  догадки,  с улицы раздался призывный звук
трубы, каким обычно  жители  извещались  о  прибытии  машины  с
керосином.  Колька  убежал домой, и когда он с бидончиком вышел
снова на улицу,  Наум  уже  хромал  с  ведерком  в  руке  около
третьего барака. Колька бегом догнал его. Там и сям выскакивали
люди  с  посудой для керосина, а машин нигде не было видно. Все
недоуменно   переглядывались.    Подошедший    Гришка    как-то
таинственно сказал:
     - Мотаем домой скорей. Во собрались...
     -  Погоди  ты.  Тут  керосин  привезли. Ты не видел, куда
машина отъехала?
     - Да не было никакой машины.
     - Но мы же сами слышали.  Да  и  людей  вон  сколько,  из
разных

     бараков.  Люди  ежились  от  осенней  измороси,  озирались
вокруг,
     что-то спраши вали друг  у  друга.  Весь  их  вид  выражал
сплошное недоумение.
     -  Не  было машины, - повторил Гришка, - это я пробовал
звук горна.
     Гришка показал из-под  полы  куртки  мундштук  пионерского
горна. - Я
     несколько  раз  проиграл,  смотрю  -  забегали.  Я  сразу
догадался.  Ну,  думаю,  могут  и  поколотить.  Я  и  не  думал
подшучивать.  Хорошо,  что  пока  никто  ничего не понял. Пошли
домой быстрей.
     Пацаны двинулись домой, на ходу переваривая все услышанное
от Гришки.  Смеяться  стали  потом,  дома.  Причем,  дальше  -
больше.  Смеялись над собой. И над тем, как поневоле "купились"
звуком горна, и над тем, что не сразу дошло, как до жирафов.
     Дружина,  где   Гришка   был   горнистом,   готовилась   к
праздникам,  и по выходным Гришка ходил на репетиции в школу, а
сегодня ему разрешили  взять  горн  домой,  потренироваться  на
досуге, так как времени до праздников оставалось мало.

     9

     В будни, то есть в обычные дни, все было нормально. Школа,
домашние  уроки.  Не  затоскуешь. Долгую дорогу до школы ребята
будто бы и не замечали. Но она тоже  сказывалась  -  школьники
становились  усидчивее,  выполняя  домашние  задания.  Конечно,
уставали. Утром поднимались в семь часов. Умывались.  Небольшая
зарядка,  завтрак.  Выходили  из  дома за час до начала уроков.
Неизвестно, будет ли по пути какая оказия или  нет.  Имелось  в
виду:  состав,  идущий к Финляндскому мосту, попутная машина...
Пацаны догоняли грузовик, забирались в кузов и  ехали,  а  если
шофер  выгонял  или  кузов  был перегружен, цеплялись за задний
борт руками и ехали на ногах, как на лыжах. Кольку с Наумом  не
один   раз  подвозил  (сразу  двоих  в  кабину  брал)  водитель
ассенизаторской  машины.  Видно,  жалко  становилось  ему  двух
шкетов,  идущих  по снежной обочине мощеной дороги за знаниями.
Тем более, что один из шкетов опирался на костыль. А  они  даже
не знали, как звать этого водителя. В таких случаях в школу они
прибывали раньше всех.
     Чаще все же приходилось идти пешком. Из школы - тоже. Ну,
домой было идти намного приятнее и веселее. Сегодняшние занятия
кончились,  до завтрашних надо было еще дожить. Зимой, если был
сильный мороз, заходили  в  "сельский  магазин"  погреться.  От
магазина  до  Дачи  Долгорукова  встречных  попутчиков почти не
было, и ребята горланили песни:  "Плывут,  плывут,  плывут  над
нами облака", "У дороги чибис" и другие из веселого пионерского
репертуара.  Но  больше  всего  им  нравилась  песенка Максима,
услышанная ими в кино - "Крутится, вертится шар  голубой".  Ее
пели  особенно  бойко  и  громко.  Так  незаметно,  с песнями и
доходили до дому.
     Иногда возвращались из школы  целой  компанией.  Совпадало
одинаковое количество уроков в разных классах. . Тут были Феса,
Гришка,   Паня,   Корныши  из  четырнадцатого  барака,  недавно
приехавшие литовцы. По фамилии они были Карклинисы, но  так  их
никто  не  звал,  звали  просто  литовцами. Эта большая дружная
семья  быстро  прижилась  на  Даче  Долгорукова.  Куча   детей.
Родители  в  поте  лица  трудились, чтобы прокормить всех. Отец
работал кондуктором трамвая. У них с теткой Катей Бычковой была
взаимная симпатия. Но это так, к слову. Четверо ребят учились в
школе: Оська, Витька, Олька и Бронька. Олька -  парень.  Долго
не могли привыкнуть к его женскому имени, но имена Олег и Алька
так и не прижились. Осталось - Олька.
     Такой компанией путь преодолевался еще быстрее.
     Но  бывали  и непредвиденные задержки. Подойдут к железной
дороге,  а  на  ней  несколько  составов:  одни  стоят,  другие
маневрируют. Ни обойти
     (слишком  далеко),  ни под вагон подлезть (опасно). Не так
боялись за свою жизнь (авось, ничего не случится), как  боялись
нарваться  на неприятность. Часто составы охранялись военными с
автоматами. Они подлезать под состав  не  разрешали.  К  ним  и
подходить-то  было  нельзя.  Пацаны  были  очевидцами, как один
мужичонка   с   Дачи   Долгорукова   Иван   Вакуленко,   Вакула
по-уличному,  имел  неосторожность подойти к охраннику. Правда,
он не только подошел, но и вступил с ним в контакт. Вакула  был
мужик  неплохой,  покладистый,  подчеркнуто  уважал начальство,
многие даже думали: не стучит ли он.  Работал,  как  вол.  Надо
было  прокормить  многодетную  (почти  одни  девки) семью. Но в
состоянии подпития он "чудил". Вот и  в  этот  раз,  когда  все
стояли  и  ждали освобождения перехода, он ждать не стал. Он, к
удивлению соседей, пошел прямо к охраннику. Подошел  к  нему  с
тыла,  незаметно вытащил из кармана детскую игрушку - пистолет
и, направив в спину солдата, громко крикнул:
     - Руки вверх!
     Никто не  успел  ни  охнуть,  ни  засмеяться,  как  солдат
мгновенно,  полупригнувшись,  повернулся  через  левое  плечо и
ударил   Вакуленко   прикладом   в   челюсть.   Бедный   Вакула
распластался  между  рельсами  с  пистолетом  в  правой руке, с
холщевой сумкой в левой. Из сумки высыпались  пряники,  яблоки,
конфеты... Гостинцы нес детям с получки.
     Осознав,  повидимому,  что  перед  ним  не  диверсант и ни
составу, ни его жизни  ничто  не  угрожает,  солдат  крикнул  в
сторону ждущих перехода людей:
     -  Эй, мужики! Ну-ка, заберите его отсюда. Вакуле помогли
подняться. Собрали высыпавшиеся из сумки гостинцы. После такого
удара он стал, вроде, еще пьянее, шел, как  будто  перед  собой
ничего не видел. И пистолет в руке.
     Нет,  с властью лучше не связываться. А человек в форме -
это власть.

     10

     В школу Колька ходить любил.  Не  понятно  было,  как  это
пацаны убегают с уроков - "мотают"? Переживаешь, конечно, если
плохо  выучен  или совсем не выучен урок, молишь Бога про себя,
чтобы не  вызвали...  Но  такие  случаи  были  редки,  и  он  с
удовольствием  ходил  на  занятия.  Его любимыми учителями были
Нина Васильевна  Морякова  (ее  любили  все)  и  директор  Петр
Александрович,  оба  преподаватели  истории. В школе было много
учителей, которых уважали: физик Ольга Александровна, математик
Евгений   Иванович,   преподаватель   военного   дела    Михаил
Михайлович,   искренне   любили   ребята  библиотекаря  Надежду
Алексеевну. Из молодых нравилась преподавательница химии  Лидия
Ивановна.   Она   помимо  своих  уроков  отвечала  в  школе  за
художественную  самодеятельность,  даже  сама   участвовала   в
концертных  прогаммах.  Колька  в самодеятельности читал стихи,
вел конферанс, и  кроме  этого  он  занимался  в  драматическом
кружке  у старой актрисы Анны Антоновны Соболевой. Играл разные
роли:  школьников,   Зайку-зазнайку,   жандармского   пристава,
Артемку. На роль Артемки с него даже снимали пробу в Ленфильме,
гримировали,  мазали чем- то волосы, губкой делали веснушки на
лице... Но выбрали для съемки более подходящего паренька.
     До  восьмого  класса  русский  язык  и   литературу   вела
Валентина  Ивановна  Сучилина, замечательный человек и педагог.
Она очень любила свой предмет  и  эту  любовь  прививала  своим
ученикам.
     Были  и  такие  учителя,  кого  не  любили.  А не любили и
боялись, напрмер, завуча ( тоже преподавала русский язык).  Она
была  зла  даже  по внешнему виду и ехидна в замечаниях. Иногда
отвлекшегося  ученика  била  линейкой  по  рукам.  Между  собой
ученики  звали  ее  "Вобла".  До  нее  заведовал учебной частью
Николай Никифорович Никифоров, математик по специальности.  Его
выгнали  из  завучей  за  пьянство  и  грубость. Приземистый, с
бесцветными глазами, он носил голову так, будто всматривался  и
вслушивался одновременно. А руки держал за спиной. Его называли
Бульдогом. Вкрадчивой походкой он подходил к курящему в
     туалете школьнику и тихо говорил:
     - Оставь...
     Поскольку  "своих"  пацаны знали не только в лицо, но и по
голосу, ответ был незамедлительный и, несмотря на  остолбенелые
лица товарищей, окружающих курившего, дерзкий:
     - Иди на фик, своих шакалов много.
     После  такого  диалога,  извиваясь  и  сдерживая  вой,  со
слезами на глазах незадачливый курилка следовал на цыпочках  за
Бульдогом,  так  как  ухо  его  находилось  в цепких бульдожьих
пальцах. Бульдожья хватка была мертвой.
     Бульдог,  также,  как  и  Вобла,  бил  ребят(в   основном,
пятиклассников)  линейкой  по  рукам.  А  иногда и по голове. К
семиклассникам  отношение  было  другое.  Видно,  потому,   что
семиклассники  взрослее, серьезнее, меньше шалили. А может быть
просто могли дать сдачи. Бульдога тоже не любили и боялись.
     Не боялись, но и не любили, к немалому  удивлению  Кольки,
Дору  Яковлевну  Лисовецкую,  учительницу  ботаники, зоологии и
анатомии человека. Она любила свое дело, на ее уроках  не  было
скучно. Уроки ботаники проходили на пришкольном участке. Но вот
нужного  контакта  с  учениками у Доры Яковлевны не получалось.
Наиболее шпанистые передразнивали ее голос, походку,  облепляли
ее  юбку  сзади  репейниками.  На уроках анатомии скелет всегда
стоял с папиросой между челюстями. Таких пацанов было  немного,
но  те,  кто  их осуждал, Доре их не закладывали. Ябеда был вне
закона. Этот нравственный принцип соблюдался свято.
     Шумновато было  и  на  уроках  рисования  (черчения).  Эти
предметы  вел  интересный  человек  Иван  Григорьевич  Дурасов.
Высокого, около двух метров,  роста,  он  ходил,  не  сутулясь,
говорил  с  ярко  выраженным украинским акцентом. Кто-нибудь из
пацанов на  задних  партах  начинает  тихонько  копировать  его
говор,  остальные  бесшумно  хохочут. Но что значит "бесшумно",
если прыск и  сдавленный  хохот  слышны  всему  классу?  Вот  и
сейчас:
     -  Ну  тыхо, тыхо, шо там, на Камчатке, загыкалы? Чертить
бы учились нормально, а не гыкать... Полтавский, расскажи  нам,
шо тебя так рассмешило. Может мы вместе похохочем?
     Боря Полтавский встает и смущенно молчит.
     -  Ну  не  таись,  скажи...  Ну,  ну...  Говорит Полтава.
Говорит Полтава...
     Снова хохот.
     - Тыхо! Вы ж такие большие диты.  Вот  вы  придете  после
школы  на завод. Старые рабочие встретят вас и спросят: "А чему
вы, диты, научились в школе?" А диты чертят, как курица лапой.
     На задних партах вновь прыснули.
     - Ну шо еще там? Измайлов, шо вы там рассказываете?
     Витька встал и сказал:
     - Они спросят: "И кто вас, дети, этому научил?"
     Тут уж хохот всего класса. Иван  Григорьевич  в  этот  раз
"полез  в  карман  за  словом".  Он  пробормотал,  что тоже был
маленький, на что Витька Измайлов, понимая разговор  учителя  с
классом, как разговор с собой, выразил вслух свое сомнение:
     - Но верится с трудом...
     Действительно,  трудно  было  представить маленьким такого
большого человека. За рост и в соответствии с профессией  Ивана
Григорьевича звали Штрих-пунктиром.

     Другие  учителя  для  ребят  были  обычными  и  какой-либо
любовью или нелюбовью у них не пользовались.
     Все педагоги обратили внимание, что за последние три  года
ребята стали меньше выкидывать детских фортелей, глупых штучек,
стали  собраннее, взрослее, но об улучшении дисциплины говорить
не приходилось. Подобного,  что  происходило  на  уроках  Ивана
Григорьевича   и  Доры  Яковлевны,  раньше  не  случалось.  Все
связывали с появлением девочек. Началось совместное обучение, и
мальчишки, с одной стороны, стали больше следить за собой, а  с
другой - надо же было повыкаблучиваться перед девчонками. Надо
сказать,  что  особенно  выкаблучиваться  не приходилось. Среди
девочек были переростки, из тех, кому  война  помешала  в  свое
время  учиться.  Зарвавшихся одноклассников, старше которых они
были на четыре-пять лет, одергивали и быстро ставили на  место.
После семилетки эти девочки поступали в медицинское училище или
шли работать.

     11

     Несомненно,  девчонки влияли на пацанов положительно. Если
бы не они, мальчишек на танцы палкой  было  бы  не  загнать.  А
тут...  Не  все,  правда, но несколько пацанов всегда крутились
около  танцплощадки.   И   одеты   поприличней,   чем   всегда,
аккуратнее.   Некоторые   даже  пытались  танцевать  вместе  со
взрослыми, но мало кто. Девчонки, те, не стесняясь,  составляли
пары  между  собой, и вздернув носики, кружились по деревянному
настилу, только юбчонки взлетали, оголяя их еще совсем  детские
ноги.   Мальчишки   больше   проводили  время  около  площадки,
покуривали, лихо цыкая слюной через зубы, пускали дым из  носа.
А  если  танцевали, то чаще друг с другом, дурачась и пародируя
других танцующих. Они не  знали,  как  себя  вести.  Облегченно
чувствовали  себя те, кто состоял в помощниках у Яши, был вроде
бы, как при деле.
     Колька с Мастюком наблюдали за танцующими. Большинство  из
них  просто  ходили под музыку, но некоторые танцевали красиво,
хотелось смотреть и смотреть. Музыка была самая разная. Звучали
отрывки из опер и оперетт, популярные песенки. Вот отец и  дочь
Утесовы: "Все хорошо, прекрасная маркиза", затем Утесов-старший
один:  "Я  ковал  тебя  железными подковами". А вот Марк Бернес
рассказывает спокойно и мелодично: "Через реки, горы и долины",
а  на  обратной  стороне  пластинки:  "На  путях  на  жизненных
встречается   с  человеком  человек".  Играли  "На  карнавале",
"Челиту", "Домино". Ставили пластинки  чисто  музыкальные,  без
слов, одна мелодия.
     Нескладный   Генка   Чудак   серьезным  взрослым  взглядом
провожал проходящие мимо него танцующие пары и  в  такт  музыке
покачивал  головой.  Совсем  еще кнопка, десятилетняя девчушка,
упершись  худенькими  локоточками  в  перила  танцплощадки,   а
подбородок  положив в ладони, наблюдала за танцующими, напевая:
"Маринике,  Маринике..."  Кто-то  щелкнул  ее  по   носу.   "У,
Дурак..." - обиделась девочка, но осталась на прежнем месте.
     От  танцплощадки  отошли две девчонки, Колькины ровесницы.
Колька видел, как они танцевали и завидовал. Он танцевал  плохо
- топтался на месте.
     Девчонки  остановились  на  гаревой  дорожке неподалеку от
него. Неожиданно подошел Мастюк и, показав глазами  на  девчат,
сказал:
     -  Во, классные бабы... Я их знаю. Хочешь, познакомлю? -
и Мастюк потащил Кольку к подружкам.
     - Обожди, - Колька вырвался. - Ты сначала  скажи,  кого
из  них  как зовут, а потом знакомь. А то я от стеснения забуду
все.
     - Вот эта, помельче -  Райка  Круподерова,  брат  у  нее
старше  нас,  Толик.  А  вот  та,  с  кудряшками, вишь, глазами
из-подо лба зыркает?.. Это Галка Бычкова. Она с матерью живет в
третьем бараке.
     Кольке понравилась кудрявая.

     - Ладно, пойдем!..  Которая  Галка  -  моя,  на  нее  не
расчитывай.
     Мастюк удивленно посмотрел на Кольку, но ничего не сказал.
-
     Здравствуйте.  Скучаем?  А мы видели, как вы танцевали. -
Да-а?.. -
     девчонки делали вид, что им с ребятами  не  интересно.  -
Да... -
     Мастюк  показал  на Кольку. - Вот он не даст соврать. Ска
жи, Никола... О, да я забыл вас представить  дамам,  -  Мастюк
начал   копировать   героя   одного  из  кинофильмов,  кажется,
"Пармская обитель". - Знакомьтесь: мой друг Николай...
     Представились друг другу с пожатием рук.
     Первая встреча  -  комом.  Ходили,  молчали...  Мальчишки
стеснялись.  Девчонки  стеснялись  и кокетничали. Однако, перед
расставанием на вопрос осмелевших кавалеров о  дружбе  девчонки
ответили согласием.
     Последующие    встречи   были   раскованней   и   веселей.
Разговаривали  о  всякой  всячине.  Секретничали  даже.  Ходили
попарно  -  рука  в руке. Иногда собирались вместе в комнате у
тети Кати, Галкиной матери. Она их не прогоняла, ей  было  даже
веселей с молодежью. Нет-нет еще да и чем-нибудь угостит ребят.
А когда первой волной эпидемии по Даче Долгорукова прошли песни
из  просмотренного  фильма  "Свадьба с приданым" (второй волной
были песни из индийского  кинофильма  "Бродяга"),  чуть  ли  не
половину   всего   разговора   мальчишек  со  своими  подругами
составляли куплеты  Николая  Курочкина.  Это  уже  походило  на
баловство,  на  игру.  Что  дальше  -  никто из них не знал. О
поцелуях и думать не смели, а своим  постоянным  положением  -
хождение  и  сидение  -  мальчишки тяготились. Кольку, однако,
постоянно тянуло к Галке. Мастюк как-то легко смотрел на все. В
разговорах с Колькой он смеялся над всем  этим.  А  может  быть
нарочно, для видимости? Этого Колька не знал.
     Время  шло.  Девчонки  скоро  превратились  в  девушек,  а
мальчишки все еще оставались на  положении  "гадких  утят".  Их
время еще не приспело.

     12

     Да,  время  на  месте  не  стояло.  Шли своим ходом дела в
барачном поселке Дача Долгорукова. Неожиданно  куда-то  выехала
Литвиниха  со  своей  дочкой. К Сегиной поселилась сестра Ивана
Клепова - Нина. Выехали также и  "тлидцать  тли"  с  супругой.
Этим  обстоятельством  не  замедлила  воспользоваться  Колькина
мать. Она, следуя  многочисленным  советам  соседей,  заняла  с
детьми   высвободившуюся  комнату.  А  Тамара  с  двумя  детьми
несколько  позже  "переехала"  ближе  к  кухне,  заняв  комнату
поменьше  между  Шаровыми и Куданковой. В их же большую комнату
вселилась  семья  демобилизованного  моряка  Анищенко,   самого
первого  обладателя  телевизора  в  их  секции.  На  интересные
передачи у Анищенков собиралось до пятнадцати человек.
     Так что переселения были. И новоселья справлялись. Хотя бы
внутри секции.
     Самым памятным для всех было переселение Колькиной  семьи,
вернее,  не  переселение,  а попытка выселения. Пришел управдом
Шабасов с каким-то мужиком, который в этом процессе ни слова не
проронил,  и  предложил  Александре  Николаевне  выселиться  из
самовольно   занятой  комнаты.  Колькина  мать  отказалась  это
сделать под одобрение собравшихся в коридоре соседей.
     - Чтобы в двадцать четыре часа оставили  эту  жилплощадь,
-  командирским  голосом  говорил высокий, в офицерской шинели
без погон, Володя Шабасов.
     - И не подумаю, - отвечала Колькина мать. - Сколько  же
можно мучиться в одной комнате двум семьям?

     - Кроме вас есть другие желающие получить эту комнату.
     - Желающих может быть много. А мы живем уже не первый год
две семьи  в одной комнате. А вы обещали при первой возможности
нас расселить.
     - Да, обещали. Но сейчас этой возможности нет.
     - Как это нет?.. Освободилась же комната...  -  Колькина
мать  постепенно переходила в наступление. Весь разговор явился
"солью на рану", освежил все "прелести" скотской жизни -  семь
человек на восемнадцать квадратных метров.
     -  Как  это  нет?..  А  кому вы вознамерились эту комнату
отдать?..
     - Это не ваше дело. Кому надо, тому и дадим. Мы расселяем
многосемейные комнаты из другого барака.
     Тут все зашумели.  Людям  не  нравилось,  что  сюда  будут
вселять  из  другого  барака,  когда есть свои нуждающиеся. Они
знали, что ни в одном бараке не было комнат с таким количеством
людей, как у  Михиных  и  Григорьевых.  Да  и  ждали  улучшения
условий  они  дольше  других.  В  этом  многоголосье  управдому
приходилось  туго,  но  он  не  сдавался   и   временами   даже
перекрикивал толпу жильцов.
     - Все равно они не имеют право самовольно занимать жилье.
Больше
     Шабасова  уже  никто  не слышал. Александра Николаевна, до
этого
     старавшаяся  держаться  спокойно,  сорвалась  с  места  и,
наскакивая  на  управдома,  вроде наседки, защищавшей гнездо от
коршуна, угрожающе закричала:
     - Это  кто  жулье?!  Это  я  жулье?  Честно  и  терпеливо
ожидающая   своей  очереди  на  расселение?..  Да  не  найдется
человек, который мог бы что плохое сказать обо мне. Словами  бы
поаккуратнее бросались, товарищ управдом. А то я найду управу и
на   управдома.   Ишь   ты...   Власть,  значит,  можно  жульем
обзывать... Вы мне еще ответите за "жулье".
     Несчастный управдом, пытавшийся возразить, что  он  сказал
не   "жулье",   а  "жилье",  совсем  не  был  слышен  за  шумом
сочувствующик Колькиной матери соседей. Наконец, уразумев,  что
ему  лучше ретироваться, он так и поступил, махнув рукой. Вслед
за ним удалился и его молчаливый спутник. Через  день  Колькина
семья  была  уже  официально  прописана  в  отдельной  комнате.
управдом их больше не беспокоил.
     Это уже была  своя  комната,  а  не  общая.  Окно  комнаты
выходило  не на улицу, а на "зады". Из него виднелось хозяйство
четырнадцатого  барака,  стоявшего  на  отшибе.  Жильцов  этого
барака  знали  хуже,  чем жителей других бараков. Среди пацанов
были известны Леша Дмитриев, Эдик Капустин и уже  знакомый  нам
Масло. Леша был из переростков и "добивал" седьмой класс, чтобы
получить  семилетнее  образование  и  пойти  работать.  Это был
человек с юмором.  Мог  при  случае  посмеяться  и  над  собой.
Страстный  охотник, мог и приврать в разговоре про охоту. Любил
иностранные слова, и на обертке учебника по  физике  надписывал
не "Физика", а "Фюзис".
     Эдик  Капустин  был известен в поселке и в школе: однажды,
наученный Вовкой Потемой (один из детей  Потемкиных,  живших  в
своем  доме  по  соседству  с  бараками)  он покупал в школьном
буфете сто граммов "сифилисных конфеток".
     Масло, можно сказать, даже был знаменит. Проиграв в карты,
сбежал  от  получения  щелбанов  (щелчков  в  лоб).   А   когда
"победители"  стали  его  преследовать, убежал с котлована, где
играли в карты, в одних трусах домой. Поскольку  мать  была  на
работе,  а ключ от комнаты - в брюках, что с рубашкой остались
на берегу котлована, он залез к себе в комнату через  форточку,
там  лег  на  диван  и  заснул.  К  приходу  с работы матери на
котловане была найдена одежда ее сына. Несколько человек ныряли
и ходили по котловану,  разыскивая  утопленника.  Мать  выла  и
рвала  на  себе  волосы, наблюдая за поисками ее чада. Когда ее
привели домой и помогли открыть дверь, она,  увидев  на  диване
свернувшегося калачиком сына, потеряла сознание.

     Леша  Дмитриев  контактировал  с пацанами только в школе и
только по  вопросам  учебы.  По  возрасту  у  него  была  "своя
компания". Иногда их видели вместе с Потемой, но только иногда.
У  Потемы  был  свой  особый  мир.  Он  верховодил  податливыми
пацанами.  Заставлял  их  подворовывать  дома  разные  вещи   и
приносить  ему  своеобразную  дань.  Пацаны его побаивались, но
"шестерить" соглашались делеко не все. Мастюк одно время был  у
него  "шестеркой".  Когда  они появлялись вместе среди пацанов,
были похожи на Шер-хана  с  его  угодливым  другом  шакалом  из
"Маугли".  Если  кто  посильнее наступал на Мастюка или угрожал
ему, тот говорил:- Скажу Потеме, он тебе даст...
     Потемкиных, кроме тети Наташи (матери Потемы) и его сестры
Муси, любовью не жаловали. Старик Потемкин был не только суров,
но и жесток. Говорили, что он  убивает  собак,  чтобы  собачьим
жиром  лечить  туберкулез.  Колькина Дозора, любимца ребятишек,
неожиданно пропавшего, так и не смогли найти.

     13

     Большую радость приносили на Дачу  Долгорукова  праздники.
Крупные  праздники:  и советские , и религиозные, - отмечались
всем  поселком.  Зимние:  Новый  год,  Рождество,  крещение  -
сопровождались   колядованием,   гаданиями,  по  дворам  ходили
ряженые, которые пели и плясали под гармошку  и  балалайку.  Из
летних   наиболее   впечатляющими   были   пасхальные  гуляния,
особенно,  если  пасха   выдавалась   поздняя.   Катали   яйца,
христосовались, играли в карты, в лото. Ходили пьяные в обнимку
и горланили песни. То у одного, то у другого барака в окружении
болельщиков  выделывали  номера  дачинские плясуны. Без драк не
обходилось. Даже говорили: "Что это за праздник, никому и морду
не набили". И все это под аккомпонемент гармошки.
     Гармонистов было много. Каждый играл по-своему.  В  каждой
секции  имелся  свой  гармонист. А в Колькиной - аж целых три:
дядя Коля Шаров, Иван Анищенко и Колька. Играли  так  себе,  но
окружающим  нравилось.  Неплохо играл рыжеватый железнодорожник
Саша Иванов. Он играл и сам пел. Всем была знакома  манера  его
игры и любимая припевка: "Хулиган-мальчишка я, не любят девушки
меня".
     Воистину  талантом-самородком был молодой гармонист Васька
Орехов. Ах, как он играл!.. Гармонь  сама  так  и  выговаривала
мелодию,  заставляя  и  петь,  и  плясать.  Совсем  молоденький
парнишка, сначала, как девушка, стеснительный,  он  в  короткое
время  вырос  в  здорового  кудрявого  мужика-бугая и напоминал
своего былинного тезку Буслаева. Причем, не только  внешностью,
но  и  поведением. Угощали, хвалили - это и сделало свое дело.
Васька стал пить. А пьяный он становился буяном и забиякой. Так
и пошло: где Васька, там и драка. Жалко было, когда он  получил
срок,  но получил он его по заслугам. И все же позднее во время
любого гуляния вспоминали отчаянного гармониста Ваську Орехова.
     Были и свои певцы. Среди пацанов  чемпионом  по  частушкам
был  паренек  с  Волги.  Частушек  он  знал  столько,  что и не
запомнить. Штук пятьдесят было толко начинающихся  словами  "на
горе  стоит  точило".  Целые  частушечные  циклы.  Потом  он  с
родителями  куда-то   переехал,   обогатив   своим   фольклором
дачинских ребят.
     На Даче Долгорукова было много талантов. Из них и возникла
тогда  художественная самодеятельность. В нее вошли люди самого
различного возраста и профессий: аккордеонист  и  речевик  Боря
Патокин  и  его жена певица Оля Невская, плясуны Нина Клепова и
корпусовский Коля Соколов,  прекрасный  исполнитель  интермедий
Толя  Блинов  и Юра Якубенко. Колька тоже участвовал в сценках,
читал стихи и басни, вел конферанс. Самой молоденькой была Валя
Полушкина,  десятилетняя  красавица-чтица.  Она  была  "гвоздем
программы".   Таково   было   ядро   дачинской   художественной
самодеятельности.
     К этому времени клуб находился уже не во втором бараке,  а
в  доме,  где  раньше  размещались  детские  ясли.  Теперь ясли
функционировали в корпусах. Кино "крутила" одна  из  постоянных
Яшиных помощниц Аня по
     прозвищу  Клуха.  В  новом  клубе  имелся  биллиард, возле
которого  подростки  да  и  молодежь  постарше  проводили  свой
постоянный  досуг, оставив на городки и даже футбол совсем мало
времени. Завклубом была молодая и симпатичная женщина Галя,  за
которой  ухаживал  рубаха-парень  Мишка Васильев. Если ему надо
было срочно уединиться с Галиной, он  просто  выгонял  всех  из
биллиардной    и   уединялся.   Репетиции   он   не   разгонял.
Репетировали, как уже говорилось,  не  только  молодежь,  но  и
солидные взрослые люди.
     Репетировать  приходилось  много. Штатного руководителя не
было. Все прислушивались к мудрым советам старшего  и  опытного
самодеятельного артиста Бори Патокина.
     Не все было гладко со сборами на репетиции: работа, учеба,
всякие  другие заморочки... Но зато какое удовольствие получали
дачинские артисты, когда их выступления сопровождались  бурными
аплодисментами переполненного зрителями зала!..
     Как-то   Кольку   по   предложению   Клеповой   пригласили
участвовать в праздничном концерте артели инвалидов "Прогресс".
Репетировали  в   цехе   ювелирных   изделий.   Заводилой   был
заместитель  начальника  этого цеха Марк Моисеевич Лещинский. С
тех пор самодеятельность сопутствовала Кольке всю жизнь.

     14

     Колька,  уже  имевший  опыт   организации   художественной
самодеятельности,   принимал   участие  в  работе  корпусовских
студенческих агитбригад. Там были талантливые  веселые  ребята.
Главных  не  было,  но  большим авторитетом пользовался будущий
юрист( кстати, будущий муж Люси, сестры Клеповой Риммы) Колькин
тезка по имени и отчеству Коля Гребенкин. Когда выяснилось, что
в коллективе два  Николая,  то  одного  решили  звать  Коля,  а
второго  -  Гребенкина - Николай Сергеевич. Узнав же, что оба
они - Сергеевичи, стали звать: Коля Большой и Коля  Маленький.
Первый  уже  заканчивал  юридический  факультет,  а  второй еще
только заканчивал школу. В школе он стал  главным  закоперщиком
по  подготовке  концертов  для  школьников. Однажды к участию в
концерте он привлек своего друга Наума. В школе - вместе, дома
- рядом... Репетировать удобно. Особенно парный конферанс,  на
предмет  чего Колька и агитировал друга. Тот сначала ни в какую
не  соглашался,  но  постепенно,  посещая  репетиции,  как   бы
втягивался  в них сам, переживал, советовал делать так-то, а не
так... Колька сам написал текст конферанса. Начать и  закончить
концерт  предполагалось куплетами, написанными на мотив блатной
песни "Гоп со смыком". Эту мелодию знала вся школа и  вся  Дача
Долгорукова.   Школьная  цензура  куплеты  пропустила.  Концерт
понравился. Ребят  поздравляли  товарищи,  учителя.  Стыдновато
постановщиеам  стало  потом,  несколько  лет спустя, когда они,
повзрослев, вспоминали этот концерт, запоздало краснея, не  так
от  многих  натяжек  в  его  организации, как от того, что пели
(дети!) на блатной мотив.
     Кольку в школе знали не только по самодеятельности. Он был
членом учкома с шестого класса.  Учился  хорошо,  но  занятиями
себя особенно не утруждал. Любил литературу и историю.
     Когда Колька перешел в восьмой класс, для старшеклассников
было введено  обучение  труду  на  промышленном предприятии. Их
класс каждый четверг ходил на  завод  "Почтовый  ящик  -  501"
(или,   как   его  называли,  "Приборстрой"),  что  у  Большого
Охтенского  моста,  где   они   осваивали   основы   токарного,
слесарного  и  столярного  дела,  по  очереди. В девятом классе
занятия продолжались, только уже по  одной  специальности,  кто
какую  выбрал:  токаря,  слесаря  или  столяра.  Колька  выбрал
специальность слесаря. Все  осваивалось  по  порядку:  промывка
деталей,   шабровка,  заточка  инструмента,  работа  на  тисках
ножовкой и напильником, работа с отверткой и  разными  ключами,
основы    разметки,    керновка    и    сверление,   работа   с
электроинструментом.
     Домой молодой слесарь  приходил  усталый  (особенно  после
шабровки)  и  деловито-серьезный. Свободного времени было мало.
Одно время он сблизился с Эдиком  Гуревичем.  Он  был  постарше
Кольки, ни с кем дружбы не заводил, занимался тяжелой атлетикой
- гиря, штанга. Готовился к
     поступлению  в технологический или в холодильный институт.
Колька же мечтал стать  моряком  или  пойти  на  филологический
факультет.  Правда,  под  влиянием  школьного друга Толи Ходина
подавал документы после седьмого класса  в  военно-механический
техникум при Государственном оптико-механическом заводе (ГОМЗ),
но  в  знак солидарности, когда Толя не сдал математику, забрал
назад свои документы. А после этого облегченно  вздохнул:  идти
надо   туда,   куда   тянешься   душой.   А   Эдик  превосходно
ориентировался в животном  и  растительном  мире,  к  удивлению
учителей   зоологии   разбирался   во  всех  видах  и  подвидах
пресмыкающихся... А собирался поступать в холодильный...
     Эдик неплохо играл в шахматы и шашки.  Он  жил  в  третьем
бараке  с  матерью Идой Григорьевной, заведующей детским садом,
всеми уважаемой на  Даче  Долгорукова  женщиной,  и  старенькой
бабушкой.  Друзьями  Колька  и  Эдик  не  стали. Эдик в поселке
считался примерным парнем, а дома, если мать не слышит, обзывал
свою старую бабку самыми грязными словами. Ходить к нему Колька
вскоре не стал.
     А  по  школе  ходили   слухи,   что   она   снова   станет
восьмилеткой.   Многие   после   семи   классов  шли  работать.
Большинство   учеников   были   из   малообеспеченных    семей.
Родительский  комитет  регулярно  выделял  кому-либо  из бедных
материальную помощь. Такую помощь,  кажется,  в  шестом  классе
выделили  и Кольке - валенки. Колька расплакался навзрыд. Хоть
и благодарен был за валенки, но не взял. Стыдно было  ходить  в
бедных.  Все  это определяло будущее школьников. Более половины
Колькиных одноклассников решили пойти работать  после  девятого
класса. Отличник в классе был один - Боря Халиманович. К учебе
относился  серьезно.  Успехов  добивался  не зубрежкой а умелой
организацией послешкольного времени. Даже он склонялся к  мысли
идти на завод, а учебу продолжать в вечерней школе и так далее.
А  уж другими ( подавляющее большинство были троечниками) и сам
Бог велел идти на производство.
     Решающее  слово  сказалось  практикой.  С  началом  летних
каникул  для успешно посещающих практические занятия на заводе,
организовывалась месячная практика - на весь июнь. Работали по
освоенной за год специальности по четыре  часа  в  день,  кроме
воскресенья.  Трудились  бесплатно, но в конце практики сдавали
техминимум и получали  первый  рабочий  разряд.  Третий  (тогда
низший) разряд слесаря-ремонтника получил и Колька. После этого
он, не раздумывая, забрал документы в школе и стал устраиваться
на  работу. Надо было помогать матери. А учиться можно было без
отрыва от производства.
     В вечернюю школу документы принимали уже с июля, но  среди
документов  должна  быть  справка с места работы. Пока Колькина
мать находилась в отпуске в Саперной, он, не теряя  времени  (а
вдруг  мать  не  согласится, чтобы он шел работать, не закончив
последнего класса), ходил по охтенским предприятиям  в  поисках
работы.  На  пятьсот  первом  -  далеко,  это  не позволило бы
нормально учиться. А на "Прогрессе" - в  самый  раз.  Ходатаем
Кольки  по его оформлению на "Прогресс" был Иван Титов, который
вместе с Виктором Лебедевым готовил Кольку к сдаче  на  разряд.
Но  устроиться на "Прогресс" оказалось сложнее, чем думалось. В
артели низшим разрядом слесаря был четвертый, а учеником  могли
взять,  равно,  как  и на другую работу, только инвалида. Помог
Марк Моисеевич. Он уговорил руководство "Прогресса" взять его в
свой цех слесарем-ремонтником четвертого разряда, а до сдачи на
четвертый разряд должны были оплачивать по третьему.
     Так Колька стал рабочим.  В  тот  день,  когда  Александра
Николаевна возвратилась из Саперной, он пришел домой, отработав
первую смену. Мать все поняла правильно.
     Ремонтником  Колька  проработал  всего  месяц,  в  связи с
производственной       необходимомтью       его        перевели
слесарем-настройщиком   квадрантов   для  обработки  камней  на
шлифовальных и полировальных станках. На этой работе  находился
старый  слесарь  Семен  Васильевич, мастер своего дела, инвалид
(дырка в  ноге)  и  бесшабашный  любитель  спиртного.  Впрочем,
по-отчеству его величало только начальство. Остальные звали его
просто Семеном.
     -   Мне   начальство   говорит:  "Золотые  у  тебя  руки,
Васильевич,  а   вот   горло,   извини,   говенное".   А   ведь
мать-покойница мне тоже самое
     говорила  всегда...  - и из синих его глаз одна за другой
стекали  крупные  слезы  и  капали  на  синий,  как  и   глаза,
комбинезон.  Ему-то  в  помощь  и определили шестнадцатилетнего
слесаренка.

     15

     Конец июля и всю первую половину августа Колька  провел  в
колхозе в Лемболове. Шефская помощь города селу. Сенокос.
     Сначала  всех  помощников распределили с граблями и вилами
по бригадам, но народу набиралось много, а косарей не  хватало.
Трое  из  артельных  умели  косить, в том числе и Колька. После
проверки качества их работы всех троих зачислили в  косари.  Не
хватало  специалиста  для работы на конных граблях. Запрягать и
распрягать  лошадь  из  городских  умели  только  двое:  Володя
Старцев,  по кличке Дед, и Колька. Конных граблей имелось двое,
и Колька с удовольствием из косарей (напросился  на  свою  шею)
пошел на "сидячую" работу.
     Жили  в  трех  шатрах  -  больших  палатках.  В  одной -
колхозники, в ней же размещалась кухонная утварь. В  другой  -
женщины.  В  третьей  -  мужчины. В мужской из колхозников был
только Коля Рямзин, местный анекдотист. Второй  из  колхозников
работал на косилке, ночевал с женой-поварихой в первой палатке.
С  ними жили еще две пожилые колхозницы. Всего колхозников было
пять человек, а помощников - двадцать два  (десять  мужиков  и
двенадцать баб).
     Работали от росы и до темна, благо в августе не было белых
ночей. Сенокосные угодья располагались между лесными, и темнело
уже в  семь  часов  вечера.  Ели  дважды:  плотно  завтракали в
половине восьмого утра и плотно  ужинали  в  половине  восьмого
вечера.  Примерно  в два часа дня развозили по участками компот
(или кофе, чай) с бутербродами (большой кусок  хлеба  с  ложкой
тушонки).  На  голод  никто  не  жаловался.  Два  раза  в месяц
отпускали домой - помыться, сменить белье и просто отдохнуть.
     Работа Кольке была по  душе.  Единственное  неудобство  -
сидение  граблей  металлическое, задницу набивает, а подстелить
ничего нельзя - наклонное, спадает. Да однажды в  жаркую  пору
слепни,  как  очумели,  парню  не давали покоя, а уж о лошади и
говорить нечего. Они ее допекли, и Гашетка (так  звали  лошадь)
понесла,   только  стальные  зубы  граблей  громко  стучали  за
Колькиной спиной. Гашетка так мчалась, что  маленькая  березка,
на   которую   она   наскочила   дугой,   согнулась   и,  резко
выпрямившись, очутилась между лошадью и оглоблей.  Колька  чуть
не   вылетел   из  сиденья.  Попытки  освободиться  от  березки
результатов  не  давали.  Пришлось  распрягать  Гашетку  да   с
ласковыми  приговорами,  отгоняя назойливых слепней и соблазняя
кусочками сахара, снова запрягать ее.
     Зато какое счастье в вечерней прохладе проехать верхом  до
озерка,   почистить   лошадку,   попоить   ее   и,  вернувшись,
предоставить и ей отдых до следующего утра. Иногда это  счастье
уступали пришедшим навестить родителей колхозным подросткам.
     В дождливую погоду редко кто высовывался из палаток. Разве
что заядлые  грибники. Те уходили надолго. Возвращались мокрые,
но счастливые, независимо от успеха.
     В нескольких километров от  лагеря  косарей  располагалась
войсковая  часть, вернее, точка - в палатке жили десять солдат
и один сверхсрочник. По вечерам свободные от  службы  солдатики
навещали  артельных  девчат. Парочками далеко уходить не давали
старшие строгие подруги. Встречи происходили в палатке да около
палатки, короче, на глазах.
     Как-то к очередному их посещению женщины  нарядили  Кольку
девушкой.   Получилось  неплохо.  Поменьше  говорить,  побольше
стесняться... А что?.. Молодой, гладкокожий  да  розовощекий...
Тем  более,  все  ходили  в резиновых сапогах. Покрыли Колькину
голову косынкой, надели на него платье, а сверх платья кофту  и
-  девушка  готова.  Помазали  ему  духами за ушами, попудрили
носик - для дамского запаха... И порядок. Один
     солдатик ни на шаг не отставал,  ласковые  слова  говорил.
Сначала  Колька еле сдерживался, чтобы не рассмеяться, но потом
вошел в  роль.  Все  обнимания  и  попытки  поцелуя  он  стойко
выносил,  терпеливо  отбиваясь  от  ухажера.  После  руки долго
болели, а  Колька  думал:  как  же  это  женщины-то  не  устают
отбиваться?..  Несколько парочек сидело в палатке. Колька вдруг
почувствовал, что рука солдатика настырно  лезла  туда,  где  у
него  под  чужим  женским платьем находилось свое личное, чисто
мужское. Он не выдержал и сказал громко  (для  всех)  басовитым
юношеским голосом:
     - Ты, служивый, поосторожней, не шуруй так ретиво, а то я
могу и рассердиться.
     Девки заржали сразу, затем дошло и до солдат. Незадачливый
ухажер сидел с открытым ртом. Больше он в гости не приходил.
     Во  второй  половине  августа  Колька  возвратился к своим
квадрантам,  к  верстаку,  к   газовым   горелкам,   к   Семену
Васильевичу.    Однообразие    рабочих   дней   описывать   нет
необходимости.  В   артели   не   было   таких   дисциплинарных
строгостей,  как  на "Приборстрое", и сами рабочие говорили про
свое предприятие: "Шарага есть шарага". Пили в больную  голову.
Пьяные  вырубались  на  своих  рабочих  местах, многие уползали
спать на двор артельного хлама, где валялась огромная, во  весь
рост  статуя  Сталина.  Говорили:  "Пойду,  прилягу  с  любимым
вождем". Пьяные работали  и  на  станках.  Имели  место  случаи
травм. Когда напивался Семен, чтобы бедолагу не засекли спящим,
его  ставили  лицом  к  верстаку,  а  к  цеху  спиной, намертво
закручивали грудь комбинезона в тиски,  и  так  он  мог  стоять
довольно  долго.  Сможет  сам освободиться от тисков - значит,
трезвый.
     С  работой  Колька  освоился  быстро.  Сдал  на  четвертый
разряд.  Все,  как  положено.  Поступил  в  десятый класс школы
рабочей молодежи (ШРМ-66). В первые же дни учебы он понял,  что
учиться   и  работать  намного  труднее,  чем  просто  учиться.
Усталость, недосып...  Но  вскоре  привык.  В  школе  было  два
десятых класса. Любимую Колькой литературу преподавала директор
школы  Маргарита  Николаевна.  Замечательный  человек. Учащиеся
вечерней  школы  выпускали  стенгазету,   устраивали   диспуты,
участвовали    в   организованной   директором   художественной
самодеятельности. Да что говорить?.. Только из одного  десятого
класса  (где  учился  Колька) двое вечерников закончили школу с
медалями: Юрий Аксентон и Павел Маслобоев. Это уже  говорило  о
многом.

     16

     Имелись  все  условия для успешного окончания школы. Но...
"Она пришла,  как  к  рифме  "вновь"..."  Да.  Именно  в  таком
возрасте это и случается впервые.
     Она  жила с матерью в третьем бараке. Училась в техникуме.
Девушка,  как  многие,  но  танцам  предпочитала   прогулки   с
подругами  под  ручки  вечерней  порой.  Среди ее подружек были
сестры Голубевы, одна из которых училась в медицинском училище.
В связи с этим обстоятельством Наум при  встрече  с  подружками
шутовски раскланивался и кричал:
     -   Привет,   медзицина,  -  именно  так,  дзенькая,  он
произносил слово "медицина".
     Кольку девушки не интересовали вообще.  Но  тут  что-то  у
него  вроде  перевернулось внутри. Стоит девчонка перед глазами
- и все. Не то, чтобы красавица, она  особенно  не  выделялась
среди  подруг,  но  было  в ней что-то такое, от чего Кольке не
спалось по ночам. Она была старше его на  пять  лет.  Казалось,
это  должно  было  образумить  мальчишку,  но  разум оправдывал
чувства.  Находились  желаемые  примеры...  Она-то  Кольку   не
замечала.  Никто,  даже Наум, не знали о Колькиных чувствах. Но
Наум как будто бы о чем-то догадывался. Потом об этом знали все
на  Даче  Долгорукова.  Но  пока  эти  чувства  разливались   в
Колькином  сердце, как бурная река в половодье, неукротимая, но
еще не вышедшая из берегов.
     А звали ее Кармен. Русая, немного рыжеватая,  со  светлыми
глазами, она
     даже  отдаленно не напоминала испанку. В 1937 году ее мама
(тетя Шура), беременная ей, следовала на  пароходе  в  один  из
черноморских  портов.  На  палубе находились испанские беженцы,
некоторые из них были ранены. Одна девочка от  тяжелых  ранений
скончалась  на  руках  у  плачущей  матери,  которая, не веря в
смерть ребенка, все качала на руках, прижимая к  груди  еще  не
остывший трупик, приговаривая:
     - О, Кармен... О, Кармен, миамор...
     Погибшую  девочку звали Кармен, и тетя Шура решила, если у
нее родится девочка, назвать ее в честь этой маленькой испанки.
     Надежды на взаимность у Кольки не было никакой,  и  грусти
его  не  было берегов. Ко времени этого "несчастного случая" он
был уже вполне оформившимся юношей. Писал стихи,  запоем  читал
Есенина,  что  еще  больше  влияло  на состояние его влюбленной
натуры. Во время праздничных застолий, на вечеринках он уже  не
выплескивал  водку  под  стол,  а  пил  наравне со всеми. После
первой  получки  по  возвращении  из  колхоза  Колька,   следуя
"мудрому" совету Семена, решил "обмыть это дело". "Обмывали" на
ящиках для картошки, оставшихся на поле, через дорогу от забора
родной  артели,  после  культивации. Кроме Кольки и Семена были
еще двое слесарей-наладчиков (они же и бригадиры  станочников).
Сначала  было  хорошо,  весело,  потом  стало кружиться небо, а
земля куда-то убегала из- под ставших вдруг ватными  Колькиных
ног.  А  дома  было  совсем  плохо: упреки матери, чувство вины
перед ней,  пропитые  полполучки  и  отвратительное  состояние.
Долго  после  этого  Колька  видеть  не мог, как пьют мужики, а
потом  -  случай  за  случаем...  И  пристрастился  парень   к
"зеленому   змию".  Однако,  с  этим  пристрастием  он  все  же
справился с помощью непьющих друзей, атмосферы вечерней школы и
своей первой любви. Кармен терпеть не  могла  пьяных.  "Терпеть
ненавижу", - говорила она. И Колька это знал.
     Раскрытие его сердечной тайны произошло неожиданно. Как-то
в состоянии  глубокой  душевной  муки  дачинский  Ромео лезвием
безопасной бритвы вырезал на руке слово "Кармен".  Дома  никого
не  было. Кровь лилась ручьями, и остановить ее не было никакой
возможности. Он бегал в  умывальник,  держал  руку  под  струей
холодной   воды,  пытался  сам  себе  перевязать  рану,  но  не
получалось. Все это делалось украдкой от соседей. Но вот  Нинка
Однобурцева увидела его в умывальнике с окровавленными тряпками
и  оказала первую помощь. Что произошло, он ей не рассказал, но
слухи о порезанной кисти руки,  словно  тараканы,  поползли  по
Даче Долгорукова. Только на настоятельные распросы Наума Колька
под  строгим  секретом  рассказал  все.  А за сутки до этого он
осмелился и отправил Кармен послание, вернее,  не  послание,  а
стихотворение о любви, которое заканчивалось словами:
     "Имя на руке зарубцевалось,
     Но навек осталась боль в груди".
     Это  послание  все  же  было написано с опозданием: Кармен
только-только начала встречаться с отслужившим в  армии  Адиком
Якубенко. Соперник был Колькой уважаем.
     Потом   откровенный  разговор  с  Кармен...  Неоднократные
объяснения  с  Адиком.  Редкие  встречи.  То   затухающая,   то
разгорающаяся, как уголек, надежда.
     Буквально  все,  кроме  Наума,  осуждали Колькино, как они
полагали, увлечение. Их логика - логика  бесчувственных  людей
- Кольке была непонятна.
     Семья  Кармен  одной из первых выехала из Дачи Долгорукова
на новое место жительства. Они переехали на проспект  Энгельса,
в  старый  кирпичный  дом  под  номером  семь.  Ее  соседями по
квартире стали бывшие Колькины соседи Котвицкие.  И  Колька,  и
Адик  продолжали  ездить на Энгельса за взаимностью. Иногда оба
возвращались на одном трамвае, но в разных концах  вагона.  Нет
взаимности.  Настроение обоих - ниже нормы. Особенно у Кольки:
помимо неразделенной  любви  на  его  настроение  влияло  и  то
обстоятельство,  что  он  разрушает  возможное счастье Кармен и
Адика. Но что он мог с собой поделать?.. Он понимал и "насильно
мил не будешь", и "за любовь надо бороться".  Он  просто  хотел
видеть
     любимую,  общаться  с ней, храня в душе надежду на светлые
перспективы.
     Кармен, однако, эти ухаживания порядком надоели.
     -  Да  оставьте  вы  меня  в  покое,  ради   Бога!..   -
воскликнула   она  однажды  с  отчаяньем  в  присутствии  обоих
женихов.
     И Колька решился.  Он  уезжал  в  свой  первый  отпуск  на
родину,  где  не был более пяти лет. Уезжал уже после окончания
средней школы, как говорится, с аттестатом зрелости в  кармане.
Школу  он  закончил  с  тройками:  математика, физика, химия...
Причина одна. Частые пропуски уроков в последней четверти  едва
не стоили ему образования. Но все обошлось. Школа - позади.
     Уезжая  в  отпуск,  Колька  намеревался подготовить почву,
чтобы осесть там, на родной земле,  у  родственников,  а  затем
приехать  в  Питер  за  оформлением  выписки.  Но  от  любви не
убежишь. Она могла сама погаснуть со временем. Но  время  этому
еще  не  пришло.  С отъездом Колькины страдания не закончились.
Да, конечно, "время - лучший лекарь", но от  знания  этого  не
становилось легче.
     Колькин закадычный друг и родственник Ленька с сочувствием
и уважением  слушал  его  исповедь.  И  вместе с ним радовался,
когда из Ленинграда на имя Кольки пришло письмо...  От  Кармен!
Воистину, будто невидимые крылья выросли у Кольки за спиной. Он
порхал, как бабочка. Стихи стали получаться не упадническими, а
радостными.  Кармен  ни  о  чем таком не писала. Писала о себе.
Намеков на любовь не было. Но ведь написала же... Просто так не
бывает. И несказанно  радовали  Кольку  слова:  "Закружил  меня
месяц  март".  Это  он  родился в марте, а в разговоре с Кармен
как-то  сказал  от  кого-то  услышанное,   что   слово   "март"
по-армянски означает "мужчина".
     Оставаться  дольше  в отпуске Колька не мог. Через два дня
он уже подъезжал на "Красной  стреле"  к  городу  над  "вольной
Невой", своей второй родине.
     Возвращение  успокоения  не  принесло.  Отношения с Кармен
почти не изменились. Разве только, что она перестала  сердиться
на  Колькины  посещения.  При встречах они смотрели передачи по
телевизору у Котвицких. Или прогуливались по  Удельному  парку,
причем, втроем, с ними совершала прогулки лучшая подруга Кармен
Валя Малкова, одноклассница Кольки по дневной школе. Говорили о
пустяках. Колька тогда уже был курсантом мореходной школы.
     -  Будешь  плавать,  свет повидаешь, - с грустной ноткой
сказала Кармен во время одной из прогулок. - В  разных  портах
побываешь.  А в портах - девушки. - Она говорила "в портах" с
ударением на "а", а не на "о". Колька тактично поправил:
     - Девушки в портах везде есть. Стало очень модным  вместо
юбки порты носить.
     Она звонко расхохоталась. Шутка была принята...
     Потом  они  целовались.  Первый и последний раз целовались
Колька и Кармен. Колька был на вершине счастья.  Эти  мгновенья
он  никогда  не  забывал.  Часто  с  грустью он вспоминал эту и
другую встречу, еще на Даче Долгорукова,  в  первом  бараке,  у
окна.  Тогда  они долго стояли. Говорили о цветах, о звездах, о
любви и дружбе. И еще о чем-то, совсем незначительном... И было
так радостно и так легко!.. Расходились в четвертом часу. Белые
ночи.  Колька  впервые   тогда   обнаружил,   что   его   часы,
оказывается, светятся.
     Судьба  распорядилась  по-своему.  Виноват  ли Колька, что
разминулись их пути? Кармен не виновата. А он? Этого он  и  сам
не знал7

     17

     Жизнь  шла,  как  ей полагается. Уезжали первые счастливые
семьи.
     Впрочем, не такие уж и счастливые,  как  оказалось  потом.
Все   меняли  комнаты  в  бараках  на  комнаты  в  коммунальных
квартирах. Уехали Шаровы. В одну квартиру съехались Котвицкие и
Кармен  с  матерью.  Уехали  на   Большую   Спасскую   Клеповы,
Ковалевы-Чернявские,  Тамара  с  детьми, которых у нее уже было
пятеро: Вовка, Санька, Люська, Сережка и Леха. Все, кроме Лехи,
были Ивановичами. Ивановной  в  действительности  была  Люська.
Отцы других ребят были не Иваны.
     Тамару   любили  все  соседи.  Коренная  ленинградка,  она
подростком пережила самые страшные дни блокады. В 1943 году  ее
эвакуировали  в  Ярославль,  в  детский дом. В шестнадцать лет,
получив паспорт, она возвратилась в Питер, но  вся  ее  большая
семья   погибла.  Осталась  тетка  Рубайка,  у  которой  Тамара
остановилась. Потом - Дача Долгорукова.  Первый  муж  ушел  от
нее, не оставив адреса. Но оставил Вовку и грудного Саньку.
     Потом родилась Люська.
     У  Ивана  Рогова  забурлила  кровь молодецкая, вспомнил он
молодость и пошел в гости  к  молодой  и  симпатичной  женщине.
Кто-то  засек и шепнул Шуре. Скандал произошел великий. Но пока
Шурка в окружении соседок рвалась в дверь  Тамаркиной  комнаты,
Иван  вылез  в окно и ушел. А ночью Колька и вся его семья были
разбужены воинственными криками Шурки Роговой и ударами чего-то
твердого по стенам и мебели. Видно, увертывался Иван от ударов.
Но  иногда  было  отчетливо  слышно,  как  что-то  ударяло   по
человеческому телу и молящий хрип Ивана:
     -  Повесь ружье на место... Только ружье не сломай... Так
появилась
     Люська. Затем -  Сережка.  Сама  Тамара  утверждает,  что
Сергей, как и
     Леха   -  дитя  ее  второго  мужа,  а  фамилию  носит  не
Лавринович, а Григорьев, то есть, ее девичью, потому,  что  при
его  рождении она с мужем была еще не записана, к тому же, мужу
по документам было меньше восемнадцати лет. Ей лучше знать, чем
кому бы то ни было. Однако, соседи имели  свое  особое  мнение,
считая  Сережку  сыном  гостившего на Даче Долгорукова армянина
Корюна Саркисяна. О нем - несколько подробнее.
     Однажды мать сказала Кольке:
     - Коль! Пришло письмо из Армении, где  я  жила,  от  моих
квартиродателей.  Очень  просят,  хоть  на  недельку принять их
родственника, он едет лечить астму...  Со  временем  он  найдет
жилье, а для начала ему надо гдето приткнуться.
     -   Ну,   на   неделю-то  ничего.  Мы  как-нибудь  вдвоем
поместимся на диване.
     - Да нет, тесниться не придется. Он  приезжает  в  зимние
каникулы.  Я  с  девчонками  побуду  в  Саперной  у  дедушки  с
бабушкой. Работаю в ночь. После смены навещу вас и -  снова  в
Саперную.
     Сказано - сделано.
     Корюн  Саркисян  оказался  красавцем  мужчиной, с чувством
юмора и с кавказским темпераментом. Раз, Колька, придя  вечером
домой,  застал  его с какой-то женщиной. Ничего не сказал. Пили
вино.  Колька  спал,  как  убитый.  Второй  раз  ему  долго  не
открывали,  а кода, наконец, Корюн открыл, он был весь какой-то
растерянный. В комнате накурено, хоть  топор  вешай.  На  столе
четырнадцать  бутылок:  двенадцать с кагором, а две уже пустые.
Видно было, что пил он не один.
     - Причащаемся? - спросил Колька, открывая форточку.
     - Да, понемногу. Садись, подкрепись.
     Колька присел к столу и пока думал, как получше, поудобнее
спросить,  с  кем  он   тут   "причащался",   открылась   дверь
полотняного  шкафа,  и  оттуда  в одной рубашке, заговорщически
улыбаясь, вышла  Нина  Васильевна  Котова.  Колька  поперхнулся
вином. Нина Васильевна!??
     Заведующая  детскими  яслями,  уважаемый человек, замужем,
растят дочь
     Вальку, Юлькину одноклассницу. Одна из  немногих  на  Даче
Долгорукова,  кого величали по имени-отчеству. Если большинство
замужних женщин величались: Лидка  Ивана  Титова,  Шурка  Ивана
Рогова,  Шурка Витьки Лебедева (даже тетю Полю звали "тетя Поля
дяди Петина"), то в семье у Нины Васильевны было наоборот.  Про
ее  мужа Володю (кстати, по фамилии Дураков) говорили: Володька
Нины Васильевны...
     Кого угодно был готов Колька  увидеть  в  таком  виде,  но
только  не  Нину Васильевну. Много тогда выпили, но вино Кольку
не взяло. Всю ночь он не мог уснуть. А  тут  еще  такой  "амор"
через стол от Колькиного дивана. Но более всего он был потрясен
словами Нины Васильевны:
     -   Нет  уж,  пригласил  блядь,  так  держи  марку,  будь
мужчиной. Вскоре
     Корюн переехал на Восьмую Советскую к своему лечащему  вра
чу,  с  которой  он,  по  его  словам,  вступил в самые близкие
отношения. Вот
     этого Корюна и подозревали Тамаркины соседи в отцовстве ее
Се режки.
     Леха был последним ребенком у Тамары и,  хоть  и  говорят,
какой  палец  ни  отруби  - больно, самым ее любимым. Он носил
отцовскую фамилию - Лавринович.
     Два брата Костя  и  Семен  Лавриновичи  приехали  на  Дачу
Долгорукова  в  поисках  счастья.  Семен  поселился  в  комнате
Тамары. На вид ему было лет двадцать пять, а по  паспорту  едва
исполнилось  восемнадцать.  Колька  был  с  ним  в приятельских
отношениях. Семеном он был только по паспорту, а звали его все,
как он и представлялся, Леха (потом так и сына назвал).
     Леха  был  не  подарок.  Вспыльчивый,  неукротимый,  он  в
горячке  мог  совершить  любое  преступление,  что и произошло,
причем, не раз. В гневе он так избил Тамарку, что она не  скоро
пришла  в себя: в голове от молотка Лехой были оставлены четыре
дырки.  Долго  Тамара  ходила  стриженой.  Заявлять  не  стала.
Боялась.  Через  некоторое  время  Леха нанес несколько ножевых
ранений мужику  из  третьего  барака.  Адику  Якубенко  удалось
вырвать  у  него нож. Мужика спасли. Затем "улаживали" вопрос с
потерпевшим. На чем сошлись, неизвестно, но в суд тот  тоже  не
подал.
     Сколько  веревочке не виться... Ударил как-то Леха лопатой
по шее собутыльника из четырнадцатого барака,  а  тот  и  концы
отдал.  Леха  пустился  в  бега.  Он  свое  получил,  а  Тамаре
воспитывать на одного ребенка стало больше.. Впрочем, он вообще
оказался не Семен и не Леха, а Архип. Имя Леха ему нравилось, а
паспорт он выкрал у  младшего  брата  Семена.  И  было  ему  не
восемнадцать, а двадцать пять.

     18

     В   числе   первых   переезжала  и  семья  Наума.  Тоже  в
коммуналку, на  Лесной  проспект.  Шесть  человек  на  двадцать
метров. Двое соседей. Ванной комнаты нет, горячей воды - тоже,
но  есть  телефон.  Все-таки  удобства. Бруков и вещи перевозил
зять их соседа  Витьки  Лебедева  Николай.  Колька  сопровождал
друга  в  "новую" квартиру, в которой тому суждено было прожить
двадцать четыре года.
     Теперь с Наумом Колька виделся только на работе,  а  когда
поступил  в  мореходную школу, они стали видеться совсем редко.
Иногда Наум с работы не сразу ехал домой,  а  заходил  на  свою
родную Дачу Долгорукова, пообщаться с другом. Нет-нет, и Колька
заезжал после занятий на Лесной.
     Круг Колькиных знакомых на Даче Долгорукова обновился. Еще
при Науме  приехали Титоренки: Николай и Славка. Николай учился
на метростроевца. Славка готовился в армию. Перед армией они  с
Юркой Якубенко сменили столько мест, что в паспорте некуда было
ставить  штампы.  Работали даже в цирке. Униформистами. Убирали
реквизит с арены после выступления артистов, готовили следующий
номер.
     Появились сразу три Толика. Два в поселке уже было: Блинов
и
     Круподеров. Чтобы не  путаться  в  пятерых  Толиках,  трех
приезжих  называли  с  добавкой:  Толик  Маленький (Холодилов),
Толик Беленький (Гришин) и Толик Шуркин  (Васильев).  Шурка  -
мать  Толика,  сестра Лидки Титовой, отбывала за что-то срок, а
сын воспитывался в детском доме. Он несколько отстал от учебы и
ходил с Колькой в одну вечернюю школу, только не в десятый, а в
пятый класс. Левая рука его была меньше правой.  Кроме  того  у
него  был  дефект  речи.  Звуки "эф", "ша" и "ща" он, казалось,
выговаривал не только ртом, но и носом,  и  горлом.  Получалось
что-то  нечленораздельное.  Свои беззлобно звали его "Нюф-няф",
но эта кличка не распространялась за секцию шестого барака.
     Колька сдружился  с  Толиком  Беленьким.  Это  был  рослый
блондин  из Устюжны. Девки ходили за ним табуном. Вот и женился
он, едва ему исполнилось восемнадцать. Жил он с  Люськой  и  их
маленьким  сынишкой  в комнате второго барака. Кроме них в этой
комнате проживали: мать Люси тетя Лиза  и  две  Люсины  сестры.
Старшая,  разведенка,  и  младшая  Рита,  неглупая, отчаянная и
любвеобильная девка. Ритка  встречалась  с  парнем  из  центра.
Познакомились  в клубе завода "Лентрублит". Он был стиляга и со
странностями. Гарик любил кататься на такси, имел  хороший  для
тех  лет магнитофон, где была записана самая "стильная" музыка.
У него не хватало одного ребра, и ходил он немного кособоко. Он
совсем не походил на тех стиляг, которых  тогда  критиковали  в
прессе, по радио и телевидению. Несмотря на странности, это был
нормальный  и  компанейский  парень.  Часто  приглашал Толика и
Кольку к столу, угощая всяким дефицитом.
     Толик  Беленький  писал  стихи.  Любил  почему-то   поэтов
допушкинской   поры  больше,  чем  послепушкинских:  Державина,
Ломоносова, Тредиаковского...  Из  классиков  любил  Блока,  из
современных - Прокофьева.
     Работал  Толик  на грузовой машине шофером. Он очень любил
свою профессию и, конечно, был ей доволен.
     С Люськой они жили дружно. Она в нем души не чаяла, а Толя
был склонен поискать приключений на стороне. Колька  такого  не
одобрял  и  даже  ругался с Толиком по этому поводу. А Толик не
одобрял Колькину любовь к Кармен, считал это несерьезным.
     С Толиком скучно не было. Он  много  знал.  Ребята  читали
друг  другу  стихи.  Выпивали. Ходили на танцплощадку в корпуса
(своей уже не было), воровали картошку и капусту в поле, ходили
в гости к Васе Данилову, послушать песни  под  гитару.  Данилов
рассказывал  им  разные  истории из своей жизни, а он служил во
внутренних войсках, охранял зеков. Он превосходно пек  блины  и
угощал  ими  приятелей.  В этом же бараке жил и второй классный
гитарист Юра Малков, Валин брат, женатый  на  ее  и  Карменовой
подруге  Ленке Харламовой. Он был хороший сапожник и имел много
клиентов. Если Васька Данилов играл больше веселые мелодии,  то
Юрка  воспроизводил  то, от чего слезы наворачивались на глаза.
Гитара, казалось, выговаривала каждый звук.
     Толик тоже учился играть на гитаре, но получалось  у  него
не очень.
     А  Толик  Васильев  больше  любил  кино. Он в выходные дни
просто вытя гивал Кольку в корпусовский клуб или в "Рассвет".
     В этот раз в клубе был ремонт, а в "Рассвете" шла  картина
виданная - перевиданная. Рискнули поехать в "Гигант". Опоздали
к  началу  сеанса.  Решили  ехать на Суворовский проспект, а не
попадут на хороший фильм, то - дальше, на Невский,  там  много
кинотеатров.
     Деньги  у  ребят были. Боялись одного: пока будут ходить в
поисках хорошего фильма, захотят есть. А  на  оба  удовольствия
денег  могло не хватить. Тем более, что они уже истратили часть
их, купив в киоске большую карту Ленинградской области. Они уже
было передумали идти в кино, как вдруг  (а  это  происходило  у
старого  здания  Финляндского  вокзала)  к  ним подошел Николай
Титоренко. Поздоровались. Он попросил закурить. Угостили.
     - Что вы ребята тут делаете-то? За город что ли ездили?
     - Да нет... - ребята разъяснили ему ситуацию, в  которой
оказались.  -  Думаем  в  центр  съездить,  где  больше  выбор
фильмов.

     - Ну и правильно. Что в выходной дома-то делать?
     - А ты-то что здесь делаешь?
     - А я на практике  здесь.  Скоро  будем  открывать  новую
станцию  метро.  Будет называться "Площадь Ленина". Да, кстати,
- спохватился Николай. - Может быть вам пожрать хочется?  Вот
вам  два  талона  на  питание,  из  наших  редко кто в выходной
обедает. Все находятся по домам.  Скажете  у  раздачи:  "Третья
группа", - и порядок.
     Ребята    взяли    талоны.   Поблагодарили   Николая.   И,
переглянувшись улыбнулись: в кино идем и сыты будем.

     Сразу пошли пообедали. Колька первым получил свой  обед  и
забеспокоился,  что Толик, подходя к раздаче со словами "третья
группа", как-то неестественно выпятил свою  больную  руку.  Он,
как позже выяснилось, неправильно понял слова о третьей группе.
Он  думал,  что они означают не третью учебную группу, а третью
группу инвалидности, которую он имел из  -за  руки.  Вот  он  и
выпячивал  ее  для пущей убедительности. Хорошо, что на раздаче
ничего не поняли.
     - Ладно, перестань юродствовать, не маленький, - сделали
они Толику замечание, предполагая, что он дурачится.
     С сытым желудком и бродить веселей. А бродить им  пришлось
долго. Подходящий фильм они нашли только в "Баррикаде", на углу
Невского  и  Герцена. Толик взял билеты на двадцать часов. Было
уже девятнадцать пятьдесят. Толик был  доволен,  денег  хватило
как раз.
     - Как "как раз"?
     -  Так.  Десять  рублей - два билета. Четырнадцатый ряд.
Дешевле не было.
     А как домой добираться?..  Сеанс  окончится  около  десяти
вечера.  Если  до Лиговки пешком - полчаса пройдет. Затем, как
минимум, на трамвай надо 60  копеек.  До  Республиканской.  Про
двадцать первый уже и разговора нет.
     "Двадцать   первый"   -   это  автобус  двадцать  первого
маршрута, который соединял город с корпусами с 1958 года.
     - Так мы вообще рискуем не попасть домой.
     Толик расстроился, но билеты пришлось сдать  в  кассу.  На
часть  "  вырученных"  денег  купили  пирожков  с  повидлом,  и
поскольку время в запасе еще имелось, рискнули  отправиться  на
Малую Охту не обычным путем - на шестнадцатом трамвае, а через
Петроградскую  сторону.  В  тех  краях они бывали исключительно
редко,  и  то  проездом.  Прошли  Дворцовую  площадь.  Миновали
Дворцовый  мост.  Красотища!  Особенно  хорош  обзор с середины
моста. Там - Зимний  дворец,  там  -  Адмиралтейство,  Медный
всадник. На другом берегу - университетские здания, Пушкинская
площадь  со  знаменитыми Ростральными колоннами. Чуть правее -
городской пляж, уже малолюдный - вечер.  Это  -  историческое
начало  города  -  Петропавловка.  Над  крепостью  -  высокий
золоченый шпиль и ангел с крестом - в самом небе.
     Вот и Петроградская сторона.  Сели  на  первый  попавшийся
трамвай, авось вывезет. Но поехали не туда , в обратную сторону
от Литейного моста.
     Пошли пешком. В конце сентября темнеет быстро. На каком-то
трамвае   доехали   до  Выборгской  стороны.  Пешком  дошли  до
Светлановской площади с надеждой сесть на  кольце  на  двадцать
третий трамвай. Но был уже час ночи.
     Пешком  идти  до  Дачи  Долгорукова  ночью было бы слишком
глупо.  Решили  идти  до   Лесного,   переночевать   у   Наума,
извинившись  за  неожиданный ночной визит. Однако, проходя мимо
дома номер семь  на  проспекте  Энгельса,  переглянулись.  Нет,
кончно,  будить  жильцов  этого  дома они не собирались, не так
близки они были с этими жильцами. Но вокруг этого
     старого дома возвышался забор и стояла бытовка, в  которой
размещались   строители   нового,  большого  дома  номер  семь.
Некоторые из строителей их знали - дачинские. Довольные ребята
спали в бытовке: Толик - на составленных  стульях,  Колька  -
прямо  на  столе,  постелив вместо простыни карту Ленинградской
области.
     А  утром  рано  поехали  на  работу.  Дома,  конечно   же,
волновались.  Их объяснениям не очень верили. Считали, особенно
Лида Титова, что Колька таскал ее племянника по своим  любовным
делам. Ночевали-то у дома, где жила Кармен.

     19

     С   пуском  двадцать  первого  автобусного  маршрута  Дача
Долгорукова как бы  приблизилась  к  городу.  Конечно,  автобус
заметно  сокращал их путь по Уткину проспекту и Республиканской
улице, Да и удобнее ехать в автобусе, хоть  и  в  тесноте,  чем
месить грязь малоохтенского захолустья. Правда, ходил он редко,
с  частыми  срывами,  битком набитый пассажирами, но это был ИХ
транспорт, без  которого  они  жили,  теперь  же  отмена  этого
маршрута явилась бы ощутимой для всех проживающих в корпусах, в
Яблоновке  и  на  Даче  Долгорукова.  А также для работающих на
"Прогрессе". В часы пик  этот  автобус  не  вмещал  и  половины
желающих  не  идти  с  работы,  а  ехать.  Пассажиры  торчали в
незакрытых  дверях,  висели  сзади  автобуса,  зацепившись   за
различные   выступы  и  буквально  чудом  удерживаясь  в  таком
положении на тряской ухабистой дороге. Про него  (про  автобус)
сами   пассажиры   говорили:  "Летит,  как  бешеный,  скобарями
обвешанный".  Здесь  в  звании  скобарей  выступали  не  только
уроженцы  Псковской  области,  но  и  вообще  все  приехавшие в
Ленинград с периферии.
     И все же  с  центром  связь  была  плохая.  Жили  в  своем
микромире.  Ездили,  в  основном,  в  сторону Кондратьевского и
Лесного проспектов. Даже на Ржевку съездить было проще, чем  на
другой  берег  Невы.  Если  в  центральную  часть города все же
выезжали, об отдаленных от Охты районах и говорить  нечего,  то
такие поездки занимали, как правило, целые сутки.
     В  то  же  время  от Яблоновки всего в десяти минутах ходу
Нева,   на    противоположном    берегу    которой    виднеется
Александро-Невская  лавра. От нее к центру города ведет главная
городская магистраль Невский  проспект.  Вот  и  получается:  и
близко да далеко.
     Дачинские  в  город  собирались, как в длительную поездку.
Колька помнит такие выезды в город, когда был  еще  подростком.
Поездки   до   Эрмитажа   с   высокой  эстетической  целью,  до
Московского вокзала с обыкновенной целью пердвижения. Вот он  с
матерью  и  с  кем-то  еще  из  Дачи  Долгорукова  пешком ясным
морозным утром идет на  городскую  барахолку,  где  можно  было
приобрести,  что  угодно: от старенькой гармошки до каракулевой
шубы. Колькины знакомые каракулевыми шубами не  интересовались,
но  на  этой  самой  барахолке  Кольке  было куплено добротное,
ярко-коричневого  цвета,  длиннополое  пальто.  Пальто  явилось
объектом  насмешек Наума. Причем, насмехаясь, он называл пальто
не коричневым, а красным, чтобы насмешка чувствовалась  острее.
Как бы там ни было, а два сезона Колька это пальто относил.
     Однажды  Колька  поехал на Петроградскую сторону навестить
семью умершего крестного. В квартире  на  улице  Чапыгина,  где
жила  эта  семья,  он  засиделся  допоздна,  заговорился  и  не
заметил, как стало быстро темнеть. Только когда вышел на улицу,
заволновался.  Непривычно  было  возвращаться  так  поздно   из
другого  конца  города.  На автобусе первого маршрута доехал до
кольца - до Смольного. Надо было перебираться на правый  берег
Невы  и  ехать  дальше.  И  Колька  решил съэкономить время, но
экономия вышла ему боком. А решил он прямо по берегу Невы  идти
к  Большому  Охтенскому мосту, не обходя территорию Смольного и
здания, к ней прилегающие. Вот он, мост-то, как  на  ладони.  И
Колька пошел. Мост становился все ближе и ближе, но на пути все
чаще   и   чаще   стали   встречаться   разные   непредвиденные
препятствия.  То  какой-то  поломанный  частокол,  то  забор  с
большими   дырами   в  нем,  то  глубокая  канава,  то  колючая
проволока. Когда парень преодолел очередную преграду, мост
     смотрелся совсем  рядом.  Но  в  этот  момент  он  услышал
строгий окрик:
     - Стой! Кто идет? - и не дождавшись ответа:
     - Руки вверх!
     Так  ему  не  повезло.  Он  шел  с  руками за спиной (была
команда так держать руки), куда, сам не зная. Сзади его  метрах
в  пяти  шел  с  винтовкой  наперевес часовой, который время от
времени указывал направление движения. А Колька шел и вспоминал
подобный этому случай, который произошел с ним  в  детстве.  Он
был  в  гостях  у  бабушкиной  сестры бабы Моти, проживающей на
рыночной площади города Чаплыгина со своей двоюродной сестрой и
ее детьми Витькой и Толькой. Толька был ровесником Кольки и они
дружили. Баба Мотя дала ребятишкам денег  на  конфеты,  и  они,
купив  цветного  горошка, возвращались радостные домой. Проходя
через калитку в заборе на рыночную площадь, они неожиданно были
задержаны часовым с винтовкой. Только вел их он не "под ружьем"
с руками за спиной, а схватив за воротники их зимних пальтишек,
винтовку закинув за спину. Они отчаянно вырывались, и  человеку
с  ружьем  никак  было  с  ними  не справиться. Повстречавшийся
пьянчужка Ермолай посоветовал охраннику снять с  них  шапки  -
куда   они   зимой  побегут?  Охранник  воспользовался  советом
Ермолая. Ермолая в городе знали все. То ли он работал  ранее  в
милиции,  то  ли  был милицейским осведомителем, неизвестно. Но
подвыпившие мужики нередко при встрече с ним  спрашивали,  явно
издеваясь:  "Легаш,  когда  деньги  отдашь?"  И  тут же за него
отвечали: "Портки продам, тогда деньги отдам".
     Колька, когда с него сняли шапку, съежился, вжал стриженую
голову в плечи и покорно поплелся за охранником.  А  Толя,  как
только  его отпустили, в момент исчез. Он побежал к бабе Моте и
потом привел ее в отделение милиции выручать  Кольку,  на  лице
которого  уже виднелись следы недавних горьких слез. Его строго
спрашивали о краже зерна со склада на рыночной площади.  Колька
знать  ничего  не  знал об этом. Вернее, он знал, что в длинном
строении на высоком фундаменте на  рыночной  площади  хранилось
зерно,  которое  периодически поворовывали ребята из соседних с
рынком домов для голубей. Но эти ребята были постарше их лет на
пять. К тому же, у Толи голубей не было, а Колька вообще был  в
гостях.  У  них  и  в  мыслях  не было воровать зерно. Охранник
прощупал снаружи Колькины карманы и злорадно спросил:
     - А это что?
     - А это конфеты. - ответил, всхлипывая, Колька и вытащил
горстку  цветного  горошка.  При  этом  лицо  охранника  как-то
вытянулось  от удивления, а дежурный так посмотрел на него, что
тот потупился.
     А тут и Толя с бабой Мотей появились.
     Дежурный объяснил  все  пожилой  женщине,  извинившись  за
недоразумение, и Кольку отпустили.
     А  сейчас  он  шел под конвоем, вспоминал и расстраивался,
что теперь он вместо экономии времени потеряет его.
     Разбирались с  ним  около  часа.  Спрашивали  его  данные,
сличали их. Никак не могли поверить, что он шел к мосту с целью
экономии  времени.  Наконец, отпустили. Но что самое обидное -
Кольку охранник вывел как раз на то место, откуда он начал свой
путь к мосту.

     20

     Известно, понедельник  -  день  тяжелый.  Особенно  после
таких  воскресных  прогулок,  как  у  наших  друзей  в  поисках
хорошего кинофильма. Работалось плохо. Хотелось спать.
     Во вторник день был тоже не из легких.  Работа,  репетиция
художественной самодеятельности, вечерняя школа.

     С  явкой  на  репетиции  было  строго. Руководитель Андрей
Иванович любил порядок и дисциплину. Готовились ко второму туру
смотра  коллективов  самодеятельности  предприятий  промысловой
кооперации.  Во втором туре участвовали певица Вера Румянцева и
два чтеца: Боря  Полухин,  в  прошлом  слепой,  совсем  недавно
частично  восстановивший  зрение,  и  Колька,  автор стихов. До
смотра оставалось мало времени,  и  репетиции  проводились  три
раза в неделю.
     И вот день смотра настал.
     В зрительном зале Дворца культуры Прмкооперации находились
участники  смотра  и расположившиеся где-то после десятого ряда
за столом,  покрытым  красным  сукном,  семь  человек  -  жюри
смотра.   На  сцене  время  от  времени  появлялся  ведущий  да
выступали те, чья очередь подошла.
     Вера  пела  прекрасно,  во  всяком  случае,  как  казалось
Кольке, не хуже многих профессиональных певиц. Особенно здорово
получалось   исполнение   припева:   "Ну,   звончей,   звончей,
бубенчики, заливные голоса..."
     А Боря читал, весь преобразившись, и трудно было поверить,
глядя на него, что он почти слепой. Кольке казалось, что это не
Боря, а он сам читает, даже  не  читает,  а  находится  там,  в
далекой по времени, голодной и холодной Москве.
     Попросили  приготовиться к выступлению Кольку. Он вышел на
сцену  спокойно.  Читал  звонко,  как  учили.   По   окончании,
поклонившись, ушел за кулисы.
     Во  время короткого перерыва, когда Колька, вздумав начать
волноваться, ходил одиноко по обширному фойе "Промки",  к  нему
подошел  один  из  членов жюри. По виду это был типичный актер.
Высокоий,   стройный,   седой,   с   густыми,   нависшими   над
проницательными глазами, бровями. Пальцы его были длинны, как у
музыканта,   суставы   покрыты   белыми  волосиками.  Голос  -
бархатный баритон.
     - Тягунов Константин Иванович, актер, - представился  он
Кольке. - И тут же:
     -  Превосходно,  юноша,  превосходно. Давно пишите стихи?
Колька
     смутился.   -   Два   года...   -   Похвально.    А    в
самодеятельности давно? У
     кого  занимались? Колька рассказал о том, что читает стихи
с шести
     лет, что  в  школе  получал  на  конкурсах  призы.  Назвал
руководителей драмкружков, у которых занимался.
     - А искусству чтения?..
     Этому Колька не обучался.
     Константин   Иванович   дал  Кольке  свой  адрес  и  номер
телефона. Спросил, где  живет  Колька.  Тот  рассказал  о  Даче
Долгорукова.
     В  этот день Кольке вручили диплом второй степени лауреата
смотра художественной самодеятельности. "Обмывали"  там  же,  в
буфете.
     Колька   часто   вспоминал   этот   день:   смотр,   жюри,
благородного Константина Ивановича. Бумажку  с  его  адресом  и
телефоном  он  куда-то надежно засунул. Ехать к артисту он и не
собирался,  так  как  считал,  что  тот  просто  из  вежливости
приглашал  Кольку  заходить. К тому же, куда-то выехать из Дачи
Долгорукова, пусть даже недалеко, на Третью Советскую, где  жил
Константин Иванович, было проблематично. Особенно для учащегося
рабочего  в  возрасте,  который более других возрастов "покорен
любви".
     Ближайший телефон от Колькина барака находился  километрах
в  двух.  Был,  правда,  телефон на железнодорожной станции, но
туда посторонних вообще не пускали.
     У  Константина  Ивановича  был  иной  возраст.  Ему   было
пятьдесят шесть лет. Он прекрасно помнил Шаляпина. Родился Котя
(так его звали
     близкие)  в  большой  мещанской  семье:  шесть мальчиков и
шесть девочек. Он был самым младшим. Его отец выбился в мастера
на одном из заводов  Петербурга.  Колька  потом  видел  портрет
этого мастера в комнате актера. Как он был не похож на мастеров
"Прогресса"   или   "Приборстроя".   Эти   мастера   напоминали
карикатуры в газетах на американских рабочих во  время  кризиса
-   замученные   люди  в  спецовках.  А  тот  -  как  хозяин,
величественен и горд. Мать Коти занималась  воспитанием  детей.
Все   двенадцать   получили  высшее  образование:  часть  стали
инженерами, другая -  актерами.  Любовь  к  технике  и  театру
прививали  им  с  детства.  Константин  Иванович  был  учеником
Вивьена и Акимова. Работал в Новгородском драматическом театре,
потом в Ленинграде, снимался в кино в эпизодических ролях.
     Так вот, возраст Константина Ивановича позволил ему самому
прибыть на Дачу Долгорукова.
     Колька с Толиком Беленьким ремонтировали старый  дедовский
патефон.  Детали  его лежали на газете, расстеленной на диване.
Вдруг в дверь раздался осторожный  стук.  Это  у  них  было  не
принято.
     - Да, да. Войдите.
     И в комнату вошел Константин Иванович.
     Больше всего Кольке было стыдно за то, что пожилой человек
из-за него месил грязь до дачинских бараков.
     Они  договорились, что Колька будет периодически звонить и
заходить домой к Константину Ивановичу. Их встречи  с  тех  пор
стали частыми.
     Константин  Иванович  жил  с сестрами Марией и Александрой
Ивановнами. Они занимали две комнаты в  коммунальной  квартире.
Дом был угловой. Окна выходили на Греческий проспект.
     Кольку принимали у Тягуновых, как дома. Бывал он у них и с
матерью,  а  позднее  -  с женой и детьми. Константин Иванович
тоже не раз бывал в гостях у Кольки, но не на Даче Долгорукова,
а в Саперной у дедушки  с  бабушкой,  затем  на  улице  Маршала
Говорова.  С  дедушкой  они  сошлись  довольно быстро, и вообще
старый актер стал другом Колькиной семьи.

     21

     В будние дни после работы Колька никуда, как  правило,  не
ездил.  Какие  уж  тут  разъезды.  Работа,  учеба... Впрочем, к
Кармен иногда ездил, за счет учебы,  за  что  от  Кармен  же  и
получал нахлобучку.
     А  бывало  и  в  воскресенье Колька никуда не ездил. Ясным
зимним днем выходили они с ребятами на лыжах аж до  Кудровского
леса, куда пацанами ходили за елками перед Новым годом.
     На  этот  раз  они  вышли  просто  побродить  на  лыжах да
пострелять. С ружьем выходил  или  Леша  Дмитриев,  или  Виктор
Казакевич,    Нинки    Клеповой   жених.   Он   жил   в   семье
железнодорожников, в домике, расположенном  рядом  со  станцией
"Дача  Долгорукова",  а  от барачного поселка - через железную
дорогу. Виктор был неплохим гармонистом, хорошо  фотографировал
и  страстно любил охоту. Прозвища у него не было. Можно было бы
звать Казаком, по фамилии, но  Казак  уже  был,  только  не  по
фамилии,  а  по  натуре - Валера Куприянов из Яблоновки. Они с
Колькой учились в одном классе и дружили.
     Часто  на   охоту   выходил   Боряна,   большой   любитель
пострелять.  Причем,  стрелял он, несмотря на отсутствие правой
кисти и правого глаза, прекрасно, не в пример остальным местным
охотникам, за исключением может быть Ефремова,  признанного  на
Даче  Долгорукова  охотника.  Боряна и снежком попадал в нужную
точку с тридцати метров.
     Прекрасно проходило время в  лесу,  на  лыжах,  с  ружьем.
Домой  возвращались поздно. Голодные, усталые, счастливые. Жаль
только дней таких было мало.

     Летом их было больше. Не было школы. Летом и вечером  было
светло.  Иногда  ребята,  в  основном,  той же компанией, что и
зимой, собирались на полянках за поселком. Только не с ружьями,
а с гармошкой. С ними обычно ходила Витькина Нинка с  подругами
Анной  и  Зинкой.  Они  плясали и пели под гармонь, Витька всех
фотографировал.
     И все же Кольку постоянно тянуло к Кармен. Рад  был  он  и
встречам   с   Наумом.  Весело  проводились  вечера  с  Толиком
Беленьким, когда он возвращался домой из рейса на своем "ЗИЛе".
Ребята стали взрослыми, и от  этого  было  радостно  и  немного
грустно.
     До   1960   года  Дача  Долгорукова  являлась  территорией
Ленинградской области, а конкретнее  -  Всеволожского  района.
Потом вошла в состав Калининского района Ленинграда. Так что на
воинскую  приписку Кольку вызвали во Всеволожский райвоенкомат,
добраться до которого  было  непросто.  Автобусом  до  трамвая,
трамваем до вокзала, затем на пригородном поезде до Всеволожска
и  там  пешком минут двадцать. Одна дорога в оба конца занимала
балее четырех  часов.  Во  Всеволожске  проходили  медкомиссию,
слушали  лекции, ходили на лыжах, стреляли из мелкашек, учились
ходить строем.
     С Колькой вместе приписывалось много знакомых из Яблоновки
и корпусов. С Дачи Долгорукова, кроме Кольки , было двое: Генка
Чудак и Семен (Леха, Архип) Лавринович.
     Ну, Чудак есть Чудак.  С  ним  всегда  что-нибудь  смешное
случалось.   Анекдотичный   случай   с   Чудаком  произошел  на
медкомиссии.  Невропатолог  водил  молоточком  перед  Генкиными
глазами,  ударял  им по колену, проводил рукоятью крест-накрест
по его груди,  заставлял  высунуть  язык,  вытянуть  руки  и  с
закрытыми  глазами  доставать указательными пальцами до кончика
носа. Проделав все эти манипуляции над  Генкой,  он  крякнул  и
сказал:
     - Да-а... Под себя льете?
     - Случается, - спокойно отвечал Чудак, - в основном, по
праздникам: Новый год, Восьмое марта...
     Врач недоуменно посмотрел на него поверх очков.
     -  Вам  необходимо  лечиться,  -  изрек  он, - а вы так
спокойно об этом говорите.
     - Ну, так уж и "лечиться"... Что я - алкоголик? Я и  так
брошу. Все
     засмеялись.  Стало  ясно,  что Генка не понял вопроса. Уже
тогда, в
     военкомате Кольку спросили, где бы он  хотел  служить.  Он
ответил - на флоте.
     - Но ведь там четыре года, на год больше?..
     - Ну, так что ж?..
     - Значит, море любишь?
     - Да.
     - А был ты в море?
     - Нет...
     Самым  большим  плаваньем для Кольки было - в Петродворец
на катере от пристани "Площадь Декабристов".
     - Я много читал о море.
     О  море  он  мечтал  с   детства,   с   первых   рассказов
Станюковича.  Его  тянуло  в  бескрайние  морские  просторы. Он
бредил штормами, экзотическими странами. Но полюбил море только
потом, находясь в море.

     Из дневной школы после девятого  класса  ушел  учиться  на
матроса  Саша  Матин. Через год он приходил в школу (Колька еще
тогда  в  восьмом   учился),   показывал   аттестат   зрелости,
полученный   им  в  заочной  школе  моряков.  Рассказывал,  что
собирается учиться  дальше,  на  штурмана.  Колька  постеснялся
спросить,  как  поступить  в  морскую  школу.  И было ему тогда
только пятнадцать лет. Все равно бы никуда не взяли.
     А вскоре после окончания школы уехал  в  Ригу  учиться  на
судомеханическом  факультете  мореходного училища Феса. Он даже
прислал Кольке письмо, в котором описал их занятия,  подготовку
к предстоящей первой плавательской практике.
     Разбередил  он  Колькину  душу. Ему для учебы в училище не
хватало  образования  (он  только  поступил  в  десятый   класс
вечерней  школы),  а учиться в мореходной школе не хватало лет.
Он уже ходил на улицу  Двинскую,  к  Главным  воротам  морского
торгового порта, узнавал условия приема.
     Все  получилось  совсем неожиданно. После приезда со своей
малой родины Колька догуливал последние три дня отпуска.  Через
три   дня   снова   ожидалось:  "Прогресс",  Семен  Васильевич,
квадранты...
     Случилось ему сопровождать своего сапернского  друга  Женю
Малышева,    поступившего    работать    на   мясокомбинат,   в
военно-учетный стол комбината. ВУС  мясокомбината  находился  в
здании  Московского райисполкома. Пока друг ходил по кабинетам,
Колька сидел в приемной. Женька долго не выходил. Тогда  Колька
вышел   на   улицу  размяться,  стал  просматривать  на  стенде
"Ленинградскую Правду" и случайно прочитал,  что  в  мореходную
школу    производится    дополнительный   набор   на   обучение
специальностям матросов, кочегаров и машинистов паровых котлов.
Мотористы, видно, уже  полностью  были  набраны.  До  окончания
набора, как и до выхода на работу, оставалось три дня.
     Друга,  конечно,  он  прозевал.  Когда поднялся, долго еще
ждал. Потом спросил в кабинете, где Женька долго  находился,  и
ему ответили, что Малышев уже давно ушел. И Колька сразу поехал
в моршколу.
     Все  необходимые документы он собрал за три дня. На работу
вышел только для оформления  расчета.  Потом  комиссия.  А  еще
через  неделю он был зачислен курсантом в третью учебную группу
матросов  Ленморшколы  Балтийского  Государственного   морского
пароходства.
     Во  время  учебы  в  мореходной  школе  Колька  чаще жил в
Саперной, чем на  Даче  Долгорукова,  дорога  выходила  немного
короче.  За  год  особых  впечатлений  о  Даче  Долгорукова  не
осталось.

     22

     А потом - бесконечные морские просторы.  Первый  теплоход
-   "Кисловодск".   Первое   плавание,   первые   впечатления:
экзотическая Куба, чистота английских улиц,  переход  балластом
(то есть, без груза) через Атлантику, деревянная Игарка. Город,
о  котором  Колька  знал  еще  в  школе  из учебника географии,
крупнейший  лесной  порт,  выглядел   большой,   но   захудалой
деревней.  Деревянные  улицы  и  покосившиеся неказистые домики
вдоль них.  Курить  на  улицах  не  разрешалось.  По  известным
причинам. Фотографировать также. По неизвестным причинам.
     В  местной  газете "Коммунист Заполярья" были опубликованы
его стихи. Самые первые стихи он опубликовал  в  газете  "Знамя
Ленина",  когда ездил в отпуск. Потом его публикации все чаще и
чаще  стали  появляться   нс   страницах   бассейновой   газеты
"Советская  Балтика". Писать он не бросил. Море как бы внесло в
его   творчество   свежую   поэтическую   струю.   Поэзия   его
пропитывалась  соленой морской романтикой. Помогали в написании
стихов  занятия  в  литературном  объединении  при  ДК   Первой
Пятилетки,  которые  он  посещал,  будучи  курсантом мореходной
школы. Объединением руководил талантливый поэт  Глеб  Сергеевич
Семенов. Занимался Колька всего один сезон, но получил много. В
это  время  занимались  у  Семенова  такие  поэты, как Соснора,
Кушнер, Городницкий, Галушко, Кучинский. Приходил на занятия  и
читал стихи издавший тогда первую книжку Лев
     Мочалов. Попал Николай в это ЛИТО таким образом.
     Пришел  на встречу выпускников вечерней школы. Сразу зашел
к Маргарите Николаевне. И в разговоре:
     - Я теперь  не  одна.  К  нам  после  института  поступил
молодой  преподаватель русского языка и литературы Саша Кушнер.
Он тоже сочиняет стихи, и довольно хорошие.
     Маргарита познакомила  его  с  Кушнером,  Кушнер  с  двумя
товарищами,  выступавшими на вечере встречи со стихами. Один из
них был Александр Городницкий. В фойе во время перекура  Колька
прочитал им несколько своих стихотворений. Нашли, что можно его
рекомендовать  в  их  объединение.  Дали адрес и время занятий.
Плавание эти занятия прервало.
     Уходил в первый рейс  Николай  в  нерадостном  настроении.
Мать  положили в онкологическую больницу. Сын навестил ее перед
уходом  в  рейс.  Она   его   благословила.   С   "Кисловодска"
списывались  в  отпуск  сразу несколько моряков. По его просьбе
практикант  ЛВИМУ  кореец  Борис  Дегай   навестил   Александру
Николаевну в больнице, чем она была очень тронута.
     С  приходом  в  Ленинград  он  шел  в  свой первый морской
отпуск. Целый год он не был дома. Пришли ночью. Ждать  до  утра
-  никакого  терпения.  Таможенный  автобус  довез  моряков до
кинотеатра "Москва", где легче сесть  на  какой-либо  последний
трамвай.  Но  таковые уже прошли. А он даже толком не знал, где
мать и сестры. Знал, что мать выписалась из  больницы,  но  где
она  сейчас:  в Саперной или на Даче Долгорукова?.. Ни туда, ни
туда таксисты везти не соглашались. И поехал он  на  Лесной,  к
Науму. У Наума уже спали. Наумова друга встретили радостно, как
своего  сына.  Утром  он  должен был поехать на судно, оформить
отпуск, а затем, заехав на Лесной за вещами - домой. Но  куда?
Николай  попросил  Наума  зайти  после  работы  (  он все ездил
работать на "Прогресс") на Дачу Долгорукова  или  в  ясли,  где
работала  мать,  и  узнать,  куда  ему  ехать. Но о его приходе
просил  никому  не  говорить,   узнать   все   разведывательно.
Александру  Николаевну  Наум  нашел  в  яслях.  Не удалось ему,
однако,  обмануть  материнского  сердца.  Сюрприза  у  сына  не
получилось.
     Сюрприз  получился  для  него.  Когда он из порта прибыл к
другу за вещами, все смотрели на него как-то странно,  будто  с
каим   ожиданием.  Не  успел  он  этого  осознать,  как  сзади,
откуда-то из-за  занавески  выскочила  его  мать  и  стала  его
обнимать,  целовать,  разглядывать.  И,  конечно же, плакать. У
Бруков отметили его прибытие. Потом  молодой  моряк  с  матерью
поехали  в  Саперную.  Там,  у  дедушки с бабушкой находились и
Юлька с Ольгой.
     Мать  рассказала   Кольке   последние   новости   о   Даче
Долгорукова.   После   отъезда   из   поселка   второго  потока
переселенцев, жильцов  червертого,  пятого  и  шестого  бараков
переселили в освободившиеся комнаты первого, второго и третьего
бараков.  А  их  бараки  и  оба здания в конце поселка окружили
колючей  проволокой,  переделали  все  под  тюрьму  и  поселили
заключенных  с большими сроками. И все стали жить, как зеки. От
колючей  проволоки  их  отделяло  полтора   метра   деревянного
настила.  Дорожка.  По этой дорожке люди ходили по своим делам.
Укатится мяч у ребенка за проволоку, тот хочет его  достать,  а
охранник с вышки кричит:
     - Уберите ребенка!
     По  ночам  часто слышались автоматные очереди. Побеги. Все
бараки: и тюрьма, и жилье вольных  людей  -  окружили  высоким
сплошным  частоколом.  В  нем  имелись ворота на случай проезда
машин.  Ворота  охранялись  и  были   почти   всегда   закрыты.
Единственная  дырка  шириною в две доски была у входа, на конце
деревянной дорожки. Яблоновские и корпусовские шутники  не  раз
заколачивали  эту  дырку  досками. Идут люди на работу, а выход
забит. Да и сама Дача Долгорукова числилась как спецучреждение,
а  не  как  населенный  пункт.  Баня   и   прачечная   уже   не
функционировали,   но   общая  система  отопления  действовала.
Квартплату с жильцов не брали, и сама контора  на  Новгородской
улице   уже   не   существовала.  Руководство  ЛенГЭС  торопило
строителей со сдачей домов для поселения оставшихся за забором.
И так в течении двух  лет.  Доски  полов  в  бараках  прогнили.
Стекла  окон были выбиты, окна затыкались подушками и одеялами.
Люди
     уже не расселиться мечтали, а наоборот, съезжались друг  к
другу для совместного проживания. В одной комнате с Александрой
Николаевной  и  ее  дочерьми в третьем бараке проживали еще три
девушки. Веселее, экономнее, теплее.
     Бывшие зеки  из  числа  жильцов  или  те,  у  кого  сидели
близкие,   кидали   через  забор  заключенным  запрещенное  для
передач: водку в мешочках с песком, чай, наркотики в  сигаретах
или конфетах. Конфликты с охранниками были постоянными.
     Рассказывают,  может  это  и  брехня,  будто  в Мариинский
Дворец, что на Исаакиевской площади, направлялась делегация  из
трех  человек:  многодетная блокадница Тамара, круглогодично не
вылезавшая из своих валенок Анна Сегина и  молодой,  по-модному
одетый  (для контраста, что ли) Вася Кедык. Вася во время войны
подростком был вывезен фашистами из  оккупированной  Украины  и
проживал  в немецком концлагере довольно продолжительное время.
Его речь трудно было представить  без  "майн  либен  фрейляйн",
"зер гут", "ауфвидерзеен" и других расхожих немецких выражений.
На  прием  к  руководству  попасть  оказалось  невозможным. А к
"слугам руководства" с большим трудом через одну уборщицу,  что
провела   их  запасным  ходом,  они  попали.  Хотели  узнать  о
перспективах еще не расселенных  жителей  Дачи  Долгорукова,  а
узнали,   как  умеют  грубить  просителям  в  высоких  соетских
инстанциях. Все трое были выдворены оттуда с милицией, так  как
Сегина  уже  схватила  чернильницу  и намеревалась пустить ее в
голову грубой чиновницы в доме на Исаакиевской.
     Александра  Николаевна  с  дочерьми  чаще   находились   в
Саперной.  А  в комнате оставалась баба Мотя. Много изменений и
среди самих жильцов. Умер новый сосед, муж материной подруги -
Калачев. По пьянке. Умерла Анна Сегина. Попал под поезд (шел из
Песочной от больной матери по шпалам)  Толя  Блинов.  Повесился
сапожник  и  гитарист Юрка Малков. Застрелился Чудак. В третьем
бараке их комната стала соседней с комнатой  Колькиной  матери.
Чудак  пришел  с  улицы,  а  мать его смотрела какое-то кино по
телику у Калачевых. Чудак пришел хмурый.
     - Пойдем домой.
     - Сейчас, Гена, приду...
     - Иди скорей...
     - Ну,  Генка,  ну,  право  слово,  чудак...  Дай  кино-то
досмотреть.
     - А то застрелюсь...
     - Ну, иди, иди, сейчас приду.
     Генка  ушел,  а  минут  через  пятнадцать  грянул выстрел.
Первой прибежала в его комнату из соседней баба Мотя, за ней -
Генкина мать и другие соседи. Генка полулежал, откинувшись,  на
диване. Все лицо и грудь были в крови. Здесь же валялось ружье.
Правая нога Генки была разута. Он стрелял себе в рот.
     Новости были далеко не из приятных. Как люди жили?!. Лично
Николай  за  время  работы  в  пароходстве  всего несколько раз
ночевал на Даче Долгорукова.  Один  раз  в  сплошном  окружении
женского пола: три жилички, сестры, мать и баба Мотя. Он храпел
и сквозь сон слышал, как над ним дружно все смеялись.
     -  Вот  тебе  и поэт... Моряк... Ну, почему же так храпит
он? Не
     просыпаясь, моряк в рифму отвечал: - Он  весь  романтикой
пропитан.
     И  снова  -  смех...  Потом  - затишье... Потом - храп.
Храпеть было от
     чего. Они с Толиком  Беленьким  выпили  бутылку  "Старки".
Девчонки  пить наотрез отказались, мать с бабой Мотей пригубили
по полстопочке, а  мужчины  уже  затемно  "бегали"  в  дежурный
магазин,  аж  за  Невой,  на Тульском переулке, где отоварились
двумя (на всякий  случай)  бутылками  "Ерофеича"  и  тремястами
граммов грудинки.

     Позднее,  перед  самым  переездом,  Николай жил в бараке в
отдельной комнате (свободные комнаты были в избытке) с  молодой
супругой целую неделю. "Медовую" неделю.
     Там  же  ему  довелось услышать свое первое выступление по
радио  -  стихи.  По  обычному  репродуктору  -   выступление
Хрущева.  Николая кто-то из соседей "поймал" по радиоприемнику.
Все, кто имел приемники, настроились на нужную волну и включили
их на полную мощность. А Хрущева - выключили.  На  всю  секцию
раздавался   молодой   звонкий  голос:  "Мы  живем,  на  волнах
качаясь..." Соседям Николай Сергеевич был дороже, чем  "дорогой
Никита Сергеевич". Николай был свой.

     23

     Четырнадцать  моряков Балтийского пароходства направлялись
в командировку в Турку (Финляндия) на приемку нового теплохода.
Отъезжающие и провожающие  собрались  на  Финляндском  вокзале.
Друг   друга   не   знали.  Ждали  старшего.  Старший  появился
возбужденный, так что его не сразу  и  поняли:  надо  ехать  на
Московский вокзал, так как поезда на Финляндию идут оттуда.
     К   поезду   успели  во-время.  Стало  понятно,  почему  с
Московского,  когда  увидели   проплывающую   за   окном   Дачу
Долгорукова.  С  наружной  стороны  дачинского  высокого забора
бегали какие-то незнакомые подростки, повидимому, дети жильцов,
приехавших на  Дачу  Долгорукова  в  последние  годы.  Вот  они
остановились  и  провожают  глазами поезд, по традиции полагая,
что поезд этот - правительственный.
     Николай подумал, что сюда  уж  он  более  не  вернется,  а
возвратится  в Ленинград уже в новый адрес, который он пока еще
не знал.
     - До свидания, Дача Долгорукова. Нет, прощай!..
     Но через год он вернулся на старый адрес.
     А все-таки здорово, что он сам участвовал  в  переезде  на
новое место жительства.
     В  ожидании  машины волновались все: мать, сестры, молодая
жена Николая Лиля (полное  имя  Лидия),  красивая  и,  как  все
красавицы,  не  совсем  серьезная женщина. Перевозить их должен
был  по  случайному  совпадению  тот  же  шофер,  зять   Витьки
Лебедева,  который  перевозил Наумову семью. Машина подъехала к
коридорному окну барака, через  которое  удобнее  было  грузить
немудреную  мебель и другие нехитрые пожитки. Неожиданно в окне
появилась улыбающаяся физиономия Наума.
     - Привет!.. А ты как здесь?..
     - Да  вот,  приехал  сопроводить  друга  на  новое  место
жительства. Ты же меня провожал... Помнишь?
     - Конечно, помню. Но как ты узнал-то?
     А узнал Наум совершенно случайно. Встретил на улице машину
Лебедева  зятя.  Тот  ему  и  рассказал, что перевозит друга на
улицу Маршала Говорова. Разумеется, согласился  взять  Наума  с
собой. Вот он и явился.
     Настроение   было  радостное.  И  все-таки  было  немножко
грустно. Ведь на Даче Долгорукова прожита значительная часть их
жизни.  Весь  переходный  период,  от  подростка  до  взрослого
человека...
     Дом,  в  который  въезжала  семья  Александры  Николаевны,
частично уже был  заселен.  В  первой  парадной,  где  была  их
квартира,  уже  жили  Галка  Бычкова с матерью, бывший управдом
Шабасов с семьей, гитарист Васька Данилов с женой  и  маленьким
сынишкой  и  множество  других,  так  хорошо  знакомых  по Даче
Долгорукова  людей.  Выгружались  быстро,  оперативно.   Да   и
выгружать-то  было  особенно  нечего. Вновь прибывших встречали
новые соседи - все старые знакомые.

     Наум рассказывал бывшим соседям по Даче  Долгорукова,  как
они живут на Лесном. Искренне удивлялся:
     Это  надо  же, прожить два года почти в тюрьме. Нам все же
повезло, выехали раньше.
     - Если уж откровенно говорить, - это Иван Титов, то я не
два, а все восемь лет прожил, как в тюрьме.
     А Кедык его поддержал:
     -  У  нас  в  неметчине  тоже  такие  бараки  были.  Даже
планировка похожая. И плита такая же на кухне, и умывальники...
     -  Тогда,  выходит,  я  пятнадцать лет отмотал? Семь - в
крытой и  восемь  в  дачинских  бараках?..  -  заржал  Карась,
маленький  и  крепко скроенный мужичок. Из-за него когда-то его
будущая  жена  Тоська  (Карасиха)  бросалась  под  поезд  и  ей
отрезало  руку,  за  что  получила  и  второе  прозвище - Анна
Каренина.
     Карась заржал так заразительно, что засмеялись все.
     -  А  я,  -  высказался  вдруг   молчавший   все   время
пятидесятидвухлетний   тесть   Николая  Михаил  Гаврилович,  не
судимый и никогда не живший на Даче Долгорукова, - сорок  пять
лет прожил в тюрьме.
     И   никто  не  засмеялся.  Может  быть  не  поняли  смысла
сказанного. На
     дворе стоял май 1962 года.

     ЖЕНЬКА МАЛЫШЕВ И ДРУГИЕ

     1

     Приехали  Малышевы  в  Саперную  из  далекой   Вологодской
деревни Верхоглядово, что в трех километров от районного центра
-    Череповца.   Деревня   состояла   из   тридцати   дворов,
расположенных на берегу безымянной речушки.
     Не в ту Саперную, что финскими домиками протянулась  вдоль
Шлиссельбургского шоссе возле железнодорожной станции Саперная,
а  в  ту,  что  шла  вглубь  от  шоссе  к  самой  Неве. Поселок
раскинулся на небольшом пространстве неподалеку от  разрушенных
войной  высоких  кирпичных зданий. Здесь военнопленными немцами
был построен асфальто-бетонный завод (АБЗ) и рядом с заводом -
барачный поселок. Кроме  асфальто-бетонного  завода  в  поселке
функционировали  автоколонна и дорожно-эксплуатационный участок
(ДЭУ). Из жилых  строений  не  барачного  типа  были  несколько
частных  домиков  на  берегу  Невы,  каменное  здание ДЭУ и так
называемый   "собачник".   Ранее    в    этом    домике    жили
солдаты-кинологи.  Они  ухаживали за собаками, готовили для них
пищу, кормили их. С 1955 года в "собачнике" поселились  дедушка
с бабушкой Женькиного друга Кольки.
     В  детстве Женька воспитывался без отца, меньше с матерью,
чем с бабушкой и дедушкой.  Когда  они  с  матерью  приехали  в
Саперную,  то с дедом и бабкой оставались Женькины младшие брат
и сестра. После смерти бабушки и они приехали к  матери.  Своих
потомков  изредка  навещал  дед  Маркел, невысокий, но крепкий,
жилистый мужик. Женька любил деда и скучал по нему. И вообще он
первое время здорово тосковал по своей деревне и  по  маленькой
безымянной речке.
     В  Саперной же, под самым, как говорится, носом, протекала
Нева. В этом месте ее ширина составляла около километра. Налево
по Неве - в Ленинград, направо - в Ладогу. Направо -  против
течения,  идти  трудно. Особенно трудно грести, когда проходишь
Ивановские пороги. Там
     течение... Если ляжешь на спину у  берега,  то  понесет  с
такой  скоростью,  что  кусты  над тобой только мелькают, о них
руки в кровь издерешь, но не остановишься.
     Лодка являлась единственным средством переправы на  другой
берег.  А  там  уже  был Всеволожский район - область, поселок
Овцыно. В овцынский магазин добираться из Саперной было  ближе,
чем  в  Понтонную или в Корчмино. Свой же функционировал плохо.
Выбор продуктов был невелик. Переправлялись  через  реку  и  на
работу  туда и обратно, а также в гости, за грибами и на танцы.
Не дай Бог запоздать малость после танцев,  имелись  все  шансы
заночевать  на берегу. Перевозчика и без того приходилось ждать
очень долго,  тем  более  становилось  обидно,  когда  на  твое
отчаянное  "Лодку!" с родного сапернского берега чего только не
посулят тебе в "глотку".
     На лодке по весне ходили  почти  до  Ладожского  озера  за
черемухой.
     Вот  и  тогда,  ясным  весенним  утром,  Женька  отчетливо
помнит, как ребята отправлялись  за  черемухой,  а  он  не  мог
поехать,  помогал матери заниматься подсобными работами на АБЗ.
А  вечером  по  поселку  разнесся  слух,  что  утонул  один  из
близняшек Назаровых.
     Кому  пришла  в голову мысль привязаться к попутной барже,
никто не знает. Короче, ребята привязались, но не  к  последней
барже, а к предпроследней. Случилось, буксир ли затормозил, еще
ли  что,  но  задняя баржа догнала лодку и так ее стукнула, что
дно лодки вывалилось. Один из ребят сразу сумел  ухватиться  за
борт  баржи  и  тем  спасся, а трое ушли под воду. Вскоре Вовка
Старухин, самый старший из них вынырнул с  маленьким  братишкой
Колькой.  Его  он  тоже  высадил на баржу, успел, а сам нырнул,
чтобы избежать удара надвигающейся  другой  баржи.  Позднее  он
рассказывал,  что несколько раз пытался вынырнуть, но постоянно
ударялся головой в деревянное днище баржи. Уже легкие требовали
вдоха и в голове  стучало  громко-громко,  когда  он,  наконец,
вынырнув, успел ухватиться за корму уходящей последней баржи. А
Назаров-близнец  так  и  пошел ко дну. Через несколько дней его
выловили в районе Володарского моста.
     Первыми из ребят, с кем Женька  познакомился  в  Саперной,
были  Старухины, Козловы, Шорины, Славка Мидин. Старухиных было
много. По возрасту Женьке подходили  Толька  (помоложе  его)  и
Вовка  (чуть  постарше).  Это  была дружная трудолюбивая семья.
Спокойные,  деловитые,  несуетливые.  Козловы,  наоборот,  были
задиристые  и отчаянные, не зря Козлами звали. Толька Козел был
постарше Женьки, немного приблатнялся, носил  "лондонку",  верх
тогдашнего  шика, много рассказывал о целине, куда на целый год
ездил  с  первыми   добровольцами.   Ребята   восхищались   его
рассказами,  завидовали  ему.  Шорины  были,  как  и Старухины,
хозяйственны и трудолюбивы. Их  было  двое:  Витька  и  Колька.
Витька  учился в десятом классе, а Колька был еще совсем пацан.
Витька   больше   дружил   со   Славкой   Мидиным,   они   были
одноклассниками.
     Несколько  позже  -  другие знакомства: Валерка Михайлов,
дяди Феди ряболысова (так звали Валеркина отца, который  был  и
рябой,  и  лысый)  сын;  Вовка  Николаев (Никола); непостоянный
житель Саперной (проводил каникулы у бабушки с дедушкой) Колька
из "собачника"; Ваня Осипов.
     Еще позже приехали Толя Петров с  братом  Борисом  (хрусть
чем-нибудь); Володя, брат завклубом, и другие ребята.
     Валерка   учился  играть  на  баяне  и  трубе.  Получалось
неплохо. Особенно мелодия: "Раз пчела в теплый день  весной..."
Была у него сестра, позднее - красавица девка.
     У  Николы  тоже была сестра Люся, постарше его. Они жили с
матерью в каменном здании ДЭУ. Никола часто  к  месту  и  не  к
месту  криво  улыбался,  как будто с пренебрежением, надменно и
хитро, за что его еще звали косоротым.
     Борис с Толей поселились в бараке их сестры Нины,  которая
проживала   с  мужем  Иваном  Владимировичем  Семиным  и  сыном
Колькой. Муж был старше ее  намного.  Насупленный,  он  казался
соседям  нелюдимым,  но  это впечатление было обманчивым. Он со
всеми сходился довольно быстро. В компании любил выпить.  Людей
же притягивало к нему то, что он был мастер на все
     руки, а главное - первоклассный печник.
     У  Семиных  ребята  иногда коротали ненастные дни, слушали
хорошую музыку - у Нины был проигрыватель и много пластинок.
     В хорошую погоду чаще ходили на озеро. Озеро было чистое и
просторное.  Там  можно   было   вволю   поплавать,   понырять,
позагорать.  На  озере  был  хороший  вид,  и друзья любили там
фотографироваться. Фотографировал обычно Толя.
     Больше всего Женька сдружился с  Колькой  и  Иваном.  Иван
приехал   в  Саперную  примерно  на  полгода  позже  Женьки  из
Псковской области и был моложе его почти на три  года.  Это  их
дружбе  не  мешало.  Иван  жил  с семьей старшей сестры Клавдии
(Клавди, как говорили в Саперной). Она ему была, словно  вторая
мать.  Женьку Иван еще притягивал к себе тем, что тоже играл на
гармошке. Да как играл?!. Не  только  лучше  его,  но  и  лучше
многих саппернских взрослых гармонистов.
     Часто  ребята  собирались у Клавдии, играли в подростковые
настольные игры. Это на первых порах их дружбы. Иногда ходили в
недалекие походы. Любили ходить  в  гости  к  цыганам,  которые
раскидывались  табором  на  пологом  берегу  Невы,  в  устье ее
умершего притока, не доходя до противотанкового рва.  Нравились
ребятам  костры,  шатры,  цыганские  песни.  Иногда  оставались
ночевать в таборе. Позднее ходили в гости к солдатам стройбата,
подразделения которых располагались в  поселке.  А  чаще  всего
просто  сидели на берегу Невы, у лодочной переправы и, глядя на
могучий разлив реки, на суда, идущие по ее мощной водной глади,
слушали игры и песни тех, кто по  праву  считался  и  назывался
молодежью.  К  ним  относился и Славка Мидин, Женькин ровесник,
так как он был всегда при баяне, и  местные  женихи  и  невесты
считали его совсем взрослым.

     2

     Светлый  июньский  вечер  был  ясен  и  тих.  Все  обещало
отличную погоду на завтра. А завтра  -  воскресенье.  Впрочем,
нашим  героям было все равно. Всем работающим - другое дело. К
воскресенью  готовились  все.   Большинство   после   окончания
рабочего дня успели навести дома порядок, постирать, выкупаться
в  заводской  бане,  в  Неве, где обычно полоскали белье, или в
озере, там и вода теплее, и течения сильного нет.  Завтра  люди
намеревались  отдыхать:  одни  с  утра, другие после физической
зарядки на небольших огородиках на окраине поселка.
     По пыльной дороге, бегущей вдоль Невы,  по  направлению  к
городу  со  стороны  Ивановских  порогов шли четверо ребятишек:
Женька, братья Шорины и Колька из "собачника".  За  их  плечами
висели  за  день  изрядно  похудевшие  рюкзаки. Лица ребят были
усталые и загорелые, обувь, одежда и волосы  -  в  придорожной
пыли.  Они  возвращались  из  туристического  похода. Поход был
расчитан на двое суток. Планировалось разбить палатку на берегу
старого Ладожского канала...
     Но  прошли  только  четверть  пути.  Погода  стояла  такая
солнечная, а небо было такое чистое и светлое, и все вокруг так
пело  и плясало радостью, что "четверка дружная", не успев даже
по-настоящему  устать,  остановилась  у   Ивановских   порогов.
Сначала  просто  решили искупаться и перекусить. После перекуса
было окончательно решено именно  здесь  разбить  палатку  и  не
ходить дальше.
     Купались,    загорали,    бегали   взапуски...   Продуктов
заготовлено на два дня. Но первый же  обед  отправил  в  четыре
проголодавшиеся от активного отдыха глотки добрую половину всех
запасов. Остальное доели за ужином.
     К  вечеру  похолодало.  Для  туристов, почти целый день не
вылезавших  из  воды,  похолодание   было   особенно   ощутимо.
Сказывалась  усталость, полученная за день. Романтика ночевки в
палатке  поблекла.  Затосковалось  по  дому.В   обратный   путь
двинулись  с  чувством  облегчения:  ночевать  будем дома! Но в
следующий раз обязательно договорились дойти до Ладоги.
     Сначала шли  с  песнями.  Немного  поустав,  пошли  молча,
позевывая. При
     подходе  к Саперной снова взбодрились (мало ли кто увидит)
и запели снова: "Шел отряд по берегу..."
     Пели  проникновенно,  видимо,  представляя  свою  четверку
отважным щорсовским отрядом.
     На  берегу  Невы,  напротив  мидинского  дома - множество
народа: и  молодежь,  и  пожилые.  Наши  туристы  остановились,
решили посидеть, послушать. Так сказать, последний привал.
     Славка  Мидин  играл  на баяне. Парочки танцевали прямо на
траве. Девчата пели. Затем Славка стал импровизировать. Это  он
умел! Он пел сочиненные им стихи на мотив куплетов Курочкина из
кинофильма  "Свадьба  с  приданым".  Каждый  слушал  и смеялся,
впрочем, ожидая, что очередной куплет может быть и про него.
     - Что вы, девки, загордились,
     Нас сменяли на  Лаум,  -  Лаум  -  это  другое  название
поселка Корчмино.
     - Пред лаумскими завились
     За конфеты "Кара-Кум"?
     Или:
     - Есть в Понтонной мальчик Веня,
     Он по росту - просто гном.
     Но за этим самым Веней
     Девки  ходят  табуном. - И Веня, понтонновский ухажер, до
того хохотавший едва ли не  громче  всех,  смолкал,  и  даже  в
сумерки  было  видно,  как  густо  он  покраснел.  Но  это было
безобидно.
     - Завивает Нина кудри,
     Чтобы Веня полюбил.
     Ну, а Тоня носик пудрит,
     Чтоб Первак не изменил, - продолжал Славка.
     И снова - смех.
     Славка еще в школе проявил  свои  незаурядные  способности
песенникапародиста. Он даже на экзаменах отвечал стихами. А про
президента Вильсона он сочинил экспромт: "Ах, Вильсон, Вильсон,
Вильсон.
     Вильсон ходит без кальсон".
     Сейчас он пел вдохновенно, выговаривая каждое слово, и все
задерживали  дыхание,  чтобы  услышать это слово, и разражались
взрывами смеха во время проигрыша.
     Про Нину с Тоней было несколько куплетов. Нина и  Тоня  -
сестры.  Их  мать,  чрезвычайно  полная  дама,  была известна в
Саперной как "толстая Маша". Именно так и величал ее  Славка  в
своих  куплетах.  Но  когда  он  обнаруживал,  что толстая Маша
находится среди  слушателей,  он  заменял  слово  "толстая"  на
"тетя", и получалось:
     "Только девки тети Маши
     Очень сильно любят их..." - и так далее.
     Юрка  Иванов  (по-местному  Иванес) стоял по привычке весь
перекосившись,  и  притоптывая  ногой  в  такт  музыке,  слушал
Славкин  концерт.  Этой  привычке  Юрка был обязан приобретению
второго (хоть и менее распространенного) прозвища - Кила.

     Как взрослый ребенка, слушал Славку Никола, снисходительно
скривив губы. А веселый куплетист  после  небольшого  проигрыша
вдруг с куплетов Курочкина перешел на мелодию песни: "Сорвала я
цветок полевой".
     - Что, Никола, скривил ты свой рот?
     Иль в компании нашей невесело?
     Посмотри, как у Юрки кила
     На бок левый совсем перевесила.
     И,  словно  во  время  салюта,  при  очередном фейерверке,
всплеск голосов над Невой. Люди, уставшие  за  день,  отдыхали.
Люди готовились к воскресенью.

     3

     Болезнью  игры  в  войну наверное переболели все подростки
той поры. Женькина компания из этой игры несколько выросла. Сам
он в Саперной в войну вообще не играл. За  оружием  ходил  одно
время. Но и это было давно. Ребята вырастали.
     А оружия п присапернских лесах было очень много. И днем, и
ночью  из  лесу  доносились  звуки взрывов - саперы уничтожали
обнаруженные мины и снаряды. В Саперной в редкой семье, где жил
подросток, не нашлось бы какого-нибудь карабина  или  автомата.
Поискать  -  нашлись бы и пулеметы. А уж о патронах к ним уж и
говорить не приходилось. Они были  у  каждого  пацана.  Любимым
занятием   мальчишек   было  уйти  на  бережок  Невы,  сесть  у
какого-нибудь голыша и разбивать на нем другим  камнем  капсюли
патронов.  Пули  от  выстрелов улетали куда-то в небо или через
Неву во Всеволожские леса.
     Лучше бы играли в настольные игры... Или  в  кинофильмы...
Сегодня
     вечером Женька решил всех обыграть. Со всего барака собрал
газеты  и  сложил  их  в  комнате.  После  всех домашних дел он
намеревался выписать из репертуаров, что на четвертых страницах
газет, все фильмы на отдельный листок, и - выигрыш обеспечен.
     С утра он разгружал на территории  АБЗ  вагон  со  щебнем.
Платили  не  ахти как. Но прибавка к материной зарплате была не
лишней. После работы он зашел к Кольке (было по пути),  но  тот
был в магазине. Ждать Женька не стал. В "собачнике" на столе он
увидел  тоже  целую  кипу  газет  и  догадался:  хорошие  мысли
приходят не в одну голову.
     А с приходом домой  Женька  узнал,  что  кому-то  на  Неве
оторвало  кисть  руки.  Выяснилось,  что  это был его друг Ваня
Осипов. Позже они с Колькой видели следы крови  на  асфальтовой
дорожке,   ведущей   через   деревянный  мостик  на  болотце  к
медпункту. Говорили, будто Вовка Никола слышал  взрыв  и  видел
плачущего Ивана с оторванной кистью, но испугался и убежал.
     А было до противного просто...
     Выбрав  хороший  валун  на  берегу  Невы,  Иван приготовил
несколько патронов и стал один за другим разбивать капсюли,  то
есть  производить  выстрелы  в  никуда.  Среди патронов попался
запал  от  противотанковой  гранаты.  Удар,  взрыв,  проходящий
пароход  в дыму от взрыва запала и ощущение песка на зубах. Так
запомнился самому Ивану тот страшный  момент.  Оторвало  правую
кисть почти начисто, она еле держалась на связках и коже. Придя
в   себя,  Иван  пошел  в  медпункт  (хорошо,  что  догадался),
придерживая оторванную кисть левой рукой. В  медпункте,  уже  в
ожидании скорой помощи, потерял сознание.
     Женьку  и  других  Ваниных  друзей  потряс этот несчастный
случай. Бывали случаи подобного рода с другими пацанами,  и  не
раз.  Об  этом  они  слышали, обсуждали это... Но тут - случай
произошел с другом. А это совсем другое дело.

     Четыре  месяца  пролежал  Иван  в  больнице.  Потом  долго
привыкал к протезу, а ребята - к нему, новому, без кисти. Друг
оставался с ними, но одним гармонистом стало меньше.

     4

     Игра   в   карты  намного  безопасней,  хоть  и  считается
азартной. Ребята так полагали: на деньги  -  азартная,  просто
так - не азартная. В подкидного дурачка играли, не прячась.
     Женьке  светила  явная  перспектива на этот раз остаться в
дураках. Он уже хотел было  расстроиться,  как  неожиданно  над
головами  картежников  раздался  голос Бориса Ильича, завклубом
поселка:
     - Ну, что, молодежь,  соревнование  на  лучшего  дурачка?
Ребята
     смешали  карты,  и Женька расстроиться не успел. - А что,
если бы
     вам полезным делом заняться? - продолжал Борис Ильич.  -
Да  нет,  я  знаю,  что  вы не бездельники: и дома помогаете, и
вагоны, бывает, разгружаете. Вижу по своему брательнику. -  Он
кивнул  на  одного  из игроков. - Претензий никаких. Однако, и
свободное время не за картами же проводить. Я давно наблюдаю за
вами: хороший бы клубный актив  получился.  Из  вас  кто-нибудь
занимался в самодеятельности? А может быть кто из вас музыкант,
поэт, художник?
     "Музыкантами"  были  все:  каждый, кто как мог, пиликал на
гармошке. У Женьки выходило неплохо. Все, конечно, поняли,  что
Борис  Ильич  имел ввиду. Речь шла о хорошей, грамотной игре на
каком-либо инструменте, пусть даже на гармошке  или  балалайке.
Поэтому они, попросту говоря, скрыли свои музыкальные таланты.
     Участвовать  в  самодеятельности доводилось одному Кольке,
он-то и попался на "крючок" завклубом. Хотя в  Саперную  Колька
приезжал   только   на  каникулы.  Другие  ребята  не  захотели
становиться "активом клуба". Танцы их не прельщали, биллиарда в
клубе еще не было. А рисовать и сочинять стихи вообще никто  не
умел.
     Все  же  Борис  Ильич  не  напрасно  беседовал с ними. Они
согласились вступить в Добровольную народную дружину и помогать
ему   в   проведении   клубных   мероприятий   и    поддержании
общественного порядка на должном уровне во время их проведения.
     В  основном  беседовал Женька. Среди ребят он был старшим,
закончил ФЗУ при мясокомбинате и уже знал, что его распределяют
работать на второй колбасный завод, на Лиговке. Кроме  того,  у
него по причине прерванной игры поднялось настроение, он шутил,
и первый согласился вступить в ДНД.
     Ему и было поручено заняться организацией группы при клубе
для поддержания общественного порядка из числа желающих. Друзья
в знак  солидарности  записались  все.  Толя помогал Женьке. Он
буквально загорелся этим делом, недаром после  службы  в  армии
пошел на работу в милицию. Они записали данные Кольки и Володи,
взяли с них по фотокарточке и по характеристике-рекомендации из
их школ.
     С  документами организаторам пришлось работать впервые. Не
обошлось и без ошибки. Из-за  отчеств.  Отчеств-то  друг  друга
ребята  не  знали.  С  Володей было проще, у него брат - Борис
Ильич, значит, и он - Ильич; а  Колька  уехал  в  Ленинград  и
отчества  не  оставил. Женька написал ему свое: Павлович. Так и
ходил Колька с удостоверением на имя Николая  Павловича.  Да  и
кто  там  проверять  бы  стал?  Сходило  все  время.  Позже  на
дежурствах они уже не  по  имени  друг  друга  величали,  а  по
фамилии (официальнее) или по имени-отчеству (значимее). В этом,
первом  их,  по-взрослому  серьезном  деле,  все же был элемент
игры. Особенно, когда дело касалось  Володи,  брата  завклубом.
перед  тем,  например,  как  вывести  из  клуба "клюкнувшего" и
хорохорящегося мужичонку, рассуждали:

     - Надо бы удалить из зала этого петушка-забияку.  Как  вы
полагаете, Владимир Ильич?
     -  Пойдемте вместе. Архисквернейший мужичок в поселке. Но
ничего, батенька, ничего. Не с такими справлялись.

     5

     Со временем  беззаботных  дней  у  ребят  становилось  все
меньше   и  меньше.  Друзья  понемногу  взрослели.  Женька  уже
работал.   К   тому   же,   его   сильно   стал    интересовать
противоположный  пол.  А  девчонки  в  Саперной  были что надо.
Женька  больше  других  интересовался   рыженькой   шуструшкой,
голенастой   полячкой   Ядзей.  Он  и  сам  ей  нравился.  Даже
посторонним было видно, что она к  нему  "неровно  дышит",  как
говорили в Саперной. С Ядзей встречались недолго.
     Лебедью из "гадкого утенка" становилась Люська Титова. Они
с Тонькой  толстой  Маши часто ночевали в сарае, на сеновале, и
мальчишки иногда лазали к ним, рискуя быть замеченными кем-либо
из жителей. Лазали  далеко  не  все,  а  только  те,  кому  был
адресован  девичий  призывный  свист  с  сеновала, когда ребята
проходили мимо сараев. Домой в таком случае возвращались, когда
добрые люди уже готовились  просыпаться.  Хорошо,  что  и  сами
летом ночевали в сараях - никому лишнего беспокойства.
     У  каждого  из Женькиных друзей была своя симпатия. Словно
магнитом  притягивала  парней   своей   свежей   юностью   Оля,
племянница     Музы    Петровны,    руководительницы    местной
художественной самодеятельности. Муза  и  сама  была  молода  и
красива  и являлась желанным объектом ухаживаний самодеятельных
артистов, большинство из которых были солдатами.
     Все это было не совсем в  Женькином  вкусе.  Его  внимание
привлекла еще очень молоденькая чернявая девчушка Нина, старшая
из  многодетной  семьи Кулиничей. Но к ней он сначала не смел и
подступиться. Она была еще совсем юной,  а  он  уже  имел  опыт
"общения   с  девушками".  Несмотря  на  усталость  (работа  на
колбасном заводе не из легких,  да  и  дорога  не  близкая)  он
старался не пропускать таких мероприятий, как танцы, на которые
раньше,  бывало,  и  не  затянешь.  Причем,  если  в  клубе  по
какой-либо  причине  танцев  не  было,  ездил   в   Ивановское,
Никольское,  Отрадное, ходил в Корчмино или даже перебирался на
другой берег Невы, в Овцыно. Нужны были не сами танцы, а  новые
впечатления, новые знакомства и встречи со старыми знакомыми.
     Одному  было  ходить  скучно  да и не безопасно. Ходили по
два-три человека. Когда возвращались домой по железной  дороге,
напрмер,  из  Ивановского, то часто приходилось прыгать на ходу
поезда, так как не все поезда останавливались  в  Саперной.  Из
Корчмино возвращались обычно с песнями.
     Однажды  Женька  пригласил  Кольку  в Корчмино на танцы. А
танцев почему-то не было, и  они  пошли  к  Женькиной  знакомой
Вале.  Родителей у Вали дома не оказалось, но оказалась подруга
из Ленинграда, тоже Валя. И была приготовлена закуска:  салаты,
огурчики,  колбаса,  тушеное  мясо  и другие вкусные вещи. Было
много спиртного. Женька понял, что танцев  не  предвиделось,  а
приглашали его под видом танцев на запланированную, как он стал
догадываться,  вечеринку.  Ему  знакомые  давно  говорили,  что
Валька его хочет "захомутать". Он же решил, что в "хомут" лезть
не обязательно, а погулять не грех.
     Валька была завлекательна. Но  о  молодых  людях,  которые
ходили  к  ней, соседи высказывались с неодобрением. Про нее же
все говорили, что она - "оторви да брось". Об этом чуть  позже
Женька  узнал  и  сам.  А  подруга  ее  ему  не понравилась. Но
подруга-то предназначалась не ему, а Кольке. Женька нет-нет, да
поглядит на друга: улыбается, значит, все нормально. Хотя может
быть - из вежливости.
     Пили, ели,  веселились...  Слушали  музыку  и  сами  пели.
"Расцвела  сирень в моем садочке" сменялась "Красной розочкой",
"Розочку сменяло: "Кап,
     кап,  кап,  кап,  каплет  дождик...",   затем   -   "утки
кря-кря-кря..." и так далее.
     Валька  Женьку  совсем  замучила.  Сначала  она  вела себя
сдержанно, потом в танцах стала всем телом тереться о  него,  а
когда  он,  стесняясь, старался отстраниться, вдруг зло бросала
его и бежала разбивать другую пару.  Женька  тянулся  к  ней  и
боялся  ее.  Он-то мог сдерживать свои порывы, а Валька - нет.
Она  заваливала  его  на  диван,   несколько   раз   укусила...
Отбиваясь,  Женька  видел,  что  у  друга  с его дамой все идет
нормально,   спокойно.   А   Валька   постепенно,    потихоньку
возбудилась  до  такой  степени,  что  вот-вот  с  ней случится
истерика. И она случилась.  Уже  ближе  к  утру  темпераментная
хозяйка  утащила  Женьку  в другую комнату и стала насильно его
раздевать, дрожа всем телом,  целуя  его  и  со  стоном  кусая.
Женька  сопротивлялся  из  последних  сил.  А  Валька  дошла до
бешенства, и когда из соседней комнаты раздался  дружный  дуэт:
"Кап,  кап,  кап,  кап,  каплет  дождик",  -  она  остервенело
заорала:
     - У кого там закапало, так вашу мать!?.
     С Валькой началась истерика.
     Больше Женька к ней не ходил. И вообще два месяца  избегал
женщин.

     6

     Лучше  все  же танцевать в своем клубе, чем ездить к черту
на кулички за поцелуями, а иногда за синяками. Тем  более,  что
Женька как дружинник должен быть в клубе во время танцев, среди
танцующих.  Мало ли кто, особенно в нетрезвом виде, начнет себя
вызывающе вести, угрожать или просто мешать окружающим.  Женька
всегда  дежурил  в  клубе  с  удовольствием. С ним, как всегда,
дежурили его  друзья.  И  делом  занимаются,  и  отдыхают.  Вон
танцует  стройный, подтянутый Толя. Вон Борис, его брат, что-то
рассказывает девчатам, а те смеются. Борис мастер  рассказывать
смешные  истории  с самым серьезным выражением лица, что больше
всего и смешило собеседника. Он мог  закатывать  глаза,  как  у
покойника.  Но  главное  -  он  мог  хрустнуть любым суставом.
Хрустел пальцами, кистями,  ключицами,  шеей.  Причем,  громко.
Часто  подходили к нему любопытные: "Боря, хрустни чем-нибудь".
И он хрустел. Отсюда и прозвище:  "Хрусть  чем-нибудь".  Он  не
обижался.   В   походе  зп  грибами  он  собирал  цветы.  Любил
декламировать стихи. Пробовал сочинять и сам, но лучше, чем  "Я
сижу  средь  зеленых  ветвей"  придумать  ничего  не мог. Любил
говорить в рифму. Встречая, например, Кольку,  вместо  обычного
"Привет!" говорил: "Келя, ты откеля?" Он был невозмутим. Даже в
азартной  картежной  игре,  в  то  время, когда его ход, он мог
пространно о чем-то рассказывать. Как-то один из  партнеров  не
выдержал:
     - Ну, чего ты сидишь? Дергайся!
     Борис  посмотрел на него, спокойно отложил карты в сторону
и начал дергаться. Всем телом. Вот и сейчас, он смешил народ.
     Вон Витька Шорин танцует с какой-то  нездешней  и  все  не
может никак обойти пьяного Колю Карандаша.
     - Во, пенек! - сердится Витька. А Коля и впрямь похож на
пенек:  коренастый, кряжистый. А прозвище - Карандаш, что тоже
верно. Он наверное поругался со своей  супругой  Машкой  Рыжей.
Она  приехала с Охты, завлекла Карандаша и женила на себе. А до
него была гулящей, даже на учете  в  милиции  стояла.  А  разве
сразу   перестроишься?   Родила   она   Кольке  девку.  Сначала
материнское взяло верх.  Она  нежно  баюкала  дочку,  пеленала,
кормила  грудью.  Бывало,  при всех во время кормления наставит
грудь  на  соседок  и  давай  их  поливать  молоком,   как   из
спринцовки. А сама смеется:
     -  Ага!  А  говорили,  что  Машка  и  родить не сможет, и
молока, мол, у нее не будет... А это что?!.
     В полгода отняла дочь от груди и  загуляла.  А  Коля  стал
выпивать с горя.

     Пары  кружились  в вальсе. А у сцены Колька из "собачника"
разговаривал с Борисом Ильичем, вероятно о стихах. Заразил-таки
завклубом поэзией Женькиного друга. Последнее время Кольку  как
подменили:  он  ходил  рассеянным, словно во сне, что-то шептал
про себя. Часто бегал к Борису Ильичу.  Тот  давал  ему  всякие
книжки  о  стихотворчестве. Женька помнит, как друг выступал на
концерте со своим стихотворением  о  Саперной.  Оно  начиналось
лирически:  "Рассвет  голубой  над  Невою встает". Но потом шла
сплошная критика сапернского быта: условия  работы  на  заводе,
нехватка  продуктов  в  магазине,  пьянство  рабочих. Ему тогда
аплодировали  стоя.   Борис   Ильич   цвел:   первое   Колькино
стихотворение  было  написано с его помощью. Друзья поздравляли
Кольку с успехом. Взрослые отнеслись к выступлению  по-разному:
участковый  врач  Гельчинский, полковник в отставке, заведующая
детским садом Лидия Павловна и ее ухажер  бухгалтер  Донов,  -
хвалили Женькина друга. А десятник Андрей Иванович назвал стихи
антисоветскими  и  вредными, а Колькина деда обозвал английским
шпионом. Женька хотел ему тогда сказать: "Дурак!", но передумал
и      почему-то      продекламировал:       "Грабили       нас
грамотеи-десятники..."  Андрей Иванович обиделся и отошел. Ну и
пусть.
     Женькино внимание вновь привлекла уже  повзрослевшая  Нина
Кулинич.   И   судя  по  тому,  что  танцевала  она  с  разными
кавалерами, ухажеров у нее не было.  Женька  только  отошел  от
своих  любовных  приключений  в  Корчмино. Он пригласил Нину на
танец. Потом еще. Потом проводил домой. Так оно начиналось.
     В Саперной своими силами (дорожно-строительный  район  все
же) строили кирпичные четырехэтажные дома. Из бараков старожилы
перебирались  в  эти  дома,  а бараки заселяли вновь прибывшие.
Женькина семья одной из первых въехала в новый дом. В  гости  к
ним  приехал  его  дедушка Маркел. Деду квартира понравилась, и
вообще поселок понравился. Вот только  парикмахерская  работала
через  пень-колоду.  На  время  приезда  деда  она  как  раз не
работала  по  "техническим  причинам".   А   дед   все   рвался
подстричься.  Женьке необходимо было везти его в Понтонную, вот
он и сказал деду, что, мол, Колька  подстригает  лучше  всякого
мастера,  хотя  тот  в  жизни  никого ни разу не подстригал. Но
Женька строго предупредил друга, что ломаться не надо, а то дед
обидится. Он не поверит, что Колька не умеет  стричь.  Конечно,
не   боги   горшки  обжигают.  Колька  подстриг  деда  Маркела.
Подстриг, не высказав ни взглядом, ни вздохом,  что  не  умеет.
Каких  усилий  это  ему стоило, знает один он. Женька, глядя на
него улыбался и  сочувствовал  ему  в  душе.  Однако,  подстриг
"мастер"  неплохо.  И  дед позднее с гордостью говорил, что его
стриг сам Колька Михин. И слово "сам" он выговаривал, как будто
этот "сам" был Маршал Жуков или по меньшей мере начальник ДСР-3
Чекин.
     Самому Женьке  как-то  непривычно  сначала  было  в  новой
квартире.  Он  тосковал  по просторной, с небольшой кухонькой и
печкой, комнате в бараке. Там, как-никак,  прожито  более  пяти
лет. В ту комнату вмещалось много гостей Женька помнит, как они
с  друзьями  встречали Новый год. Человек пятнадцать. И не было
тесно. Часа в два вышли на улицу, кричали "ура", пускали ракеты
в небо, бросались снежками друг в друга. А Нинки среди  них  не
было.  Она  могла  быть  в клубе, где в честь Нового года танцы
были до утра. Женька всех поволок в  клуб.  Дома  остался  один
Колька  - следить за печкой и смотреть праздничную передачу по
телевизору.
     А Нинка... Ах, эта Нинка! Не было ее на танцах.  Говорили,
была,   но   ушла.   Настроение  Женькино  испортилось,  но  по
возвращении домой, где друг  за  время  их  отсутствия  обновил
закуску  на  столе,  приготовил  горячую картошечку, настроение
снова поднялось. Новый год все-таки.
     С Нинкой были у него и встречи,  и  разлуки;  и  ссоры,  и
поцелуи;  и  прогулки  под луной, и обиженные сидения по разным
углам. Как-то раз под  наплывом  наисквернейших  чувств  они  с
Колькой  дали  клятву друг другу не жениться, как можно дольше.
Оба женились в двадцать лет. А потом еще женились.  Женька  сам
понимал  опрометчивость  своего  поступка,  но,  видно,  судьба
такова. В  любви,  как  в  государственной  политике,  возможно
достижение   любых  договоренностей  при  взаимных  уступках  и
уважении одной стороны к другой. А у Женьки и Нинки дух свободы
преобладал над всем прочим. Ложная гордость, капризы, мучения и
обиды. Одни ошибки приводили к другим. И в  результате:  Женька
сам по себе, а
     Нинка - сама.

     7

     В шестидесятом году была Женькина свадьба.
     Невеста  выглядела  белой  лебедушкой,  жених - орлом. Ее
звали Валентина. Жила она в Корчмино. Нет,  не  та  Валя,  боже
упаси!  Нормальная  девушка, как и многие другие, пока не стали
чьими-то женами.
     Свадьба проходила в доме невесты. Столы ломились от снеди.
Жениховы друзья сидели за столом молодоженов. Сам он был весел,
держался солидно, пил в меру, лихо целовался при дружных криках
"Горько!"
     На другом конце  стола,  напротив  молодых  сидели  Борис,
Колька и Иван. Слева от Кольки сидела корчминская девушка Феня,
довольно интересная и привлекательная. Женька смеялся, наблюдая
за    Колькиным    с    ней   разговором.   Колька   вел   себя
по-джентельментски, ухаживал за дамой,  развлекал  ее  беседой.
Женька знал, что Феня от рождения глухая и понимает собеседника
только  по  губам.  Видно  было,  что Кольку она понимает не во
всем. Звонко смеялась, когда ее веселый сосед, чтобы  посмешить
молодых,  дергал за веревочку висящего на стене Буратино, а тот
в ответ забавно дрыгал ногами  и  руками.  Смеялись  не  только
молодожены,  смеялись  все.  Затем за веревочку дергал Борис, а
Колька читал стихи, посвященные свадьбе друга:
     - Чтоб не стало в семье разлада,
     Чтоб любви не увял цветок,
     Пожелать вам согласья надо
     И детей пожелать пяток.
     Забегая  вперед,  следует  заметить,  что  у  них  родился
парень.  Один.  На других не хватило времени. Что было бы, если
бы пожелания друга исполнились, можно только представить...
     А свадьба, как говорят, пела и плясала. Во время перепляса
Женька  улучил  момент  и  перекинулся  с  Колькой  несколькими
фразами. В том числе:
     - Ну, как свадьба?
     - Прекрасная свадьба.
     - А соседка Феня?
     - Прекрасная девушка.
     - Ты ее завлеки.
     - Прекрасная мысль.
     -  Она  уже  к  тебе неравнодушна. Расспрашивала. А когда
узнала, что - моряк... Туши лампу. Да еще стихи... Хоть она  и
не поняла... Он хотел
     еще  сказать,  что она не слышит, но не успел, молодая суп
руга поволокла его за руку куда-то из комнаты.
     Уже после свадьбы Борис рассказывал Женьке, как их друг  с
Феней  под  ручку  ходил  по ночному Корчмино и целый час перед
сном ( а спать легли часа в три) читал  ей  стихи.  Ночью-то?..
Ведь  она только по губам... Но она делала вид, что понимала. А
он пьяненький и  тронутый  ее  вниманием,  заливался  соловьем.
Когда  его  позвали  спать,  он  и спать хотел с Феней. Это его
предложение она поняла точно. Еле уложила она своего ухажера  в
постель  на  полу  большой  комнаты,  где  была  (только  через
занавеску) и постель новобрачных.

     Женька слышал, как укладывала Феня Кольку, как на его:  "А
ты придешь?" - отвечала: "Конечно, вот только скажу дома, чтоб
не  волновались".  Через  пять  минут после ее ухода Колька так
захрапел, что молодые расхохотались. Что происходило между им и
женой, Женька, безусловно, помнит, но вспоминает  редко.  Такое
дело.  А о поведении Кольки в их первую брачную ночь вспоминает
охотно.  Уже  светало,  когда  на  полу,  где  спал  их   друг,
послышалась   какая-то   возня,   сопение,   затем   послышался
рассерженный голос Володи-баяниста, спавшего рядом с Колькой:
     - Ну, что же ты меня ворочаешь-то?..
     Женька с женой даже сели в  своей  двуспальной  кровати  и
отодвинули  занавеску.  Володя  отбивался,  как  мог,  а Колька
настойчиво пытался перевернуть его  лицом  к  себе,  спросонья,
повидимому,  принимая  его  за  Феню.  Так  он дважды рассмешил
молодоженов: когда ложился спать и перед тем, как проснуться. И
рассмешил гораздо больше, чем дергая за веревочку Буратино.
     На другой день веселье продолжалось. Кольке не веселилось.
Хотел плясать  и  не  мог  -  баянист  Володя  ему  все  время
подмигивал.   Феню   удивило   и   даже  обескуражило  Колькино
поведение, так не похожее  на  вчерашнее.  А  молодоженам  было
весело. Ах, если б так всю жизнь!
     Но,  увы,  семейная жизнь оказалась недолгой. Осенью этого
же года Женьку призвали в армию, где он  пробыл  четыре  долгих
года,  включая пребывание на Кубе. После армии он жене оказался
не нужен. Вобщем, "прости меня, но я не виновата..." Что  ж,  у
жизни свои законы, а у законов свои исключения.
     А наше повествование на этом заканчивается. В соответствии
с названием. Женька Малышев стал Евгением Павловичем, а это уже
герой другого рассказа.

     ХОДИЛИ МЫ ПОХОДАМИ

     Нет,  речь  пойдет  не  о  морских  походах.  И  даже не о
моряках,  но  о  будущих   моряках,   курсантов   Ленинградской
мореходной  школы. Сокращенно моршколу редко называли эЛэМШа, а
чаще по-старому - ШМО, то есть школа мореходного  обучения.  С
гласной  как-то  звучнее.  Да,  к тому же, порядки в школе были
строгие, за нарушения дисциплины могли  отчислить,  а  особенно
грозным  в этом отношении был завуч ( ранее - начальник школы)
по фамилии Шприц. Поэтому ШМО расшифровывалось также  и  "Шприц
может отчислить". А еще школу величали "академией Шприца".
     Обучались  в  мореходной  школе  на  матросов, мотористов,
машинистов  паровых  котлов  и  кочегаров  дальнего   плавания.
Обучение  было  одногодичным.  В  программу входила предучебная
практика на парусниках, так сказать, ознакомление  с  морем,  и
обязательная  практика  на полях подшефного колхоза. Выпускники
мореходной   школы   распределялись   на    суда    Балтийского
пароходства,  и  потому  брали  в  школу только ленинградцев со
средним образованием в возрасте не моложе семнадцати лет, чтобы
по окончании школы они стали совершеннолетними и могли работать
на  судах  загранплавания.  В  основном  и  поступали  в  таком
возрасте. Исключение составляла небольшая прослойка отслуживших
в  армии  срочную службу молодых людей. Из их числа назначались
старшины учебных рот, групп, командиры отделений.
     Володю назначили старшиной второй учебной  роты  матросов,
хотя  в  армии  он  не  служил.  Он  был  в  течение  шести лет
воспитанником школы  военных  музыкантов.  Отец  его  погиб  на
фронте,  мать  же,  участница войны, работала на Адмиралтейском
заводе, и кроме Володи у нее была еще маленькая дочка Надя.
     Его  и  в  мореходную-то  школу  приняли  не   как   всех.
Семнадцать  ему  исполнялось  в  ноябре,  а начало занятий - в
сентябре.  Пошли  навстречу  его  настырным  домоганиям,   учли
биографические моменты и приняли.

     Первый  морской  поход, в котором он принимал участие, был
переходом  из  Ленинграда  в  Таллин  на  баркентине  "Сириус".
Неоглядная  ширь  балтийских  вод  да  стремительный бег по ней
многопарусного  красавца  -  это  на  всю  жизнь  осталось   в
Володином сердце
     Первым же самостоятельным походом был его рейс на ледоколе
"Сибиряков"  после окончания мореходной школы уже не в качестве
курсанта, а в качестве матроса. До совершеннолетия он  учеником
матроса  был  зачислен  на  пароход  "Иван  Ползунов", стоявший
несколько месяцев в доке  Канонерского  судоремонтного  завода.
Потом  было  великое множество походов "по различным островам и
странам" на разных судах и в разных должностях.
     Но  между  этими  двумя  походами  был  еще  один,  весьма
памятный  для  будущего  капитана дальнего плавания поход - на
лыжах по маршруту Ленинград - Новгород.
     Учиться в мореходной школе  было  несложно.  Володя  любил
занятия  по  морской  практике и основам судовождения. Веселыми
были  занятия  по  английскому  языку.   "Англичанка"   Евгения
Павловна была по натуре женщиной доброй и с чувством юмора. Для
успешного   овладения   курсантами   английским  она  старалась
пробудить в них чувства собственного  достоинства.  При  помощи
иронических   комментариев   с   шутками  и  подковырками.  Все
разговоры на уроке проводились  только  по-английски,  но  себе
Евгения   Павловна   разрешала  к  английской  фразе  добавлять
своеобразное  выражение  типа  :   "труля-ля",   "лим-бом-бом",
"морячишки"  и  тому  подобные приложения. Однажды Юра Воробьев
мялся-мялся у доски, путался в  грамматике.  Наконец,  классная
леди  не  выдержала,  посмотрела  на беднягу поверх очков (а он
пришел в моршколу из  театрального  института  или  училища,  и
звали его в ШМО артистом), горестно вздохнула и произнесла:
     -  Э  пуа  атист... - что означало "бедный артист", - и
добавила свое коронное "тру-ля-ля".
     Некоторые курсанты при малейшем недомогании, или используя
любой другой, самый незначительный повод, старались  пропустить
денек-другой от занятий и побыть дома. Дело в том, что они были
на  полном  пансионе  (обмундирование,  питание) и неполученные
завтраки  и  обеды  им  компенсировались  деньгами.  Ежемесячно
курсант  получал за воскресные дни обычную компенсацию - около
сорока рублей. А "проболел" недельку, получишь все сто.
     Для  Володи  учебная  программа  была  очень  простой.  Он
успевал  не  только учиться, но и заниматься в духовом оркестре
(кларнет, флейта) при ДК Урицкого. Кроме этого он сам руководил
оркестром школы, а позднее и всего пароходства.
     О предстоящем лыжном походе он узнал одним из  первых,  но
не  из  официальных  источников,  а  через  ребят.  Его  группа
дежурила по школе,  и  он  был  помощником  дежурного  офицера.
Проверяя  несение  службы личным составом, он зашел в гардероб,
где  дневалили  двое  курсантов.  Этот  наряд  считался   самым
блатным.  Во  время уроков всегда можно было и посидеть, и даже
почитать книгу.  Заговорили  о  музыке.  В  разговоре  один  из
курсантов спросил:
     - А ты-то в поход записался?
     - В какой?
     -  Ну,  как  "в  какой"?..  Собираются  на лыжах, что ли,
куда-то  идти  и   давать   по   пути   концерты,   где   будут
останавливаться...   Мне   Володя   Бойцов   рассказывал,   ему
предлагали...
     Володю Бойцова он знал еще по практике на  "Сириусе".  Это
был   талантливый   парень,   невысокого   роста,  веснушчатый,
подвижный и шустрый. Он читал стихи, пел сатирические  куплеты,
участвовал  в  интермедиях,  но  главное... Он был превосходным
чечеточником! Для самодеятельности он - находка.
     Узнав от ребят о походе, Володя сразу же пошел  в  комитет
комсомола.  Комсомольский  секретарь  Женя  (официально Евгений
Семенович) Верисоцкий
     был руководителем плавательской  практики  его  группы  на
"Сириусе".   Он   удивился,   что  слух  о  походе  так  быстро
распространяется по школе. Впервые речь о  нем  пошла  вчера  в
узком  кругу: начальник, замполит, завуч и два инициатора - он
и  преподаватель  физкультуры  Грошев   Зигфрид   Олегович.   С
Грошевым-то  они  говорили об этом и раньше, но, как говорится,
тет-а-тет. Вчера идею поддержали.  Еще  проект  распоряжения  о
подготовке  к  походу не был готов. Грошев давно вынашивал идею
лыжного похода, что само по себе замечательно для здоровья.  Но
для  большого  похода  этого было мало. Тогда решили собирать в
поход не только тех, кто хорошо стоит на лыжах, но и обладающих
художественно-музыкальными способностями.  Задача  усложнилась.
Но кое-кого в виду уже имели. В конце концов, костяк отряда был
намечен,  и  инициаторы  обратились  со  своим  предложением  к
руководству школы. Просто лыжный поход с концертами на привалах
могли не разрешить. Поэтому был разработан маршрут - по следам
боевых действий моряков-партизан в  1941  -  1942  годы.  Идея
руководству  школы  понравилась,  а  в  Управлении  пароходства
маршрут одобрили и рекомендовали посвятить поход девяностолетию
со дня рождения Ленина. Как бы там ни было, добро на поход было
получено. Что и требовалось.
     Володя был уже в  списках  участников  похода.  Оставалось
согласовать это с ним самим. А он как раз сам пришел...
     Кроме  Володи  в  предварительных  списках был и его тезка
Бойцов, а  также  Коля  Михин,  тоже  молодой,  как  Володя,  и
розовощекий  парень,  Юра  Иванов  (тоже  проходил  практику на
"Сириусе"), Женя Портов, красивый черноглазый  тенор,  баянисты
Вадут  Сафин  и  Миша Шахов, аккордеонист Юра Прохоров. Потом в
список по рекомендации Бойцова  включили  Диму  Ракова  и  Толю
Щипарева.   Буквально  напросился  на  должность  завхоза  Витя
Акишин, и чтоб не было "чертовой  дюжины",  в  список  включили
Виктора Гуназина, запасным артистом и "первым в лыжне".
     Отряд  назвали  агитбригадой.  Скомплектовать ее оказалось
проще, чем утвердить репертуар.  Пришлось  составить  несколько
вариантов  концерта, а один из них утвердить, в любом случае по
какой-либо причине номер или два могли заменяться другими.
     Перед выходом несколько раз собирались на репетиции.  Было
два    инструктивных    совещания   с   присутствием   на   них
представителей администрации пароходства. Больше  всего  Володе
запомнилось,   что   надо  надевать  теплые  плавки,  чтобы  не
"отморозить хозяйство". На это  инструктирующие  делали  особый
упор.
     - Наверное, они отмораживали, - подумал Володя и чуть не
рассмеялся.
     Все  во  время  инструктажей  мысленно  были уже в походе,
думали  о  предстоящих  переходах  и  концертных  выступлениях.
Потом,  как выяснилось, из инструктажей только и запомнили, что
о плавках и "хозяйстве".
     Наконец: в пути. Позади - Ленинград, Шушары.  Впереди  -
Волосовский  район.  Шли  именно через этот район, в котором во
время войны действовали против  фашистов,  скомплектованные  из
моряков  Балтийского пароходства небольшие партизанские отряды.
Кроме того, здесь располагалось подшефное пароходству хозяйство
- колхоз с центральной усадьбой в селе Гомонтово.
     Впереди,   словно   мощный   ледокол,   прокладывал   путь
судам-лыжникам  Гуназин.  За  ним следовал командир отряда (или
бригады) Грошев. Назначенный комиссаром Женя Верисоцкий шел  то
впереди, то сзади группы, то в ее середине. Всегда был в массе.
До  первого привала ребята, к собственному удивлению, устали не
очень.  Остановились  на  окраине  Гомонтова   в   пустовавшем,
построенном,  видимо, для проезжих и прохожих, доме. В нем была
кухня с хорошей  большой  печкой.  Через  стенку  от  кухни  -
большущая комната с двухярусными деревянными нарами.
     Пока  наводился  порядок  и растапливалась печка, на улице
было  еще  светло.  Курсанты  бегали  около  домика,  бросались
снежками.  С  сумерками все собрались в доме. Забренчали струны
гитары. Юра не жил без подруги семиструнной ни одной  свободной
минуты.  Несколько  видоизменив известное высказывание, про Юру
говорили: "Мы с гитарой ходим парой".
     В его руках гитара делала чудеса. Если  даже  все  здорово
устали,  а  привал  был  коротким,  то  после отдыха под гитару
усталость проходила, и люди готовы  были  к  продолжению  пути.
Недаром про его игру Коля Михин написал:
     "И усталость, груз чугунный,
     Словно ветром сдуло с плеч.
     Он вложил всю душу в струны,
     Чтобы в нас огонь зажечь".
     Он  - это Юра Иванов. Вот и сейчас ребята облепили его со
всех сторон. Печка разогревалась, песня  разрасталась,  рвалась
на  улицу  сквозь  плотную  дубовую  дверь,  сосновые  стены  и
начинающие постепенно оттаивать морозные стекла окон.
     Вдруг почуялся резкий неприятный запах.  Подремывающие  на
верхних  нарах  мигом  очутились  внизу. Песня смолкла. Начался
галдеж. После команды Грошева: "Все  на  улицу!",  -  курсанты
выскочили  из  дома.  Володя  с  Гуназиным  и  Акишиным  быстро
устранили "аварию" -  обнаружили  на  плите  и  выбросили  вон
оставленный    кем-то    пакетик    перца.   После   небольшого
проветривания запаха и следа не осталось.  Помещение  согрелось
быстро. Спали ребята крепко и безмятежно.
     Утром  дневальный  сделал  всем  подъем.  Сразу  растопили
печку, еще не совсем остывшую за ночь. Стали готовить  завтрак.
На   плиту   поставили   два  ведра  со  снегом  -  умываться.
Большинство предпочло умываться  свежим  снегом,  и  не  только
умываться,  но  и  натираться  по  пояс.  После  этого  немного
побегали на лыжах в окрестностях дома. Завтрак прошел весело  и
активно. Едва убрали посуду, как за ребятами приехала машина из
Гомонтова.  Она  увезла  всех  с  музыкальными инструментами до
колхозного клуба. А в  клубе  уже  был  народ  -  полный  клуб
народу.  Через  несколько минут курсанты должны были дать здесь
первый   программный   концерт   для   работников    подшефного
пароходству  колхоза.  Концерт прошел великолепно. Не отступили
от утвержденной программы ни на один номер. И ни один номер  не
встречался  равнодушно.  Представил  ребят  Верисоцкий,  а  вел
концерт Михин, после Володи самый молодой  в  походе,  да  и  в
школе.  Его  конферанс  был  богат и интересен. Самостоятельным
номером он выступал как чтец. Читал Твардовского  и  Солоухина.
Он любил стихи. Пописывал и сам.
     После  интермедий в исполнении Ракова и Бойцова выступил и
Володя. Он исполнил  на  кларнете  три  вещи  и  среди  них  -
заставивший   аплодисменты   зрительного  зала  превратиться  в
овацию, "Маленький цветок".
     Не меньшую овацию  вызвало  выступление  инструментального
квинтета под руководством Юры Иванова. Юра в игре преображался.
Забывал все, кроме исполнения мелодии.
     Об  успехе  Володи Бойцова и говорить нечего. Его номер -
чечетка - покорил всех. И объявлял его  Николай  торжественно,
как позднее на партийных форумах выдвигали почетный президиум:
     -  В  составе  ленинского политбюро Центрального комитета
КПСС во главе с генеральным секретарем... - и  так  далее,  на
все более высокой ноте.
     Так  и  Бойцова  объявляли,  кстати, не Бойцова, а Аркадия
Кукушкина, таков был псевдоним их главного артиста.
     Он делал зрителей соучастниками своей игры. Они  принимали
его  вызов и вместе с ним чувствовали себя там, в разыгрываемой
им сценке.
     - Батька - щелком, батька - дробью,
     Батька с вывертом  пошел.  -  И  все  это  сопровождается
четким  степом,  чечеткой  с  таким  щелком и с такой дробью, с
такими  вывертами,  что  Кукушкину  позавидовал  бы  сам  герой
Твардовского, роль которого он исполнял.
     И конец выступления:

     -  Эх,  надо  б  лучше,  да нельзя! - разражался шквалом
рукоплесканий. Немудрено, что его постоянно вызывали на бис...
     Первый блин получился не комом. Цвел Верисоцкий. К  Володе
подошел сияющий Михин и спросил:
     - Ну, как?..
     -  Спрашиваешь... Во! - Володя показал большой палец. -
А как я, ничего?
     - Все прекрасно. Теперь: так держать.  Не  задирать  нос.
Иначе - провал.
     Во  второй  половине  дня  ушли  на  лыжах  в  Волосово -
районный центр. И там ребят  встречали  хорошо.  В  Волосовском
доме  культуры  после  концерта  силами курсантов были устроены
танцы. Не под радиолу, а под аккомпонемент настоящих музыкантов
- курсантов мореходной школы.
     Первые  концерты,  танцы,  первые  километры.  Это  вместо
генеральной репетиции. Вроде разведки боем.
     На  следующий  день  лыжи сами вынесли будущих мореходов к
большому старинному поселку Извары. Остановились в клубе, жарко
натопленном, уютном помещении с небольшой эстрадой и зрительным
залом с десятью скамейками. Лыжники раскраснелись  -  кровь  с
молоком  -  лица их так и пылали, как пламя за дверцей круглой
железной  печки   клуба,   растопляемой   молоденькой   клубной
уборщицей.  Володя  засек,  что  эта  прелестная девушка дважды
стрельнула в него из-под  тонких  бровей  молниями  синих,  как
море, глаз. И тоже покраснела, став даже похожей на курсантов.
     Концерт  должен  был состояться вечером и, как выяснилось,
не в этом, а в другом  клубе,  большом,  в  котором  собирались
очень  редко.  Надо  было  где-то  разместиться, определиться с
ночлегом,  перекусить  (поздний  обед  или   ранний   ужин)   и
согласовать  программу  очередного  концерта. Поужинали (все же
больше ужин, чем обед) прямо в клубе. С ночлегом было хуже:  ни
гостиницы,  ни  дома  приезжих  в  Изварах  не было. Заведующая
клубом,  молодая,  чернобровая  приняла  к  себе  командира  -
Грошева.  Ее подружка, та самая клубная уборщица, согласилась в
одну комнату принять сразу трех курсантов, а потом,  уже  после
концерта,  приняла  и четвертого, уже в свою комнату. Остальные
решили разместиться прямо в  клубе:  тепло  и  ни  от  кого  не
зависишь.
     Вечером все собрались в большом клубе. Этот клуб - бывшая
старинная  просторная  церковь.  Местные  говорили,  что  здесь
располагалась мастерская Рериха, но к общему  стыду  курсантов,
тогда  это им ничего не говорило. Что здание использовалось для
сбора людей исключительно редко,  ребята  быстро  почувствовали
сами.  Протопить  здание  не  успели.  В  зале,  за кулисами, в
уборных было промозгло. Постепенно оттаивающие стены клуба были
в слизи.
     Удивительный случай произошел  с  Володей.  На  сцене,  на
одной  из  кулис он нашел замерзшую бабочку, не очень яркой, но
по-своему красивой расцветки. Он держал ее в ладони,  рассуждая
о  бренности  всего земного. Крылья бабочки вдруг шевельнулись,
как от дуновения ветерка... Летняя красавица ожила!?. Да. Через
минуту она шевелила крыльями и усиками. Она ожила!..  Удивлению
ребят  не  было  предела.  Готовящиеся  к выходу на сцену и уже
выступившие толпились около Володи. Всем хотелось взглянуть  на
это  чудо  -  ожившую  бабочку.  В этот вечер особенно легко и
проникновенно звучал "Маленький цветок". Кларнет рыдал  и  пел.
Рыдала и пела Володина душа.
     К концу концерта потеплело, но незначительно. В результате
перенесенной  промозглости  и  перехода  по  морозу от клуба до
места ночлега состояние ребят было близко к ознобу. У Володи от
усталости побаливала голова. Когда  они  с  Николаем  прибежали
домой,  Бойцов  с Шаховым, уже отогревшиеся, играли в шахматы в
"своей" комнате, а у их миловидной хозяйки был накрыт  шикарный
стол.  Аппетитно  дымилась картошечка. На столе стояла здоровая
бутыль  с  мутной  жидкостью  -  самогон.  За  столом  сидели:
хозяйка, ее подруга завклубом, живущая в
     другом  крыле  этого же, полубарачного типа строения, и...
командир славного курсантского  отряда.  Две  пустых  тубаретки
стояли справа от хозяйки.
     Володю  сразу же стали усаживать за стол, а Николай ушел в
другую комнату, к Бойцову с Шаховым. Но хозяйка запротестовала:
     - Парень совсем замерз, согреться  б  не  мешало,  он  же
заболеет.
     Грошев  вопросительно  посмотрел  на  Володю,  но  тот, не
дожидаясь, что он скажет, поднялся и пошел за товарищем.
     Коля отнекиваться не стал, он продрог здорово. Сел  вместе
со всеми, рядом с Володей. Потом выяснилось, что до них на этом
месте  сидел  комиссар,  но  ушел до их прихода. Второе место и
предназначалось Володе.
     Налили по полному. Володя  так  никогда  не  пил.  Самогон
обжигал   горло.   Сразу   закусили   и  стало  хорошо.  Володя
почувствовал, как щеки его становятся горячими. Он посмотрел на
друга:  и  тот  пламенел.  После  второго  стакана  заговорили,
причем,  все  громче  и  громче.  Николая (Володина инициатива)
попросили  почитать  стихи,  что-нибудь  для  души.  Он  читал,
подчеркивая  ударные  слоги,  как  читают  большинство  поэтов,
видно,  ему  нравилось  читать  именно   так.   Грошев   слушал
внимательно,  а  хозяйка,  немного  осоловев,  левой  рукой все
поглаживала Володину стриженую голову, а правой подкладывала  и
подкладывала   ему   тарелку   то  огурец,  то  картошечку,  то
капустки...
     Расходиться стали за полночь. Николай ушел,  когда  ребята
уже  погасили  свет и беззаботно спали. Грошев ушел в обнимку с
подругой в "свое крыло". Володя сидел за столом и смотрел,  как
хозяйка  стелит  постель. Он уже подремывал. "На кушетке или на
кровати?" - думал он, наблюдая за ловкими  руками  хозяйки.  А
она,  застелив  кровать,  достала  из  шкафа  вторую подушку и,
укладывая ее рядом с первой, со значением посмотрела на Володю.
Володя даже почувствовал, как кровь прилила  к  голове,  сердце
застучало в висках быстро и громко. Она стелила на двоих!..
     Это была первая его женщина. Ранее он целовался не раз, но
такого сладостного состояния доселе не испытывал. Он целовал ее
глаза,  волосы,  щеки,  плечи,  шею,  грудь. Он чувствовал, как
жарки и нежны ее ответные поцелуи, ее объятия. Мелькнула мысль:
"Что же это я с закрытыми глазами,  она  же  так  красива".  Он
открыл глаза: она лежала с сияющим счастливым лицом и... тоже с
закрытыми глазами.
     Успокоились только под утро.
     Проснувшись, Володя высвободил затекшую руку из-под головы
возлюбленной.   За  окном  рассвело.  Резкий  порывистый  ветер
энергично раскачивал прикрепленный к верху столба металлический
ржавый  колпак  от  электрической  лампочки,  который  нудно  и
досадливо скрипел. На душе было муторно. Хотелось пить. И есть.
Он  посмотрел  на спящую подругу. Она мерно посапывала. Лицо ее
было спокойно-безмятежным, волосы раскинулись черной  шалью  на
обоих подушках. А все-таки она чертовски хороша! Даже спящая.
     Его  размышления  были  прерваны  ввалившимися  без  стука
соседями: Мишкой, Володей и Колей. У каждого в  руках  было  по
полбатона  и по большой кружке молока. Бойцов вручил тезке свой
кусок и кружку с молоком:
     - Смена караула! Пост сдал, пост принял.
     -  Смены  не  будет.  Караул  остается   бессменным,   -
парировал Володя.
     Хозяйка  проснулась.  Она слегка улыбнулась, оглядев всех:
- Вы,
     ребята,  ешьте  там,  на  столе...  Огурчики,  картошка...
Ничего, что холодная. Потом я лапши сварю.
     Ребята   упрашивать   себя   не  заставили.  С  шутками  и
прибаутками они попеременно подходили к  столу,  хватали  пищу,
жевали ее и, продолжая балагурить, снова возвращались к лежащей
под   одеялом   хозяйке.   Они  все  выглядели  посетителями  в
больничной палате, у постели больной. Бойцов
     не отлипал:
     - А вот мы у  самого  объекта  спросим,  нужна  ли  смена
караула. Ответь нам, милая, нужна?..
     Хозяйка  засмеялась.  Володе  стало  обидно,  что  она так
реагирует на бойцовские  шутки,  казавшиеся  Володе  ничуть  не
смешными.  А  ей,  видно,  нравился его юмор. Она смеялась, Как
будто и не помнит, с кем она была этой ночью. От этих мыслей, а
может быть от бессонной ночи, а скорее всего от выпитого молока
и съеденных огурцов с картошкой у Володи вдруг схватило  живот.
"Этого еще не хватало", - подумал он с горечью.
     Потом заговорили о прошедшем концерте. Коля сказал:
     - Вов, расскажи, как ты бабочку отогрел.
     -  Нет,  нет, нет, - запротестовала хозяйка. - Вовочка,
никому ничего не смей рассказывать.  Об  этом  должны  знать  и
помнить только мы с тобой.
     Все  рассмеялись.  Она  не  знала про случай с бабочкой на
клубной сцене и все приняла на свой счет.
     А  Володя   Бойцов,   наш   весельчак   Аркаша   Кукушкин,
смеялся-смеялся,  вдруг как-то посерьезнел, сосредоточился и -
к двери. "Вперед меня прихватило", - догадался Володя, а  Коля
крикнул:
     - Куда же ты? А смена караула?..
     Но Бойцова уже и след простыл.
     Минут  через  пять  за  Бойцовым  побежал Шахов, за ним -
Михин. Володя выдержал дольше всех. Очень неприятно бежать  без
верхней одежды под метелью к деревянной уборной, что в двухстах
метрах   от  дома.  Но  ничего  не  поделаешь.  Надо.  По  пути
встретился облегченный Коля.
     - Пост сдал, - крикнул он при встрече.
     Володя только рукой махнул.
     Потом снова побежал Бойцов, затем - Шахов  и  так  далее.
Смена караула все же происходила, правда, у другого объекта.
     А  через час всех подняли по тревоге. Оказывается, брачная
ночь была не только у Володи. Удивительного в этом не было, тем
более, что ночевавшие в малом клубе и годами были постарше его.
Многие отслужили в армии. Некоторые, как и Володя, были согреты
сердечной лаской. Самогон же согревал всех.
     Разоблачив все это,  комиссар  расстроился,  заволновался.
Предполагалось  устроить  вечер  отдыха  в  отоплявшемся  целых
четыре часа клубе, а на утро двинуться в путь. Командир  ничего
страшного в происшедшем не видел. Но комиссар есть комиссар. Он
видел  намного  вперед. А когда он узнал, что в Изварах недавно
размещалась женская колония и что освобождающиеся зечки оседали
по месту отбытия наказания, он стал  настаивать  на  "снятии  с
якоря".   Сведения  о  "смене  караула"  у  поселковой  уборной
окончательно убедили комиссара в его правоте. Командир вынужден
был уступить.
     Еще засветло были уже  в  следующем  населенном  пункте  в
пятидесяти километрах от Извар.
     Прямо  на  лыжах  подошли к дверям местного медпункта. Две
молоденькие медички (врач и медсестра) широко открытыми глазами
смотрели  на  лыжников,  внезапно  откуда-то  появившихся   при
затихающей  метели.  Кто  в  свитере,  кто  в  куртке,  кто  во
фланелевке,  надетой  поверх  тельняшки  -  они  походили   на
небольшой партизанский отряд времен войны.
     -   Необходимо   произвести  осмотр  хлопцев,  -  сказал
Верисоцкий в медпункте. Будут больные - придется изолировать.
     Девушки  помялись.  Должны  ли  они  это   делать?   Потом
согласились. Ребята
     уж  больно  хороши на вид. К тому же, обещали вечером дать
концерт, а после - танцы.
     Больных выявлено не было. Очень сипел  Володя  Бойцов,  но
ему  дали полную горсть таблеток и сказали, как лечить горло. А
он сипел:
     - А спирта у вас не найдется?
     Девушки поняли его юмор.
     - Ну, на нет и суда нет, - сказал Бойцов уже  нормальным
чистым голосом.
     Ребята  не обманули. Вечером был концерт. Были и танцы под
курсантскую  музыку.  Играли  все,   что   вспоминалось.   Даже
популярную  в  курсантской  среде  песенку  "Мариманы". Под нее
танцевалось  весело.  Иногда  оркестранты  пели.  Все  курсанты
подхватывали лихой припев:
     - Мы - мариманы, веселый народ.
     Все пароходство пляшет и поет...
     Быстрые  мелодии  сменялись медленными, грустными, и пары,
естественно,  переставали  прыгать,  а  интимно  кружились   по
просторному залу поселкового клуба.
     - Но однажды на берег спустился,
     Каждому того не миновать.
     Встретился, влюбился и женился,
     И малютку в люльке стал качать.
     Ребятам  это  было  очень  близко.  Без  пяти минут моряки
торгового флота. Скоро пароходы и теплоходы станут  их  домами,
их  работой,  местом  их  отдыха.  На судах они будут проводить
большую часть  своей  жизни,  а  дома  -  только  в  отпусках,
отгулах,  на  пенсии. Ребятам заранее уже было грустновато. Они
песней как бы приобщались к вечной истине: "Я живу на берегу -
жить без моря не могу, а  на  море  истерика  -  не  могу  без
берега".  Все  они  побывали  уже  в море на парусниках: кто на
"Сириусе", кто на "Кропоткине", - и знали, что  так  просто  с
морем им будет не расстаться.
     - Только от семейного уюта
     Он с тоской поглядывал в окно.
     И сказал своей жене: "Анюта!
     Мне с тобой совсем не скучно, но..."
     Когда оркестр уставал, его сменял кто-нибудь из баянистов.
Танцевали  и  под  песни  концертной программы: любимый Володин
"Маленький  цветок",  песенки  композитора  Андрея  Петрова  из
только что увидевшего свет кинофильма "Человек-амфибия", и (под
баян)  -  "Тот,  кто  рожден  был  у  моря..." Танцевали и под
аргентинское танго, хотя  его  слова  "Прости  меня,  но  я  не
виновата,  что я любить и ждать тебя устала" растравляли сердца
будущих моряков. Это танго было своеобразным сигналом окончания
танцев. Начинали эту мелодию, но до конца не доигрывали.  После
этого  следовало  что-нибудь  веселое,  хорошее и - последнее.
Дольше часа ночи танцы не устраивали, так  как  утром  часов  в
шесть  надо  было  вставать  и после легкого завтрака двигаться
дальше. Поход продолжался.
     Володя, будучи по натуре энергичным человеком,  чувствовал
избыток  сил  и  помогал  всем.  Командиру  с  комиссаром,  что
касалось маршрута, конферансье - в  корректировании  программы
каждого  концерта,  завхозу  Акишину  помогал  в  хозяйственных
делах, причем, было  бы  правильней  сказать,  что  Акишин  ему
помогал, Володя вез львиную долю его забот, даже готовил пищу.
     А  с  Николаем  он не только корректировал программу, но и
помогал ему в
     создании самого конферанса. Так, для конферанса на тему  о
русском  языке  (  читатель,  вероятно,  помнит:  "Не выбивайте
мозги, а выбивайте почки", "Гражданам с узким горлом керосин не
отпускается" и тому подобное) он  собирал  смешные  объявления,
расклеенные  по  столбам  и  заборам. Одно из таких объявлений,
снятое им с крыльца правления одного из колхозов, действительно
можно было считать удачей  охотника.  Оно  гласило:  "Граждане!
Помните,  что  бык  без  сена  жить  не  может.  Поэтому коровы
граждан, не принесших сена быку, будут допускаться на случку  с
ним  в  последнюю  очередь.  Правление  колхоза".  На первом же
концерте, когда это объявление было  прочитано  со  сцены,  оно
имело огромный успех у зрителей. До их сведений доводилось, где
оно было раздобыто, в каком селе.
     Два  концерта  ведущий  зачитывал  смешное  объявление про
быка, а на третий... На третий произошел  конфуз.  С  привычным
жестом  достал он из кармана тетрадочный листок, а там какие-то
цифры... Не тот листок. Буквально секундная заминка, и Николай,
держа в руках этот,  неудачно  вытащенный  из  кармана  листок,
начал воспроизводить текст объявления по памяти. А Володя стоял
за  кулисами  и переживал. Текст объявления находился у него, в
концертной суете конферансье забыл забрать его у помощника. Но,
слава Богу, шло все хорошо... Но... Что  он  несет?  Володя  не
успел   сообразить,   а   все   уже  было  сказано,  и  зрители
рукоплескали.
     А нагоняй его друг все же получил от  комиссара,  несмотря
на  рукоплескания.  За  то, что листок потерял (неважно, что он
был у Володи) и за то, что нагородил по  памяти.  Ошибся-то  он
всего в одном слове, но от этого весь смысл становился похабным
и  циничным.  Вместо  "коровы  тех граждан, которые не принесли
сена быку" он сказал "граждане, которые не принесли..." Много в
нашей жизни очевидного и невероятного. Поверили ли зрители, что
так и  было  написано?..  Наверное,  поверили.  Более  того  -
смеялись. А это уже хорошо. Кому не весело, тот не смеется.
     Чем  радушнее встречали местные жители наших артистов, тем
веселее и непринужденнее проходили организуемые после  концерта
танцы.  В  крупных  населенных  пунктах,  таких, как Толмачево,
Батецкий, проводились  целые  вечера  отдыха,  организовывались
встречные       выступления      участников      художественной
самодеятельности,   различные   игры,   викторины.   На   такие
мероприятия  народу приходило тьма-тьмущая. Залы домов культуры
еле вмещали всех желающих танцевать и веселиться.
     Впрочем, в сельских клубах  недостатка  в  людях  тоже  не
было.  Слух  о  лыжной агитбригаде приходил в деревни, поселки,
городки  раньше  ее  самой.  В  тот   населенный   пункт,   где
останавливались  курсанты,  сходилась  и съезжалась молодежь из
общежитий, квартир, изб соседних населенных пунктов.
     За время похода не произошло ни одного конфликта с местным
населением. Да и конфликтовать-то  было  не  с  кем.  Девяносто
процентов молодежи по округе составляли девушки. И не только по
той  причине, что в предвоенные и военные годы девочек родилось
больше, чем мальчиков ( одна из  верных  народных  примет,  что
войны  не  будет),  но  и  потому, что сразу три возраста (а на
флоте - четыре) проходили срочную службу в вооруженных  силах,
а  многие  молодые  люди  учились, работали, вобщем, устраивали
свои судьбы в Ленинграде, Новгороде и  других  городах  страны.
Девушкам было сложнее уехать из села, разве только на учебу или
замуж...  А парни обманывали тогдашнее крепостное право, просто
не возвращаясь из армии к родному очагу.
     Ну, а с девушками какие могли быть конфликты у  молодых  и
симпатичных  парней в морских фланелевках и тельняшках? Девушки
от них были  в  восторге,  как  ранее,  бывало,  провинциальные
красотки - от гусар.
     В  знак  полной  взаимности курсанты на концертах и танцах
выкладывались окончательно. Музыканты  не  жалели  ни  сил,  ни
таланта.   Совсем   по-человечески,   звучно   и  проникновенно
разговаривал  саксофон.  За  руками  ударника  невозможно  было
уследить,  и  сам  он  был  весь  в  сплошном  движении,  будто
олицетворял собой  танцующий  многоликий  и  многоголосый  зал.
Плакала  и  смеялась  гитара  в руках Юры Иванова, музыканта по
призванию. Во время исполнения его любимой "Чучи" все  курсанты
преображались   и   походили  скорее  не  на  курсантов,  а  на
веселящихся
     запорожцев во время большого праздника.
     После таких вечеров спали ребята, как убитые.
     Хорошо спалось в гостинице  или  в  доме  колхозника  (или
приезжего),  но чаще их все же распределяли по домам, по людям.
Не по всем, конечно, а  кто  сам  предложит  ночлег.  Несколько
стеснительно,  но  всегда  тепло, уютно. А утром всегда угощали
немудреным крестьянским завтраком:  хлеб,  картошка,  молоко...
Еще  в  селах  каждый  имел корову. В пригородах таковых уже не
имелось - страна выполняла указания  партии  и  правительства:
догнать  и  перегнать  Америку по производству мяса и молока на
душу населения. Готовилась программа,  по  которой  все  должны
были  через двадцать лет жить при коммунизме. Понятия "развитой
социализм"  еще  не  существовало.   Действие   происходило   в
десяти-пятнадцати    годах    до    этого    социализма   и   в
десяти-пятнадцати днях до Новгорода.
     Володе  нравилось  ночевать  в  гостинице.  Он  не   хотел
возможности  повторения  брачной ночи. Ему это казалось изменой
первой женщине.
     Однажды   молоденькая   студентка   агротехникума   Ирочка
пригласила в дом родителей на ночлег сразу троих ребят: Володю,
Юру и Николая. По всему было видно, что Юра ей нравился, но она
старалась  и  виду  не  подать,  полагая,  что о ее отношении к
музыканту никто не ведает. Володя лег на раскладушке, а Юрка  с
Колькой  -  на  двух  спаренных скамейках, накрытых матрацем и
поставленных к стенке. В  этой  же  комнате  спали  и  родители
Ирочки,  еще  совсем  не  старые  колхозники.  Сама  же  Ирочка
ночевала в другой комнате.  Володя  не  мог  уснуть  всю  ночь.
Сначала приходила Ирина и, присев на краешек спаренных скамеек,
долго  шепталась  с Юрием ( тут, надо сказать, и Кольке было не
уснуть); потом Ира ушла, но так захрапел ее батя... А  потом  к
бате  подключился Николай, и трудно было определить, кто из них
сильнее храпит: Ирин отец или Володин друг.  А  Юрка  вроде  бы
спал  спокойно.  Володя  уснул, когда уже надо было вставать, а
хозяйка (мама Иры) уже полчаса, как хлопотала по хозяйству.
     Зато в другой раз,  когда  тоже  ночевали  в  крестьянской
избе,  Володя выспался, как в детстве. Девушка, которая привела
ночлежников к дедушке с бабушкой, жила с  родителями  в  другом
доме.  Одной  помехи уже не было. Володя лежал на лежанке возле
печки, а Николай и баянист Вадут  Сафин  лежали  на  печке.  На
старинной  деревянной  двуспальной  кровати  с резными шишаками
спали дед и баба. Они не храпели. И Колька не храпел.  Там,  на
печке  было уютно, Володя тоже хотел было там расположиться, но
троим  было   тесновато.   На   печке   в   сетках   и   просто
связками-косицами  висело  много  репчатого  лука. Утром, когда
Володя проснулся, на печке велась беседа, Колька  читал  Вадуту
стихи:
     - На печи вдвоем не тесно,
     Мой товарищ спит со мной.
     Пахнет луком, пахнет детством,
     Пахнет русской стариной.
     Колька и Вадут, видимо, тоже выспались хорошо. Правда, это
удавалось не всегда.
     До железнодорожной станции Батецкая (поселок Батецкий) они
на лыжах  не  дошли.  За  ними  был  выслан  небольшой автобус,
который встретил их и привез прямо к Батецкому  дому  культуры.
Сдав  лыжи  и вещмешки местному завхозу, ребята гуськом вошли в
концертный зал. Несколько передних рядов стульев  были  убраны,
так  что  зал, если вернее сказать, был концертно-танцевальным.
Входили курсанты  под  марш  "Прощание  славянки",  исполняемый
батецкими  музыкантами.  Сцена  в доме культуры была высокая. В
глубине ее стояло черное пианино. Внизу, у самой сцены  -  еще
одно  пианино,  за  которым  при  исполнении  марша  находилась
тоненькая нежная девушка, как позже  выяснилось,  преподаватель
английского  языка и ведущая немечающегося вечера. Впрочем, уже
начавшегося. Пока музыканты исполняли еще один  номер,  ведущие
успели  ознакомиться с программами друг друга и составили общую
программу вечера. В столовую при доме культуры ходили  по  мере
высвобождения от исполнения номеров. В этом
     отношении сложнее всех было оркестрантам и конферансье. Но
все поужинали   нормально.  Номера  самодеятельности  сменялись
танцами,  танцы  -  викторинами,  викторины   снова   заменяли
концертные номера и так далее.
     Симпатичная  ведущая буквально покорила курсантов. Володя,
впервые увидев ее, подумал: "Как соломинка,  или  принцесса  на
горошине".  Но потом это мнение изменилось. Особенно восхищался
ей Юра Иванов. И понятно: две родственные музыкальные души. Она
же вообще была очарована Юркиной игрой, но более,  и  это  было
заметно  всем,  она  очаровалась  не игрой Юры и не им самим, а
оркестровым    барабанщиком    Толей    Щипаревым,     красивым
двадцатидвухлетним  курсантом.  Ее  интерес  не ускользнул и от
внимания самого Толи. Они довольно быстро поняли друг друга.
     Володя  танцевал  с  разными  партнершами.   Танцевал   он
красиво.  И  пропускал танец только, когда сам, с оркестром или
сольно, исполнял на кларнете какую-либо вещь. Приятно  было  не
только  танцевать,  но  и  наблюдать за танцующими. Он, пожалуй
первый заметил тягу пианистки к  барабанщику.  Он  же  засек  и
взаимоотношения    двух   чтецов:   их   ведущего   и   местной
пионервожатой. Он даже запомнил ее имя и фамилию, так  как  она
была  тезкой известной актрисы - Тамара Логинова. Она обратила
на Кольку внимаение, когда он читал что-то нежное,  лирическое.
После  его чтения пригласила на "белый" танец. Интересно, о чем
они говорили? Наверное о стихах.  Николай  в  те  времена,  как
правило,  ни  о  чем  другом  не  говорил. После "белого" танца
Тамара читала стихотворение под названием "Восемьдесят восемь",
предварительно  прокомментировав,  что  это  число   на   языке
радистов  означает "целую". Понятно, стихотворение было о любви
и, читая его, она смотрела на сидящего в зале Кольку.
     Это был самый большой по продолжительности и  насыщенности
программы вечер отдыха за все время их похода. Заканчивался уже
одиннадцатый  день,  как  они вышли из Ленинграда. До Новгорода
оставалось дать еще два концерта, то есть сделать два привала с
ночлегом.
     В Батецком была гостиница. Двенадцать человек разместили в
три трехместных номера, сделав  их  четырехместными,  благо,  в
каждом  номере  имелся  диван.  Но  двоих  разместить пока было
некуда. Стали  искать  жилье  для  командира  и  комиссара,  но
комиссар   заявил,   что   он  будет  ночевать  в  гостинице  с
курсантами...  Неожиданно  внесла  предложение  "принцесса   на
горошине".  Она заявила, что двух человек берется определить на
ночлег, но эти двое: Анатолий и Николай.  Они  с  Тамарой  были
подругами.
     Володя  ночевал  в  гостинице.  Утром поднялись рано, надо
было пройти около двадцати километров до следующего населенного
пункта. Обедать планировалось там. Время поджимало. К  завтраку
появился  Колька,  а  вслед за ним и Толя Щипарев. На расспросы
ребят один отвечал, что до двух часов читал стихи на  кухне,  а
потом спал на полу в комнате родителей, второй вообще ничего не
сказал.  Зато  они  информировали  товарищей, что торопиться не
надо,  руководство  поселка  выделило  фургон,  на  котором  их
доставят  к  месту  назначения.  Это  было  неожиданно даже для
командира  с  комиссаром.  Николай  и  Анатолий  получили   эту
информацию  от  своих  подруг.  Хотелось  верить, но верилось с
трудом. Комиссар ходил  уточнять.  По  его  сияющему  лицу  все
поняли,  что поедут они на машине. А, следовательно, было время
и отдохнуть часок-другой.
     Когда уже все расселись по своим местам в кузове, и машина
была готова тронуться в путь, появились Тамара с подружкой.  Их
кавалеры спрыгнули к ним. Беседовали три минуты. Простились. Но
при  первом же движении идти к машине оба курсанта были властно
остановлены девушками. Остановлены и крепко расцелованы на виду
у всех под бурные аплодисменты.
     - Вот такое  прощание  по  правилам,  -  одобрил  Володя
Бойцов.  А  завхоз Акишин добавил: - Это был лучший номер всех
наших концертов. Поэтому так и аплодировали.
     По прибытии на новое место все стали готовиться  к  обеду.
Володя и еще двое курсантов помогали девчатам чистить картошку.
Два   котла   начистили.   Работа  за  шутками  да  прибаутками
спорилась.Девчата были хороши собой. Одна особенно приглянулась
Володе. Первую свою женщину он не забывал, но знал, что вряд ли
когда они встретятся вновь. Он же
     у нее был не первый да и наверняка не последний. А  эта...
Где она глаза-то такие манящие отыскала. Он решил с ней поближе
познакомиться,    потанцевать,    постараться   понравиться   и
напороситься на ночлег. А пока в разговоре (типа  разведопроса)
ребята выяснили, что женихов у этих троих нет. Очень мило.
     Концерт  прошел  быстро.  Но  едва он закончился, артистам
пришлось прямо из клуба садиться опять в фургон, только другой.
Вечером надо давать еще один концерт в небольшом  поселке,  уже
неподалеку   от   Господина  Великого  Новгорода.  Вот  тебе  и
потанцевали.
     Всех ребят, особенно Кольку и  Толю,  ожидал  сюрприз.  Их
батецкие  верные подруги приехали к ним, и теперь рассаживались
с ними в кузове, ехать дальше вместе.  Но  до  поселка  они  не
доехали,    высадились    около    какого-то   железнодорожного
полустанка, откуда им удобнее было возвращаться домой.
     - До свидания, декабристочки, - ласково прощались с ними
курсанты.  Кто-то  так  их   назвал   и   сразу   пристало   -
"декабристки".
     - Приезжайте в Ленинград.
     - Не забывайте и вы нас, ребята. Помните нас.
     -  Не  забудем,  - дружно ответьили им, и в этом дружном
многоголосье были слышны голоса Анатолия и Николая, тех, к кому
это "не забывайте" относилось в первую очередь.
     Но вот дан  последнгий  концерт  в  преддверии  Новгорода.
Поздним  вечером лыжники подошли к древнему граду на Волхове. У
городской  окраины  сняли  лыжи  и  на  автобусе   доехали   до
гостиницы,  где  их  уже  ждали.  Гостиница  "Ильмень",  как  и
положено быть гостинице для моряков, хотя и для  будущих,  была
плавучей,  то  есть  находилась на дебаркадере. Разместились со
всеми удобствами. Других  проживающих  было  мало.  В  ресторан
ввалились всей бригадой со своим сухим пайком. Но и в ресторане
наварили  для  ребят  большой  чугун  картошки.  На брата - по
селедке местного производства, с луком и  подсолнечным  маслом.
На  спиртное  не  тратились, запаслись предварительно в дороге.
Своего оркестра в ресторане не имелось. А зачем он, если сами с
усами?
     Нет, не обузой для работников пищеблока и  гостиницы  были
ребята,  а  скорее приятной ношей. Не лишние хлопоты доставляли
они хозяевам дебаркадера, а огромное  удовольствие.  Совместный
дружеский  ужин, а затем целых три часа танцы-шманцы. До упаду.
Такого в этой гостинице еще не бывало.
     В городе дали еще два концерта на крупных  заводах.  Жаль,
что  город  почти не видели. Проезжали на заводы да обратно. От
гостиницы не уходили дальше трех-четырех кварталов. Ездили и на
экскурсию по  городу,  но  это,  что  называется,  "галопом  по
Европам".  Правда,  в экскурсию входило посещение Кремля. А это
было  здорово.  Трудно  описать.  Появлялось  какоето   чувство
приобщения  что  ли к древней своей истории, к древней культуре
нашей Родины, наших предков. Володю  особенно  потряс  памятник
тысячелетия  России,  огромный  колокол  с крестом. И все этапы
русской  истории  на  этом   колоколе.   Фотографировались.   У
гостиницы тоже фотографировались, но в Кремле - тем более.
     Уезжали  из  гостиницы  во  второй  половине  дня - поезд
уходил вечером. На прощание все же поиграли немного для хозяев.
     А в вагоне уже была только гитара. И "великий маэстро" Юра
Иванов. Заняли четыре последних купе в плацкартном вагоне.  Все
в  тельняшках,  все  молодые.  Проводницы  и пассажиры, их было
человек десять, против гитары не возражали. Играли  тихо.  Пели
вполголоса.  Одна  из  проводниц не отходила от гитариста, сама
слушала морские песни под гитару, а другой Володя  в  служебном
купе  рассказывал  что-то  "за  жизнь". Знал он много. Приврать
было тоже "святым" делом. В ее то ли наивных, то ли  плутовских
глазах  (все-таки,  женщина  это  загадка)  он выглядел бывалым
моряком. Да и все были не лыком шиты.
     Прибыли в Питер в воскресенье (и зачем было торопиться?),
     невыспавшиеся,  усталые.  Суматоха,   суетня   со   сдачей
походного инвентаря, и - домой.
     Позже, через несколько дней, ребята дали еще два концерта:
в ДК моряков и в портовой поликлинике.
     А  на  одном  из  школьных собраний говорили об их походе.
Хвалили их.  Награждали  грамотами  и  книгами.  Присутствовали
представители     пароходства.     Один    из    руководителей,
инструктировавший их когда-то перед походом, сказал целую речь.
Руководство  пароходства  сделало  вывод,  что  поход  проведен
удачно.
     -  И  главное,  что "хозяйство не отморозили", - с места
сказал  Володя  Бойцов  (наш  Аркаша  Кукушкин  был   в   своем
репертуаре).
     Ребята   негромко  рассмеялись,  а  докладчик  его  слова,
повидимому, не расслышал.

     "СОБАЧЬИ" ВАХТЫ

     Не знаю, кому как, а мне нравятся вахты с нуля до  четырех
и  с  двенадцати до шестнадцати. Днем - суматошные, а ночью -
спокойные, они являются своеобразным средством  для  успокоения
нервной  системы,  настраивают  человека  на  философский  лад,
склоняют к размышлениям.  Днем-  то  не  очень  поразмышляешь,
особенно  неподалеку от берега, когда идешь узкостями, там, где
часты изменения  курса.  Там  уж  не  до  размышлений:  успевай
следить  за  картушкой  да  быстро  и  четко  исполнять команды
вахтенного штурмана. А он сам, бедняга, в поте лица  бегает  по
мостику: то на левое крыло, то на правое, то в рубку. Достается
ему  за  четыре  часа  вахты.  В  такие  минуты на мостике чаще
появляется да и дольше обычного задерживается сам  капитан.  Из
матросов  на  ходовых  вахтах  обычно  стоят  двое:  один - на
мостике, другой - на палубе, помогает боцману в его работе, но
по первому зову с мостика бежит наверх.  Через  два  часа,  как
правило, (а когда - через час) они меняются. Дело в том, что в
узкостях  приходится  стоять  на руле, а все четыре часа подряд
отстоять слишком утомительно. Зато в открытом океане... У  руля
стоять  не  надо  -  включается  автопилот,  а  матрос смотрит
вперед, либо по указанию штурмана занимается наведением порядка
на мостике.
     Хуже всего -  в  тумане.  Идешь  тихо:  малым,  в  лучшем
случае,  средним,  а  в  густом тумане (особенно характерно для
Ла-Манша) - даже самым  малым,  как  слепые,  наощупь.  Вокруг
сплошная  пелена  тумана,  ничего  не  видно. Поэтому суда дают
время от времени предупредительные гудки, а  на  носу  и  корме
выставляется  по матросу, которые ежеминутно бьют в рынду и (на
корме) колотушкой в бронзовое било. Про  них  говорят,  что  их
поставили  "метлой  разгонять  туман".  Вот  так,  с постоянным
звоном и гудками, движется теплоход  в  тумане.  То  слева,  то
справа, то прямо по курсу (реже - вдогонку, с кормы) раздаются
такие  же  сигналы  с  других  судов.  А туман бывает настолько
плотным,  что  вздрогнешь,  когда  неожиданно  над  самым  ухом
раздастся звук сирены с проходящего совсем рядом судна.
     Ночью   в  тумане  и  того  хуже.  Огни  сквозь  туман  не
пробиваются. Идешь, как в большом-большом мешке  -  ничего  не
видно  вокруг.  Штурман то и дело в локатор смотрит, а там: вот
где   ясное   тропическое   небо   со   множеством    незаметно
перемещающихся  звезд.  Эти звезды обозначают предметы в море и
по береговой линии. В основном - это суда. Такие же  горемыки,
как  и  мы.  Машинная  сущность  их  горит  нетерпением развить
скорость, корпус напряжен в ожидании этой скорости. Вахта  тоже
напряжена.  И как только первые порывы легкого ветерка начинают
делать просветы в туманной пелене, и она постепенно  становится
похожей  на  рваные  облака,  все  как  будто  оживает. Машина,
корпус, люди...
     А в нормальных условиях ночные вахты ( а именно  они-то  и
зовутся "собачьими") прекрасны.
     После  ужина,  если  не  "крутят"  кино и нет общественных
заморочек, можно
     заняться наведением порядка в каюте, посидеть в  читальном
зале  или  просто  поспать,  все  равно в двадцать три тридцать
разбудят. Заправка койки, легкая  зарядка,  умывание  и  -  на
мостик. Обычное: вахту сдал, вахту принял...
     "Собачья"  вахта  -  вахта  второго  штурмана,  грузового
помощника  капитана,  судоводителя,  прошедшего   три   ступени
штурманской  лестницы.  Следующая ступенька - старпом, а затем
- высшая на судне - капитан, хозяин  судна,  или,  как  зовут
капитанов дальнего плавания - мастер.
     Мне   "собачьи"  вахты  довелось  стоять  с  интереснейшим
человеком. Анатолий Андреевич, а для бывалых матросов, если вне
службы - просто Андреич, был опытным  специалистом  и  хорошим
собеседником.  Много  знал  интересного.  Умел рассказывать, не
заливая, и слушать, не перебивая. Как всякий полный человек, он
отличался доброй душой и спокойным нравом. Было в нем что-то от
Карлсона, частенько в разговорах прорывались мальчишеские нотки
восхищения чем-либо. За словом в карман никогда не  лез,  четко
реагировал  на шаржевые намеки в отношении своей личности и сам
мог разыграть товарища, если это, конечно, не касалось  службы.
В  экипаже  его  уважали  и любили. Неугомонный кок-пекарь Саша
Матин при встрече с ним не упускал случая подтрунить:
     - Андреич, я все хотел спросить...
     - Чего?
     - Каюту второго, что, правда,  собираются  оборудовать  в
первой надстройке?
     - Не понял. Из каких соображений?
     -  Ну, тебе, наверное, тяжело спускаться вниз, переходить
из одной надстройки в другую, подниматься в  рубку...  с  таким
животом-то?..
     Добродушная  улыбка  (могла  сопровождаться  дружеским, но
хлестким щелчком в Санькин лоб):
     - У настоящего мужчины это все - грудь. А  что  у  тебя?
Тоже  мне  -  кок:  что  сзади, то и спереди. Как тошнотик. Уж
повару-то стыдно таким хилым быть. Люди скажут: готовит  плохо,
если сам не ест.
     С этими словами Андреич идет дальше, а Саша вслед пытается
что-то   сказать   про   свою   конституцию.   Получается,  что
подковырнул и сам же оправдывается.
     Вообще-то над Андреичем подтрунивали редко, в основном, по
причине его полноты. Сам он не  против  был  поддержать  шутку,
если она беззлобна. Но не допускал шуток, связанных со службой.
Но однажды его достали. Рассказывают (сам он об этом никогда не
рассказывал),  как  он  отплатил  пьянице-капитану, под началом
которого он, тогда  салаженок,  юный  штурманец,  начинал  свою
морскую  карьеру  на  одном  из  старых,  еще твердого топлива,
пароходов.
     Тот капитан был  из  шкиперов,  учился  на  курсах,  затем
война,  штурманил на вспомогательных судах, потом - еще курсы,
и вот - капитан малого плавания.  Больше  всего  он  не  любил
грамотных специалистов и всем поведением старался показать свое
превосходство  над  ними. Доходило до унижения. Многие терпели:
не век же с ним плавать,  зачем  себе  характеристику  портить?
Андреич  тоже все сносил молча. Известно: ты - начальник, я -
дурак...  Капитана  же  трезвым  видели  исключительно   редко.
Причем,  трезвый  он  был зол, придирчив к каждой мелочи. Грубо
иронизировал на правильные действия. Одна такая ирония обошлась
ему не дешево. В ответ на краткий доклад  штурмана,  где  судно
находится,  что  предпринималось  в  связи  с  тем-то и тем-то,
капитан издевательски заскоморошничал:
     -   Ах,   как   правильно   вы   сделали,    как    точно
соориентировались.   Какая  смекалка!..  Какое  тонкое  морское
чутье!!. Да это впору занести в судовой журнал...
     Известно, что в судовой  журнал  заносятся  толлько  самые
важные  события. Естественно, Андреич не записал в журнал, что,
изгаляясь, рекомендовал
     капитан. Но зато записал: "Сегодня капитан вышел на мостик
трезвый". Для капитана, которого уже давно готовились списывать
с судна за профессиональную непригодность, это  было  последней
каплей, ускорившей его переход на береговую работу.
     Помню,  заступили  мы  на  вахту с началом первого апреля.
Никто из нас не вспомнил, что этот день - день шуток и обмана.
А  нам  по  вахте   помимо   обычного   передали   по   просьбе
электромеханика  собрать  по  каютам  все  вентиляторы к нему в
каюту, чтобы он с утра мог распределить  их  между  электриками
для  приведения  в  исправное состояние. Ничего удивительного в
этом не было - 90 процентов вентиляторов требовали ремонта,  а
мы  уже  вторые  сутки шли в тропических широтах, в каютах было
ужасно душно.
     Когда  мы  с  напарником   благополучно   перетащили   все
вентиляторы  в  каюту  электромеханика  и  вернулись на мостик,
Андреич сказал:
     -   Теперь   наверняка   отремонтируют.   Хорошо   мужики
придумали:  вроде первоапрельская шутка, а на самом деле - для
пользы экипажа. Сделаем вид, что  мы  не  догадались  о  шутке,
поймались  на  удочку.  Честно  выполнили,  что нам передали по
вахте.
     Нам на это оставалось только удивленно  переглянуться.  Мы
даже и не подумали, что нас "купили" с первым апреля. А Андреич
понял, но не подал и виду.
     ...  В  океане  хорошо  и спокойно даже когда штормит, а в
тихую пого- ду  -  благодать.  Можно  уделить  время  легкому
трепу.  При  Андреиче запрещались байки про женскую неверность,
про  измену  и  прочие  интимные  недоразумения.  Это   скверно
сказывалось   на  настроении.  Сам  он  был  примером  хорошего
семьянина, любящего мужа  и  отца.  Жена  была  подстать  мужу.
Моряки  любовались этой парой. Супруги были даже похожи друг на
друга. Это бывает от любви и  привязанности  друг  к  другу  -
полагали они. Наверное, это было правдой.
     В  ходу были веселые истории, происходившие с рассказчиком
или с кем из его знакомых, как правило, приукрашенные или  даже
выдуманные на три четверти. Рассказывались интересные случаи из
морской жизни, о старых моряках. Как-то заговорили о прозвищах.
     Прозвища  были на судне не у каждого, но если они имелись,
то были точны и являлись как бы второй фамилией,  заменяли  ее.
На  прозвища  никто не обижался, так как оскорбительных прозвищ
не было.  К  хорошим  людям  плохие  клички  не  приставали.  А
прозвища  были  самые  разные:  Дундич  -  от фамилии Дудинов;
Енгибаров - похож на знаменитого  клоуна;  Беззубый  -  всего
одного  зуба  не  было,  но  уж  очень  долго  собирался он его
вставить, да все не получалось, все было недосуг; Намек  -  по
поговорке "понял намек, приду", - и другие прозвища.
     Мой  напарник  Женя Мамаев (или Мамай) очень интересовался
"откуда есть пошла", как  он  любил  выражаться,  та  или  иная
кличка.
     -  А кто мне скажет, почему Витю Шапина иногда, я слышал,
Ревизором называют? Он что, проверял что-нибудь? Или как?
     - Или как. Ты же должен помнить.  Три  года  тому  назад.
Стояли  в  Ростоке, в Германии, под разгрузкой. Я был на вахте.
Уже начало темнеть, когда  синоптики  сообщили,  что  ожидается
сильный  ветер,  поэтому  краны  прекратили  работу, а капитан,
чтобы  не  простаивать,   распорядился   продолжать   разгрузку
судовыми стрелами. Их же было нужно настраивать, а матросы часа
два   как   закончили  работу  и  отдыхали,  часть  их  была  в
увольнении, на  берегу.  Понятно,  такую  весть  до  отдыхающих
довести  - весьма неприятная штука. Поэтому, заходя в каюты, я
начинал словами гоголевского городничего:  "Господа!  Я  пришел
сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор". Потом
уж  излагал  суть  дела:  необходимо  в связи с усилением ветра
завести стрелы, настроить их, подготовить  к  работе...  Все  с
неудовольствием,   но   все  же  без  ругани  выслушивали  это,
переодевались  и  выходили  к  трюмам.  Вышел  и  Витя.  Но  он
спросонья  (а  поспать  он любил) не совсем понял, зачем едет к
нам ревизор, и почему для этого мы должны настраивать  грузовые
стрелы.  Он  у  всех  спрашивал, когда он приедет, надолго ли и
ворчал: "Не фига делать этим ревизорам... Ходили бы днем, а  то
нет - после
     работы. Гады..." Сначала никто не врубался, что он там про
какого-то  ревизора  бормочет, а когда поняли, долго не умолкал
веселый смех. Затем потешаться перестали, но прозвище "Ревизор"
так и осталось.
     - А я вот что-то не слышал обидных кликух.
     - Ну, как же, есть и такие, только ими называют  человека
за  глаза,  чтоб  не  обиделся:  "Зажигалка", например, "Клоп",
"Гнилая скула". Когда я был на "Кисловодске", тогда там и  была
"Гнилая  скула".  Я не помню, как его звали, но сам по себе это
был неприятный тип, не потому, что зубы гнили, а какой-то  весь
с  ужимками,  улыбается, а в глазах - злость. Все считали, что
он связан с оперативником из КГБ, короче - стукач. С ним никто
не дружил. Вот и кличка - "Гнилая скула".  За  одну  и  ту  же
примету  разных  людей  по-разному  назовут:  один  рыжий будет
"Ванька рыжий", другой - "Рыжик", а третий - "Ржавый гвоздь".
     Морской соленый треп продолжался и в судовой столовой, где
собирались после вахты в пятом часу  утра  (чтобы  не  вставать
ради  завтрака  в  восемь)  вся  "собачья"  вахта:  и палуба, и
машина. Тут уж было и про "рогалей" и "духов", и воспоминания о
береге. Таким образом завтракали примерно 40  -  45  минут,  а
иногда  и  до  часа. Но когда ложились спать, засыпали сразу -
привычка. А перед тем, как придут  тебя  будить  в  одиннадцать
часов, ты уже все равно просыпаешься сам.
     Удивительно, почему эти вахты прозвали "собачьими"? Скорее
всего  потому,  что с нуля до четырех спят все нормальные люди.
Да и животные тоже.  Кроме  собак.  Немного  обидно  звучит  -
"собачьи".  Но  я  люблю  эти  вахты.  И дело здесь не только в
привычке.  Известно,  что  в  длительном  плаваньи   постоянное
общение  одних  и  тех же лиц, в особенности, соседей по каюте,
часто приводит к беспричинной неприязни друг к другу. Мы же, то
есть представители "собачьих" вахт, соседей по каюте  видим  не
так  часто.  Да  и  других  членов  экипажа - тоже, так как по
половине ночи и дня - до 11часов  -  спим,  затем  -  вахта,
время отдыха, снова вахта и так далее. Нас, наоборот - тянет к
взаимному  общению.  Почти  все  услышанное  нами  в  беседе  с
соседями  по  каюте  интересно  и  ново.  Наши  собеседники   с
неменьшим  интересом,  и  мы это видим, выслушивают от нас наши
говости и истории, уже приевшиеся самим  нам  на  мостике  и  в
столовой.  Так  что,  в  отличие  от  других моряков, которым в
дальнем плавании грозит опасность "особачивания", мы в  течение
всего  рейса являемся для всех самыми коммуникабельными. И одна
из главных причин этого - "собачьи" вахты.

     АРМИНДА

     В один из августовских туманных дней,  закончив  разгрузку
сибирского  высококачественного  леса,  мы вышли из английского
порта Иммингам и взяли курс на Кубу. Шли балластом, то есть без
груза.  Август  неспокоен  для   атлантических   широт.   Качка
практически  не  прекращалась,  бортовая сменяла килевую... Это
худшим образом сказывалось  на  работоспособности  экипажа.  На
палубе было невозможно не только производительно работать, но и
безопасно передвигаться. Отдыха тоже не было. Лежишь в каюте на
койке,  а получается, что не лежишь, а стоишь попеременно то на
ногах, то на  голове.  Сквозь  наглухо  задраенный  иллюминатор
наблюдаешь  едва угадывающийся из-за сплошных облаков солнечный
контур, который вдруг  быстро-быстро  уходит  куда-то  вверх  и
через   три-четыре  секунды  иллюминатор  заволакивает  густая,
непроглядная темнота океана.
     Для многих это был первый рейс,  так  сказать  -  морское
крещение.  Первым  он  был  и  для  наших поварих: шеф-повара и
кок-пекаря. Они пришли на судно  сразу  после  училища,  и  это
особенно  было  ощутимо  для экипажа. Кормить людей в штормовых
условиях вообще особый талант нужен, но у наших кормилиц такого
таланта не оказалось,  и  во  время  перехода  через  Атлантику
многим  порой  пища  казалась  непригодной к употреблению. Даже
судовой пес Султан, которого слепым щенком принесли на теплоход
игаркские ребятишки, и  который,  очутившись  на  борту,  сразу
слопал   здоровую  миску  горохового  супа,  больше  недели  не
притрагивался  к  пище.  Впрочем,  если   были   пельмени,   он
выковыривал  мясо  и  сЪедал.  Качка  выматывала  и пса. Моряки
смеялись, что зад у щенка постоянно в пепле и
     окурках: он во время сильной  качки  прыгал  на  низенький
столик  в  курительном  салоне  и садился в пепельницу, которая
упиралась в бортики  стола  и  этим  препятствовала  скольжению
собаки.  По  палубе же приходилось беспомощно скользить. Но это
была одна из второстепенных причин песьего  голодания.  Главная
-  пес  оклемался, стал более разборчив в камбузном искусстве.
Тем более, что Андрей (наш  дневальный)  украдкой  подкармливал
своего любимца.
     Андрей    -   практикант   судоводительского   факультета
Макаровки. В свободное от работы время он пропадал на  мостике.
Практика есть практика. Стройный, красивый, всем интересующийся
парень,  на стоянках он буквально рвался на берег, где старался
увидеть, впитать в себя все  новое,  необычное.  К  неодобрению
некоторых   членов   экипажа  он  успел  жениться  и  к  своему
двадцатилетию предполагал стать папой.
     С Андрюшей мы как-то сразу потянулись друг к другу. Оба не
любили во время  стоянок  отдыхать  на  судне.  Оба  увлекались
стихами. Мне было не безынтересно, что Андрей женатый: дома, на
берегу меня ждала славная девушка - моя первая любовь.
     Но  вот,  наконец  -  Касильда.  Этот  порт  - небольшой
городок, я бы даже сказал, поселок на  берегу  моря,  состоящий
всего  из  нескольких  улиц. Два маленьких деревянных причала в
полумиле  друг  от  друга.  У  одного  из  них,  расположенного
неподалеку   от   нефтебаков,   швартовались   танкеры.  Другой
находился в районе складов сахарного сырца. У этого  причала  и
ошвартовался наш "Кисловодск".
     Мы  были  одними  из  первых советских моряков, посетивших
Кубу. Интерес кубинцев к нам был немалый. К  причалу  подходили
взрослые  и  дети, группами и поодиночке, подходили на плотах и
лодчонках. Порт был открытый. Но на  борт  никого  не  пускали.
Помимо    нашего   вахтенного   матроса   у   трапа   находился
представитель народной милиции (вроде нашей  Красной  гвардии).
На  борт  пропускались  только  грузчики  и  официальные  лица,
которых в Касильде было немного. Чаще других  теплоход  посещал
шипшандлер     (человек,    занимающийся    снабжением    судов
продовольствием) по имени Раймонд.
     Нам  с  Андреем  как-то  довелось  побывать  в  гостях   у
Раймонда.  Многие  из  членов  экипажа,  в  том  числе капитан,
побывали на организованной Раймондом экскурсии в латифундию его
брата,  где  мне  больше  всего  запомнилось  обилие   манговых
деревьев  и  попугаев.  Фотографировались  верхом на мустангах.
Брат, хоть и латифундист, революцию принял восторженно, видел в
ней гарантию независимости страны от Соединенных Штатов.  Он  с
семьей   жил  отдельно,  за  пределами  Касильды.  Раймонд  жил
неподалеку от порта с родителями и  маленькой  дочуркой.  Дочка
была  беленькая,  такая  воздушная,  как  ангелочек, и звали ее
Анжелой. Раймонд тоже принял революцию, но жена его, американка
предпочла мир  свободного  бизнеса  в  одном  из  южных  штатов
Америки  послереволюционному неустройству чужой для нее страны,
в которой она оставила мужа и дочь.
     Многим морякам  показалось  странным  появление  на  борту
симпатичной  девушки  на  вид  лет  двадцати. Вахтенный штурман
подвел ее  ко  мне,  так  как  уборщики  (а  я  был,  простите,
уборщиком)  самые  свободные на судне люди, в смысле свободного
времени, и попросил поводить  ее  по  теплоходу,  рассказать  о
нашей  жизни,  ответить  на  вопросы.  Показать  было несложно.
ОбЪяснить - сложнее. Ответить на вопросы -  еще  сложней.  Из
испанского языка я успел выучить десятка три слов. По-английски
мог  обЪясняться  только  с  лоцманом  да,  с грехом пополам, с
продавцом припортового магазина. Ее ярко  выраженное  испанское
произношение подчас делало знакомые мне английские слова просто
неузнаваемыми.  Выручала  жестикуляция,  хотя  к  ней старались
прибегать редко. Для начала мы  представились  друг  другу.  Ее
звали  Арминда.  На  вопрос, кем работает, ответила, что она -
революционерка. Уточнять я не стал. Показал ей каюты матросов и
мотористов  в  кормовой  надстройке.  Поднимались  на   ботдек,
посидели  на  перевернутой  рабочей  шлюпке.  Водил  ее  в нашу
столовую, но время  было  между  завтраком  и  обедом,  поэтому
попробовать  флотского борща я предложить ей не мог. Уже тогда,
в столовой, я заметил, что ее заинтересовал  стройный  в  белой
форменной  рубахе  с  гюйсом,  молодой  человек,  наводящий там
порядок. Это был Андрей. Потом, когда мы сидели  с  Арминдой  в
Красном   уголке   за   журнальным  столиком,  Андрей  вошел  и
приобщился к нашей беседе,  в  течение  которой  она  время  от
времени поглядывала на нас (чаще - на
     него), перелистывая подшивки газет. Разговор был ни о чем.
Андрей   неплохо   говорил   по-английски,   чем   еще   больше
заинтересовал нашу гостью.
     На следующий  день  Арминда  не  поднималась  на  борт,  а
вызвала  меня  (а  не  Андрея) на причал и пригласила нас с ним
вечером к себе в  гости.  Я  согласился  от  имени  обоих.  Она
обещала  встретить  нас  в  восемь  часов  вечера  при  входе в
городок.
     Андрей договорился с  поварихой  о  замене  его  на  время
ужина,   после   чего  мы  записались  в  увольнение.  Тогда  с
увольнением на берег  на  Кубе  было  просто,  тем  более,  что
помполита  в  этом рейсе не было. Мы выслушали наставления, как
вести себя  на  берегу,  и  точно  в  условленный  час  были  в
условленном месте. Несмотря на вечернее время было очень жарко.
На  мне  была  безрукавка  - "бобочка", Андрей был в той самой
флотской парадной рубахе навыпуск наподобие робы.  Сумерки  еще
не  успели  опуститься  на землю. При переводе часов на местное
время  для  удобства  совместной  работы  экипажа  и  грузчиков
капитан  оставил разницу в один час, так что местное время было
не двадцать, а девятнадцать часов.
     Перед нашими глазами проходил нарядный  карнавал,  явление
для  кубинцев  обычное. Мы же немного стеснялись, были скованы.
Арминда появилась неожиданно, как  из-под  земли  выросла.  Она
была  весьма  оживленной  и  радостной.  Ее настроение поневоле
передалось и  нам.  Скованности  не  стало.  Вскоре  мы  совсем
адаптировались,  как  бы  даже слились с толпой. Вокруг гремели
мелодии энергичных испанских ритмов.  От  разнообразия  пестрых
нарядов   кружилась   голова.   Люди   пели,   плясали,  что-то
скандировали... Такого нам видеть доселе не приходилось.
     Арминда жила в небольшом одноэтажном домике с мансардой  в
центре   Касильды.   Тихий  тенистый  дворик.  Окна  с  резными
ставнями, открытые настежь и обтянутые мелкой сеткой для защиты
от назойливых кубинских комариков  -  москитов.  Мы  осмотрели
домик.  Прошли  по  комнатам.  Все скромненько, ничего лишнего.
Много цветов. Видно, что здесь  живет  молодая  женщина.  В  ее
рабочем  кабинете  (всю  жизнь  мечтал  иметь рабочий кабинет в
квартире) - письменный стол, полки с книгами.  На  столе  тоже
книги.  И  рукописи.  На  стене над столом - портрет какого-то
военного. Елки-палки,  да  это  же  тот  самый  Василий,  из-за
которого  мы с Андреем попали в неудобное положение!.. Когда мы
беседовали трое в Красном уголке  теплохода,  а  она  во  время
беседы  между  прочим перелистывала подшивку "Правды", вдруг ее
внимание  привлек  один  портрет.   Она   радостно   закричала:
"Василий!  Василий!.."  -  как будто старого доброго знакомого
встретила.  Мы  с  Андреем  только  недоуменно   переглянулись,
попытались  прочитать  на  газетной  странице,  что  же  это за
Василий. Это нам никак не удавалось, но  мы  согласно  закивали
головами:  "Си,  си.  Василий..."  А  сразу  же  после ее ухода
вернулись в Красный уголок  и,  найдя  тот  портрет,  прочитали
газетный  репортаж  о  Василии  Полякове,  сбившем американский
самолет-разведчик... И вот этот Василий красуется с портрета на
стене рабочего кабинета нашей обворожительной спутницы.
     Долго в домике мы  задерживаться  не  стали,  ибо  Арминда
обещала  познакомить  нас со своим отцом, а он жил в Тринидаде,
это километрах в пяти от Касильды. Впрочем, это  расстояние  мы
прошли незаметно быстро.
     Это   уже   был   город,   хотя  тоже  небольшой.  Мне  он
представлялся  городом-садом.  Позднее,  когда  я  читал  стихи
Евтушенко  о  Тринидаде, я как бы снова переносился на тенистые
улицы этого чудо-городка.
     Отец  Арминды,  невысокого  роста  кряжистый  старичок   в
сомбреро, которое он не снимал даже за столом, жил еще скромнее
дочери.  Кроме маленькой спаленки в его распоряжении находилась
гостиная, тоже небольшая. По центру - стол,  вокруг  стола  -
четыре кресла-качалки. Мы пили кофе, смотрели семейный альбом и
тихо  беседовали.  Мы,  правда, со стариком больше "беседовали"
глазами,  поскольку  русского  языка,  как  и   других,   кроме
испанского,  он  не знал, а моего "багажа знаний" для разговора
было явно недостаточно. Иногда он  что-то  скажет  -  Арминде,
иногда я - Андрею. У них же, насколько я мог уловить, разговор
был  "за  жизнь".  Общая  беседа  несколько оживилась, когда я,
просматривая альбом, обнаружил фотокарточку  Арминды,  где  она
была  в  военной  форме. Вот это да! Так она не просто красивая
девушка, а действительно - революционерка. Выяснилось, что она
с юных лет работала в подполье, партизанила в горах  в  составе
фиделевских "барбудос", и теперь она -
     лейтенант  армии Свободы, как называли себя "компаньерос".
Это меня так ошарашило, что расхотелось  спать.  Мы  с  Андреем
бурно восхищались, Арминда скромничала, а ее отец сидел гордый,
но  невозмутимый,  внешне  напоминая своего далекого индейского
предка.
     Его невозмутимость быстро погасила наши  эмоции.  Разговор
снова  вошел  в  спокойное русло. А я покачивался-покачивался в
качалке, пока не услышал: "Е френд вонтс ту слип..."  Ну,  надо
же  так  опозориться.  Я  моментально  открыл  глаза, попытался
что-то обЪяснить, но... Круглые стенные часы  родителя  Арминды
показывали двадцать два часа. Увольнение было до двадцати трех.
Мы  извинились и быстренько распрощались. Арминда нас вывела на
дорогу до  Касильды  и  вернулась  к  отцу.  Мы  же  весь  путь
проделали спортивным шагом.
     В  Касилдьде  продолжался  карнавал.  Яркие пестрые краски
тропического дня заменили многочисленные фейерверки  и  факелы.
Факельного шествия я тоже ранее не видал. Это было впечатляюще.
С  факелами  шли люди в черных одеждах, некоторые несли кресты.
Нам сначала стало как-то не по себе,  чем-то  жутким  веяло  от
этого  шествия. Позднее нам обЪяснили, что это шло католическое
монашество, которое поддерживало новый режим.
     У самого порта встретили  Раймонда  с  группой  приятелей.
Задерживаться не стали, обЪяснив, что опаздываем.
     По   трапу  поднялись  возбужденные,  улыбающиеся.  Вскоре
улыбок не стало по той простой причине, что мы не учли  разницы
между судовым и местным временем и опоздали из увольнения почти
на  целый  час. Вахтенный предупредил, что нас с волнением ждут
старпом и второй штурман, бывший  за  замполита  как  секретарь
парторганизации.  Капитану  они вроде не докладывали. Вахтенный
пошел доложить по начальству о нашем прибытии, а  нас  отправил
по  каютам.  Вызова  на "ковер" мы в этот день не дождались, на
утро - также. После завтрака увидели, что  старпом  со  вторым
ходят  дружной  парочкой  по  палубе  от  средней надстройки до
кормовой и назад - прогуливаются, о  чем-то  беседуют.  А  нам
каково?   Действительно,  хуже  нет  -  ждать  да  догонять...
Интересно,  о  чем  они  разговаривают?  Оба   они   выпускники
Макаровки,  с  большим плавательским стажем, оба интеллигентные
люди. Наше начальство. Нам же, виновным, не терпелось  получить
по  заслугам. Как же обратить их внимание на нас? Старпом любил
хорошие песни, мы слышали как  он  пел  под  гитару  "Мальчишку
беспризорного". А Лев Аркадьевич (второй штурман) сам прекрасно
играл  на гитаре. Кроме того, он очень любил стихи. В его каюте
на книжной полке стояли томики  Есенина,  Щипачева...  А  может
быть  они о поэзии говорят?.. Идея показалась нам блестящей: мы
взяли большой том Маяковского и стали с  Андреем  прохаживаться
по  палубе  второй дружной парой. Те - от средней надстройки к
кормовой, ближе к люкам трюмов, мы - от  кормовой  к  средней,
ближе  к  фальшборту.  Первый  раз  разошлись,  "непринужденно"
беседая. Не обратили внимания. При второй  встрече:  "Ну,  что,
мореходы?   Прогуливаемся?  Что  это  у  вас?.."  Ага,  думаем,
клюнуло. Лев Аркадьевич взял томик Маяковского, повертел его  в
руках  и передал старпому, высказав свое неприятие поэта... Что
ж, бывает... Нам вернули книгу, но прежде, чем снова продолжить
променаж, Лев Аркадьевич пригласил нас на беседу в четырнадцать
часов к себе в каюту.
     Там мы получили все, что так стремились получить. Об  этом
рассказывать  не  стоит.  Больше  попало Андрею: он постарше на
год, семейный, курсант ЛВИМУ. Особенно попало за  увольнение  в
белой  форменке  навыпуск.  До  следующего  инпорта  нас лишили
увольнения на берег. Свое время должны знать твердо. "Стоило  б
сообщить  в  училище, - отчитывал Лев Аркадьевич Андрея, - да
руководитель у вас такой сволочной, что жалко вас. Должны стать
моряком, раз пришли на флот".
     На следующий  день  Арминда  приходила  к  нам  на  судно.
Угощали ее чаем с лимоном. О своем опоздании ничего не сказали.
Она  подарила  нам  сувениры:  мне  -  испано-русский словарь,
Андрею  -  свой  большой  портрет  в  военной  форме,  как  на
фотокарточке   из  альбома.  Мы  с  Андреем  вручили  ей  макет
парусника, приобретенный в Англии.
     А   еще   через   день   мы   уже   готовились   выйти   в
Сантьяго-де-Куба,  добирать в трюмы сахар-сырец. Арминда знала,
что мы уходим и за два часа до отхода пришла к  трапу.  Сначала
вызвала меня, через меня - Андрея. Сама грустная... Во, думаю,
втюрилась в Андрюху. Я позвал его. Минуты
     две  мы стояли на причале у трапа, о чем-то разговаривали.
Затем Арминда протянула Андрею вчетверо  сложенный  тетрадочный
листок  и  предупредила,  чтобы  он  отвечал  на  каждый вопрос
отдельно. На листке по-  английски  были  записаны  двенадцать
вопросов, на которые он должен был ответить. Я хотел было уйти,
но  она  просила  остаться.  "Как  свидетель",  -  подумал  я,
оставаясь.
     Андрей читал вслух  вопросы  и  отвечал.  Прочитал  первый
вопрос  и  ответил на него. Прочитал второй - ответил. Третий:
"А ю мерид?" ("Ты  женат?").  Ответ:  "Йес,  ай  ду".  ("Да,  я
женат".).  Каковы были следующие вопросы, ни я, ни он не знаем.
Вероятно, считая, что Андрей холост (его возраст был  в  пользу
такого  счета),  Арминда  хотела  дополнительно что-то узнать о
нем. Повидимому,  его  положительный  ответ  на  третий  вопрос
зачеркнул для нее необходимость остальных вопросов. Она вырвала
листок  из  рук  Андрея  и  молниеносно  спрятала его у себя на
груди. Так и не узнали мы, что хотела выяснить Арминда.
     Расставалась с улыбкой, но уходила с опущенной  головой  и
такой  медленой  грустной  походкой. Уже издалека, обернувшись,
помахала рукой и крикнула: "Чао!" Так мы расстались.
     Шло время. Минуты, дни, месяцы проходили,  словно  морские
волны: то степенно переваливаясь, то обгоняя одна другую.
     Андрей  закончил  училище  и  был  распределен  на одно из
судов, но не Балтийского, а Черноморского  пароходства.  С  тех
памятных пор я больше его не встречал.
     Я  к  тому времени, как и Андрей, стал женатым, у меня рос
его маленький тезка -  Андрюша.  Работал  я  матросом  первого
класса  на  теплоходе  "Льгов".  Мы ходили в Европу, Канаду, не
забывали и дорогу на Кубу.
     Однажды получили  назначение  в  Касильду.  Перед  глазами
встали  ее  тенистые  улочки,  наш  старый  деревянный  причал,
знакомые лица Раймонда, Арминды. О, как  я  хотел  в  Касильду!
Будто  Касильда  была моей малой родиной. Наконец, долгожданный
причал, складские сооружения, нефтебаки... Как-то  там,  на  ее
зеленых улицах? Прошло ведь около трех лет. Между той Касильдой
и Касильдой сегодня было множество разных рейсов, в том числе и
на   Кубу.  Туда  возили  технику,  оттуда  -  сахар.  Были  и
спецрейсы: сложнейшая буксировка из Североморска в Мариэль  МПК
(малого  противолодочного  корабля),  два  рейса из Балтийска в
Гавану с нашими браво-ребятушками в трюмах, по  360  человек  в
каждом рейсе. Операция "клетчатые рубашки".
     У  первых,  поднявшихся  на  борт грузчиков, я спросил про
Раймонда, про Арминду. Даже не очень верилось,  когда  грузчики
дружно  отвечали,  что  знают  Арминду. Но попросил при встрече
передать ей мою просьбу прийти на "Льгов".
     На другой день один из грузчиков подошел ко мне,  я  стоял
вахту  у  трапа, и обЪяснил жестами, что Арминда придет к концу
рабочего дня. К концу вахты я все глаза проглядел,  вглядываясь
в каждую фигуру, появлявшуюся на причале со стороны берега...
     А  она  появилась  неожиданно  с  другой стороны. Какая-то
лодчонка пристала к причалу с кормы нашего теплохода. Много  их
таких пристает. И тут появился опять тот же грузчик. Показывает
в    сторону    лодчонки   и   говорит:   "Арминда.   Арминда."
стала, как сажа, кипенная.
Вглядываюсь  пристальней  - не могу узнать. Вот она подходит к
подножию трапа и смотрит вверх. Да,  конечно,  это  -  она.  Я
сбегаю  по  трапу  вниз.  Видно,  она  тоже  не узнает меня, но
догадывается. Но вот, когда я уже перед ней: "Николя!" Мы  по-
родственному  обнялись.  Спросит  про  Андрея или нет?.. Первый
вопрос был  об  Андрее.  Я  рассказал  ей,  что  знал.  Арминда
пригласила меня на вечер отдыха в молодежный клуб. Сказала, что
будет весело. Может быть я не совсем понял, но она еще сказала,
что наших там будет много.
     После  вахты  я пошел к помполиту и предложил организовать
культпоход  в  молодежный  клуб  на  вечер   отдыха.   "Помпей"
согласился,  что  неплохо  бы потанцевать, но мы уже официально
приглашены в это же время  на  встречу  с  кубинскими  военными
моряками  -  вечер  дружбы.  Не  пойти  нельзя.  Так  что надо
готовиться почитать стихи о Кубе. Я понял. Оставалась
     надежда, хоть на минуту вырваться с  этой  встречи,  найти
Арминду  и  хотя  бы  извиниться  за то, что не смог явиться на
вечер.
     Вечером нас человек пятнадцать прибыли в  красивое  здание
на  главной  улице  Касильды,  внешне  напоминающее  наши  дома
культуры. Кубинцы нас радушно встретили, ввели  в  дом.  Внутри
тоже  было  все,  как в наших клубах: сцена, трибуна, несколько
рядов сЪемных на случай  пожара  и  танцев  стульев.  Выскочить
оказалось неудобно: вот-вот должны были начать. Однако, малость
запаздывали.
     Вдруг  толпа  ожила, задвигалась, стали занимать места. По
рядам  прошел  гул,  что-то  вроде  нашего:  "Идут!  Идут!"  По
коридору,    образованному    расступившимися    людьми,    шло
долгожданное  начальство,  и   впереди   всех,   как   генерал,
окруженный свитой, вышагивала, приветливо кивая головой направо
и налево, моя знакомая Арминда. оказывается, встреча с моряками
и  вечер  отдыха  -  одно  и  то же. И Арминда. Ах, Арминда!..
Комиссар! политический руководитель Касильды. Вот как!
     Играли "Интернационал", произносили речи. Я  читал  стихи.
Аплодировали.  Но больше всех аплодировали нашему помполиту: он
специально построил свое выступление из многочисленных "измов",
лозунгов кубинской революции, и собравшимся  казалось,  что  он
говорил по -испански. После каждой фразы скандировали: "Куба -
си,  янки  -  но!",  что  означало: "Куба - да, американцы -
нет!" И всем понятное: "Фидель - Хрущев, Фидель - Хрущев!"
     А потом было весело.
     К сожалению, мне не пришлось станцевать с Арминдой.  Сразу
после  торжественной  части  она  ушла. Перед уходом подошла ко
мне, пожала руку, чмокнула в щечку и с обычным  "Чао,  Николя!"
удалилась.   Больше   я  ее  не  встречал.  Честно  говоря,  не
стремился, как раньше, когда шли на "Льгове" в Касильду.  Своим
ли  положением  она  как-то  отделилась  от  меня,  не знаю. Но
все-таки  и  позже,   даже   сейчас,   хотелось   бы   получить
какую-нибудь  весточку  о  ее  жизни,  делах,  судьбе.  Где ты,
Арминда? Как ты там?
     А Раймонда я и в этот приход в Касильде не  увидел.  И  не
мог увидеть. Во время нашей с Арминдой встречи у трапа "Льгова"
я спросил у нее о нем. Она коротко ответила: "Муэртэ". И на мой
недоуменный  взгляд:  "Контра!"  Мелькнуло:  как  же теперь его
беленькая Анжела?..

     СТАРЫЕ КАДРЫ

     Мне приснился мой старый флотский товарищ, с которым мы не
виделись по меньшей мере около пяти лет. Сон был сумбурный, как
в тумане. Утром даже невозможно было вспомнить, что происходило
в этом сне. Но он толкнул меня в восполминания. Я вспомнил свою
курсантскую юность,  мореходную  школу,  где  старшиной  группы
матросов   был  он,  Володя  Романовский,  молодой  розовощекий
парень,  ныне  -  один  из  опытнейших  боцманов   Балтийского
морского пароходства.
     Казалось  бы,  совсем  недавно  мы выслушивали премудрости
морского дела от наших преподавателей, бывалых моряков,  строем
маршировали в столовую, на практические занятия, учились ходить
на шлюпках, получали назначения каждый на свое первое судно. Но
нет.  Прошло,  к  сожалению, много времени с тех пор. Все мы за
это время не только обзавелись семьями, обдетились, но и многие
из нас стали дедами. И редко кто из моих однокашников  не  осел
на берегу в силу различных обстоятельств. И как бы они с тоской
ни  "поглядывали  в  окно",  сохраняя в сердцах любовь к морю и
самые лучшие в жизни воспоминания, море продолжало  жить  своей
бурной, неугомонной жизнью, полной неожиданностей и тревог. Эти
тревоги  продолжает  многие  годы  делить  с морем старый моряк
Владимир Романовский.
     Воспоминания  расстроили.  Сами  собой  сочинились  стихи,
посвященные Володе:

     "И судьбою по жизни разбросаны,
     Не привыкшие жить, не спеша,
     Мы с тобой остаемся матросами.
     Не стареет морская душа."
     Этими  словами  я  словно  вновь  приобщил  себя к морю, к
морякам...
     Примерно через полгода  после  того,  взбудоражившего  мою
душу  сна,  как-то возвращаюсь с работы, а жена сообщает, что у
нас - гость. Это был Романовский. Совершенно  седой,  прическа
напоминала  хорошо  изготовленный  парик,  усы  по-мюнхаузенски
торчали в обе  стороны,  и  удивительно  было,  как  они  могут
сохранять  строго  горизонтальное  положение,  не  свисая вниз.
Впрочем, во всем остальном это был тот же худощавый и  стройный
парень  с  синими,  как  небо  над  океаном, глазами. Только не
розовощекий,  а  с  загорелым  лицом,  испещренным   множеством
мелких-мелких морщин.
     -  Сколько лет, сколько зим?!. - и, оглядывая меня, чуть
склонив голову набок:
     - Я вижу, ты осел на суше неподалеку от шикарной таверны?
Гладко выглядим... Иди-ка сюда, я тебя обниму, если сумею.
     Мы обнялись. Пока жена накрывала на стол, сообщили о  себе
друг   другу   вкратце:   что  и  как.  Потом  уж,  за  столом,
рассказывали о своей жизни подробнее.
     - Я ведь, считай, на том свете  побывал.  И,  как  сейчас
любят  писать,  в  трубе-тоннеле летал, и себя видел со стороны
лежащим на операционном столе.
     В одном из иностранных портов на  него  с  большой  высоты
упал  полутонный  груз: коробки, весом каждая по 50 кг. Очнулся
только в госпитале. Перед лицом - мадмуазель в белом халате  и
косынке,  сам  - в койке, а в брюшной поллости - шесть дырок.
Несколько операций выдержал. Глядя на него, не  поверишь  тому,
что  он  перенес.  И  в  то  же  время  его  поведение  не было
бодрячеством. Послушаешь его и сам начинаешь  верить,  что  все
обойдется лучшим образом. А он:
     - Я еще плавать пойду, вот посмотришь.
     Это с множественными-то повреждениями различных внутренних
органов.  Я  уважительно  поддакивал,  искренне  веря,  что  он
встанет на ноги, не останется инвалидом... Но чтобы  плавать...
Он  оказался  прав.  Но  пока...  Оба мы были поражены тем, что
Володя  мне  приснился  именно  в  ту  ночь,  когда   произошел
несчастный случай.
     Рассказывая  о работе (а больше ему было рассказывать не о
чем, так как дома бывал  редко,  а  в  море  боцман  на  работе
круглосуточно,  как  домохозяйка  или  крестьянин  в  дедовские
времена) он с такой укоризной говорил о  молодежи,  пополняющей
флот,  и  таким  словами  характеризовал  их, что напоминал мне
старого нашего кадровика:
     -  Варить,  варить  молодежь  надо.  Им  же   -   больше
прислушиваться  к  совету  старых кадров. От этого еще никто не
терял, а только приобретали...
     - Володя, ты помнишь Иванова? Ну, который окал:  "Пойдешь
на "Ладогу"!"?
     -  А при чем здесь Иванов, он же не на нашей группе судов
был... Помню. Любил нравоучения. Переубедить его  в  чем-нибудь
было  трудно. В полемике увлекался, и многие этим пользовались.
Даже, вот ты сказал: "Пойдешь на "ладогу"!"... Это он  мариману
говорит.  А  тот:  "Не пойду на "Ладогу"!" Ясно: "Ладога" - не
подарок. Вот  и  перепираются,  пока  морячок  вместо  "Ладоги"
специально  не  оговорится:  "Не  пойду  на  "Колпино"!" Тогда,
увлеченный спором инспектор, сурово и решительно заключал: "А я
говорю, пойдешь на "Колпино", и  баста!"  И  довольного  моряка
назначали на хороший пароход. Такие разговоры я слышал. Но в
     данном случае при чем здесь Иванов-то?
     -  Да  что-то  ты  мне  его  шибко  напоминаешь, сетуя на
молодежь. Да, корень, помнишь, еще вроде недавно мы  чуть  кому
под  сорок  "сорокотами"  называли?  А  тебе сейчас? Полвека!!.
То-то. Вот за это давай и пропустим еще по одной, старый кадр.
     - Я старый не в смысле возраста, хотя и тоже не  молодой,
а  в  смысле морского опыта. Мы же ведь учились жизни у кого? У
старых кадров. Помимо собственных дедов и отцов. Вспомни.
     Конечно, он был прав. Жизненный опыт вызревает и  множится
под  влиянием стариков, то есть тех, у кого свой жизненный опыт
богат. Человеку  свойственно  подражать  тем  чертам  в  людях,
которые  ему  самому  нравятся.  Брать пример. У моряков же это
особенно  ярко  выражено  -  круг  общения  узок   в   течение
длительного времени.
     За  время  работы  в  пароходстве  мне довелось общаться с
интереснейшими  личностями,  старыми  кадрами  с  неординарными
судьбами.  По  биографиям  этих  людей  можно  изучать  историю
пароходства, историю страны. Взять хотя бы старейшего  капитана
дальнего  плавания  Демидова Александра Африкановича, участника
знаменитой   Таллинской    эпопеи,    российского    Робинзона.
Откомандированный  в блокадные годы на работу в Дальневосточное
морское  пароходство,  капитан  Демидов   осуществлял   морские
перевозки вооружения, боеприпасов, продовольствия между портами
Дальнего  Востока  и  Соединенных  штатов  Америки.  Транспорт,
которым он командовал, в одном из рейсов был потоплен  японской
(нейтральной) авиацией, а экипаж во главе с Демидовым высадился
на  один из полудиких островов, где они прожили почти два года.
Обо всем этом сам Демидов прекрасно описал в книге  "Сорок  лет
на  капитанском  мостике".  Можно сказать - живая легенда - в
обращении  с  людьми  он  был  прост,  вежлив,  корректен.  Нам
импонировала  его  интеллигентность,  любовь к семье, к жене, к
родному языку и морю.
     В марте 1963 года в кубинском порту Исабелла наш  теплоход
"Льгов",    экипажем   которого   руководил   тогда   Александр
Африканович, был обстрелян с  военного  катера  группой  людей,
враждебно  настроенных  по  отношению к режиму Фиделя Кастро. Я
восхищался   мужеством    и    хладнокровием    капитана,    не
растерявшегося  в  эти  минуты,  спасшего  экипаж  от  паники и
возможных жертв. Безусловно, здесь сказались и его  военный,  и
огромный судоводительский опыт.
     А       капитан       Борис      Михайлович      Хирхасов,
судоводитель-партизан?  А  один  из  первых  капитанов  Балтики
Балицкий   Хрисанф  Антонович,  переживший  тяжелейшие  годы  в
фашистском концлагере для интернированных? А  Герой  Советского
Союза  Борис  Иванович  Аказенок,  ныне пенсионер, в прошлом -
штурман дальнего плавания, а во время войны - матрос, наводчик
кормовой   артиллерийской   установки   на   пароходе   "Старый
большевик". О них я рассказывал читателю в исторических очерках
"Венки на балтийской волне".
     Частицы  опыта каждого из этих людей непроизвольно влились
и не могли не влиться в формирующийся опыт молодых  моряков,  в
их мировоззрение.
     -  А  возьмем  нашего  брата,  боцманов, - это уже опять
Володя. - Скольких я перевидал, сам боцманю вот  уже  четверть
века  (действительно,  старый  кадр).  Это все бывалые, опытные
моряки. Боцманом стать не так  просто.  Скорее  штурман  станет
капитаном,  поднимаясь  со  ступеньки  на  ступеньку  служебной
лестницы,   чем   матрос   станет   боцманом.   И   далеко   не
всякий-каждый. Это я не для хвастовства.
     - Я понимаю.
     Я  проходил  морскую  выучку у многих боцманов. Были среди
них  и  ветераны  флота.  Мой  самый  первый   боцман   Николай
Александрович  Михайлов был настолько культурным человеком, что
сразу не  поверишь,  что  перед  тобой  -  боцман.  Скорее  -
гардемарин.   Лишь   постепенно,   наблюдая   за  его  работой,
убеждаешься  в  его  предназначении,  видишь  в  нем  толкового
организатора,  искусного  матроса.  Из-под  его рук выходили не
морские узлы, а чудеса искусства. Не  зря  про  него  говорили:
"Наш боцман не терпит мата, но зато маты у него прекрасны".

     Андрей  Яковлевич  Скрупский  был  боцманом типичным. Знал
свое дело. Мог высказаться более красочно, чем "три холеры, две
чумы". Даже голос был сипловатый,  как  у  старых  боцманов  из
морских рассказов. Матросы его боготворили.
     А Прокоп Степанович Радостев? Невысокого роста, степенный,
лишнего  слова не скажет. Его понимали и без слов. Посмотрит на
тебя   узкими,   потатарски   посаженными   глазами,   покрутит
многозначительно  запорожский  ус,  и  тебе  ясно, чего от тебя
хочет "дракон". Жена его для моряков  была,  как  мать  родная.
Феодора  Куприяновна  (она  не любила этого имени и велела всем
звать ее тетей Галей) командовала даже им,  нашим  "боссом".  А
что  было  приятно  особенно  кокам  и уборщикам, она постоянно
организовывала силами жен моряков  в  порядке  оказания  помощи
чистку  картофеля,  уборку служебных помещений, кроме помещений
пищеблока, где требовалось  прохождение  медицинской  комиссии.
Жены  также  ей подчинялись, как матросы подчинялись ее усатому
супругу. Кстати, об усах. Усы были гордостью Степаныча.  Иногда
он  говорил:  "Клянусь усами", - но тут же хитро улыбался, так
как знал, что усы останутся в  неприкосновенности,  ибо  каждую
фразу он высказывал только будучи твердо уверен в сказанном. Но
однажды...  Однажды он дал матросам работу на "шабаш", то есть,
как  закончат,  могут  отдыхать,  хотя  рабочий  день  еще   не
закончился. "А если мы до обеда закончим?" - спросил кто-то из
команды.  На  это  боцман  авторитетно заметил, что до обеда им
никак  не  управиться.  Матросы   предложили   пари   на   усы.
Справляются  с  заданием - боцман сбривает усы, не справляются
до обеда будут весь  рейс  безропотно  работать  не  по  восемь
часов,  а  как  скажет  боцман.  Недешево обошлось матросам это
пари. Сто потов  сошло  с  них  за  четыре  часа..  Знали,  что
работать  надо  качественно, иначе работа не будет принята. Все
подготовили заранее: инструмент, краски, концы, ветошь.  Начали
без перекура ровно в восемь, трудились без перекура и закончили
ровно в 12 часов!..
     Сначала Степаныч был приятно удивлен. Но пари оставалось в
силе... А усов жалко. Спрятался "дракон" под полубаком, затем в
малярке...  Знал, что все равно найдут, но рассчитывал потянуть
время,  авось  потом  пожалеют  и  сойдутся   на   какой-нибудь
компенсации.  Не  сошлись.  Спящему  обрезали один ус. оставили
немножко у центра. Вскочил Прокоп Степаныч, но без уса.  Глянул
в  зеркало:  Бог  ты  мой!.. Отрезал второй ус, тоже не совсем,
подровнял остатки: тьфу! Вылитый Гитлер. Пришлось сбривать  усы
начисто.  Усы-то  он отрастил за рейс. Но ходил гоголем: как бы
ни было, а условие пари выполнил. К тому же, он  убедился,  как
могут  работать  его  "орлы", и знал, что требовательность к их
работе можно несколько и повысить. Обиды за усы ни на  кого  не
держал. За это его тоже уважали.
     Бесспорно,  не подобные странности перенимали мы от старых
флотских кадров, но ими они будто приближали молодежь  к  себе,
способствуя привитию им полезных и нужных качеств.
     Были люди, про которых ходили даже анекдоты.
     -  А  помнишь  Борю Тарахтуна? - Володя, как в мысли мои
глядел.
     - Не только помню, но и не раз приходилось бывать с ним в
одной компании.
     Про Борю (Борис Михайлович Орлиевский)  мы  услышали,  как
только пришли на флот. Старый морской волк, по специальности -
кок,  он был известен (большинству моряков заочно) как любитель
потравить,  рассказать  какие-то  невероятно  интересные  вещи.
Обычно  его имя ассоциировалось с именем еще одного популярного
на  флоте  человека  -  Мустафы.  Они  друг  друга   почему-то
недолюбливали, не знались друг с другом, но всегда в разговорах
моряки  при  упоминании  одного имени, вспоминали второе. Вот и
Володя:
     - Боря был человек. Хоть и Тарахтун. А Мустафу я  терпеть
не могу. Какой-то он скользкий и серый. В чемоданчике постоянно
таскает завернутый в газету стакан (бич-профессионал) и один из
томов  "Войны  и  мира".  Хоть  и  не читал. Но если, например,
задержат по пьяной лавочке, а в чемодане - Толстой... Случайно
человек попал...
     Мустафу действительно не очень  жаловали.  Про  Бориса  же
Михайловича  все  рассказывали  с  улыбкой.  И  чего  только не
рассказывали. Будто он с
     похмелья принялся готовить каждый день на второе  биточки,
а  в  ответ  на  недовольство команды демонстративно пустил эти
биточки  прямо  с  противня   по   коридору.   Кадровикам   же,
"реагирующим"  на жалобы членов экипажа, отвечал в сердцах: "Да
что вы понимаете во французской  кухне?!."  Рассказывали  также
будто  он  в  нетрезвом  виде  выступил  на  митинге  рабочих в
лондонском Гайд-парке и "примкнул" к их всеобщей забастовке, за
что его и лишили визы. Все это могло быть, но было  ли  -  Бог
весть. Сам он об этом не рассказывал.
     Для  всех нас он был легендарной личностью. И вдруг - мой
судовой приятель женился на его дочке. После этого  при  каждой
нашей  встрече  Борис  Михайлович  сообщал:  "А  Юрка  сейчас в
Австралии", - или: "Юрка будет в  Питере  через  две  недели".
Последнее  время  он работал, снабжая суда продуктами, а иногда
подменяя на стоянках судовых коков. Готовил он превосходно.
     Меня  больше  всего   интересовало,   почему   его   зовут
Тарахтуном. Говорил он не часто, не тарахтел, во всяком случае,
слова  произносил  отчетливо.  Загнуть,  конечно, мог. Отсюда ,
наверное, и прозвище. Причем, обижался, если ему не  верили.  А
когда  заливал,  то  так  красочно,  что  сам начинал верить. И
поэтому обида на неверящего была неподдельной.  Лично  при  мне
после  погрузки  в  артелку  нашего теплохода мяса и муки Борис
Михайлович  рассказывал,  а  все  слушали   его   безмолвно   с
раскрытыми  ртами:  "Во  время  войны  в  морской пехоте, где я
воевал, приходилось потуже, чем в аду, хоть я там и  не  бывал,
но  от  верных  людей  слышал.  Раз командир посылает матроса в
разведку.  Тот  не  возвращается.  Посылает  второго  -  тоже.
Да-а-а...    Все    подходы   к   нам   минированы,   местность
простреливается.  Еще  двое  разведчиков  не  вернулись.  Тогда
командир  говорит:  "Вот  что,  братцы, не могу больше приказом
посылать на смерть людей. Если есть добровольцы - шаг вперед!"
Смотрю, на его призыв шагнул вперед дружок мой Колька, тоже  из
Балтийского  пароходства. И я шагнул вперед: "Товарищ командир,
разрешите нам вместе..." Командир  дал  "добро".  Одели  нас  в
белые маскхалаты, проводили до определенного места, и мы пошли.
Потом  поползли.  Ползли минут пятнадцать-двадцать по снегу. Аж
жарко стало. "Дай-ка,  -  думаю  -  сориентируюсь,  где  мы".
Только  приподнял голову: тра -та-та-та-та-та-та. Засекли. Пули
свистят слева, справа. Лицом - в снег. Лежу, как будто убитый.
Не шелохнусь. Так с полчаса примерно.  Потом  тихонько-тихонько
приподнимаю голову и скашиваю глаза назад: где там Коля-то, жив
или  нет?  Вижу: Коля лежит ничком. То ли убит, то ли, как и я,
притворяется, фашиста  обманывает.  Пополз  потихоньку  дальше.
Коля,  если  жив,  последует за мной. Полз, полз... Решил снова
оглянуться: как там Коля-то... Оглянулся: Коли нет, только  мой
след  на  снегу  да  позади на холме во весь рост стоит Климент
Ефремович Ворошилов, машет мне рукой  и  по-отцовски  одобряюще
кричит: "Ползи, моряк! Ползи, герой!"
     На  этом  месте  появившиеся  к  концу  рассказа  на лицах
слушателей улыбки вроде как срослись в одну  большую-пребольшую
улыбку,  и  судовые переборки, видевшие на своем веку еще какие
штормы  и  шквалы,  задрожали  и   затряслись   от   громового,
неудержимого   матросского   хохота.   Тут  уж  смеялся  и  сам
рассказчик. Не стал обижаться, что не  поверили.  Интересно  -
хорошо, смешно - еще лучше.
     А    вот   Михаил   Андреевич   Прокофьев,   родной   брат
замечательного русского поэта Александра  Прокофьева,  тот  был
человеком серьезным, юмор понимал, но анекдотов не рассказывал.
Он  начинал  свой  морской  путь  еще  с конца двадцатых годов.
Плавал на судах, коих и названия-то уже редко кто  помнит.  Всю
жизнь  посвятил морю. А уж оно его корежило и ломало, проверяло
на прочность. Смекалистый и умный мужик, он  в  свое  время  не
воспользовался  не  раз представлявшейся возможностью учиться и
до седых волос плавал мотористом. Лишь самые последние флотские
годы провел  он  на  финских  двенадцатитысячниках  в  качестве
четвертого  механика.  Машину он знал прекрасно. По опыту ему и
доверили  комсоставскую  должность.  Тихий  обычно,  он  мог  и
вспылить,  но был отходчив. Это подтверждала и его супруга тетя
Вера, медицинская сестра по специальности.  Любила  она  его  и
берегла,  как  могла.  А вообще, по натуре Михаил Андреевич был
человеком добрым. Иногда за дружеским столом он  откровенничал:
"И  братья,  и сестра в люди вышли, один я, как щепка, по морям
болтаюсь..." Цитировал брата: "Мой братишка плавал в Ливерпуле,
по  чужим,  заморским  сторонам.  Колька,  это  ведь  про  меня
сказано. Про меня". И задумывался.

     Старики,  старики...  Каждый  из  вас,  уходя, оставляет в
новом поколении свою частицу. Жизнь продолжается, обновляясь.
     Долго еще в этот вечер мы говорили с приятелем о жизненном
опыте, традициях, преемственности. Делились воспоминаниями. Оба
высказывались  за  встречу   однокашников.   Подгадать   бы   к
какой-нибудь  круглой  дате - к годовщине окончания мореходной
школы, например.  Трудно  всех  будет  собрать.  Многие  совсем
оторвались  от  моря, другие занимают большие посты. Но и те, и
другие, как и оставшиеся на флоте по сей  день,  тоже  ведь  -
старые  кадры.  Кто-то  перенимает  наш  опыт,  наши  привычки.
Молодым прививаются  какие-то  наши  черты.  И  происходит  это
органично   и   незаметно.  Накопленное  молодежью  приживется,
укоренится, обогатится и вновь будет передано новому поколению.
     Каждому хочется выглядеть в памяти людей в хорошем  свете.
Как  в  нашей памяти остаются наши учителя, наставники. Кого-то
из них уже и нет на этом  свете.  Кто-то  еще  приносит  пользу
людям,  дай  Бог  им крепкого здоровья и долголетия. А тем, кто
почил, пусть будет вечная добрая память.

     АРХИПЫЧ

     Он вышел из парилки весь красный, распаренный, облепленный
мокрыми березовыми листочками и, как всегда,  улыбающийся.  Над
ним стоял густой пар, как туман над прудом в августовское утро.
Заметно  было,  что  собратья  по  венику поработали над ним на
славу, и улыбка на его лице была блаженная  и  усталая.  Редкие
усики,  причина постоянных подтруниваний и подковырок, будто бы
расплылись от этой улыбки и стали еще реже.
     - Ну, парок!..
     - Что, Архипыч, пробрало?
     -  Есть  такое  дело.  Там  мужик  кидал-кидал  грамм  по
пятьдесят. Наподдавал, что надо. Ну, балдеж!..
     Архипыч  провел  рукой по чахлой растительности на верхней
губе,  накинул  на  курящиеся  плечи  мохнатое   полотенце   и,
усаживаясь  в  кресло,  потянулся  к  термосу, в котором - все
знали - горячий чай,  заваренный  по  -особенному,  на  восьми
травах  и на меду - панацея от всех болезней. Впрочем, Архипыч
и не помнит,  когда  последний  раз  болел.  Баня,  безусловно,
помогает  быть  бодрым  и здоровым. А он вот уже седьмой год, с
тех пор, как уволился в запас, не пропускает ни одного  банного
четверга.
     Вообще-то  полное  имя его было Вячеслав Архипович, но так
его почти никто не звал ни на работе, ни, тем  более,  в  бане.
Дома  он был Слава или дед. В бане его тоже иногда звали дедом.
Дело тут в редком отчестве. Известно, что Архипами давно у  нас
не  называют,  поэтому  и  Архипычей встретить сложно. А он был
Архипычем,  и  хотя  ему  было  чуток  за  пятьдесят,  отчество
подсказывало,  что  можно  его называть и дедом, к тому же, это
было истиной - у Архипыча росло двое внуков,  точнее,  внук  и
внучка,  которых  он  любил,  по  его  собственному  выражению,
больше, чем их родителей. Они платили ему взаимностью, любили и
уважали деда.
     Деда, кстати сказать, уважали все: начальство, сослуживцы,
соседи и "рыцари легкого пара", к которым принадлежал и он сам.
Его и нельзя  было  не  уважать:  бесхитростный,  компанейский,
простой  и  предупредительный,  -  он  много  повидал  за свои
полвека с небольшим.
     Один из завсегдатаев бани как-то в  порыве  чувств  сказал
ему:
     - Хороший ты мужик, Архипыч.
     -  А  что мне плохим-то быть для хороших людей? С плохими
предпочитаю
     не общаться, но уж если  случается...  Всякое  бывает.  Не
такие мы простые, как с виду кажемся.
     Последняя  фраза  была  его любимой. Ее от него слышали не
однажды. Для тех, кто его хорошо знал, эта фраза была не просто
фразой и высказывалась им не напрасно.  За  внешне  простоватым
выражением  лица  скрывался  острый ум, ирония, такая шутовская
балакиревская   хитрость.   Вот   и   сейчас,   потягивая    из
эмалированной  кружки,  которую  держал  на  рукавице, чтобы не
обжечь руки, горячий напиток собственной технологии, он хитро и
многозначительно улыбался.
     -  Архипыч,  скажи,  а?  Ну,  скажи...  -   допытывались
окружающие  его голые распарившиеся люди, по собственному опыту
знающие, что подобная  улыбка  может  вырасти  в  интересный  и
увлекательный рассказ из жизни, на которые Архипыч был мастер.
     -  Да  так  я,  представил  вдруг, какое выражение примет
физиономия таможенника, когда он вскроет коробку.
     - ? ? ?
     - К нам на Бом-брам-стеньгу поступил из Финляндии малость
подержаный "Фиат".
     Надо  заметить,  что  Бом-брам-стеньгой  он  называл  свое
родное  предприятите  Промбуммаш,  которое  он как бывший моряк
из-за неудобства произношения переделал тоже в  не  совсем,  но
для него удобопроизносимое Бом-брам-стеньга.
     -  Ну,  "Фиат",  так  "Фиат".  Начальник  посылает меня в
таможню оформить бумаги  и  получить  автомашину.  Я  стал  все
убирать  с  рабочего  стола,  а  он  мне:  "Потом, Архипыч, все
уберешь, когда приедешь. А сейчас  давай  на  Заозерную,  а  то
время идет. Сделаешь все и на своем "Фиате" - назад". "Что вы,
Олег  Павлович, - говорю, - там работы на полдня хватит". А я
недавно просматривал книжечку "Правила таможенного досмотра"  и
немного был в курсе этого дела. А он: "Да брось ты проблему -то
создавать  из  ничего.  Поедем  вместе."  Поехали. До Заозерной
городским транспортом от нас всего полчаса добираться. К десяти
были там. Народу!.. Однако, делать нечего. Заняли очередь. Сами
по-очередно   ходили,   наводили   справки,   что   к   чему...
Начальник-то  часу  не простоял, скис. "Ну, я поехал, - это он
мне, - делай, дед, как знаешь".  И  пошел.  Пешком  в  сторону
Московского   проспекта.  На  трамвай.  Машину-то  он  с  Бом-
брам-стеньги специально  не  взял,  чтобы  назад  вернуться  на
"Фиате".  Только  "Фиат"-то  оказался  трамваем тридцать пятого
маршрута. Короче, он ушел, я остался.  А  в  голове  одно:  что
презентовать таможеннику? Один бедолага из очереди рассказывал,
как  он  третий день сюда за машиной ездит. Все, говорит, несут
пакеты, коробки... Ну, ясно: машину купили - деньги есть и  на
благодарность.  А  я,  говорит, не мафиози, машину прислали для
обЪединения... Ну, и заявил, что, мол, у него ничего нет. Вроде
бы на эти слова и внимания не обратили, но дело затянулось.  То
одно  не  так,  то  другое.  Главное,  не обЪясняют, где что не
сходится. Ткнет пальцем и все. Например, не вписан в декларацию
номер двигателя. А с какой стати его вписывать, если  его  и  в
паспорте  нет,  вот, мол, смотрите. Но они отвечают на это, что
по-фински не понимают.
     Архипыч допил чай и, вытирая лицо и шею, продолжал:
     -  Ну,  думаю,  совсем,  как  у  него,  и  у  меня  может
получиться:  машина  для  Бом-брам-стеньги, денег у меня - кот
наплакал, презентовать нечего.  Во,  гады,  думаю.  Взяточники.
Сходил еще в разведку, справки навести. Нового - ничего. Зашел
в  контору.  Девица  там такая, ну, вылитая Эстер из кинофильма
"Богатые тоже плачут",  проходила:  "Что  вы  тут  все  ходите,
вынюхиваете?  То  один,  то  другой.  Не  даете  работать..." И
голосок, как у Эстер - отвратный-преотвратный. Я эдак угодливо
улыбнулся - неизвестно, что за девица, может быть пригодится и
ее расположенеие... "Вот, - говорю, - милая девушка, говорят,
будто с собой нужно паспорт иметь... Я паспорт-то  захватил  на
всякий  случай,  да боюсь не узнают - ведь я, когда на паспорт
фотографировался, то без усов был". Посмотрела она на меня,  на
мои  усы,  улыбнулась:  вот,  мол,  чудной  какой, такие усы на
фотокарточке, наверное, и не заметны - но ничего не сказала  и
пошла: бедра - вправо, бедра - влево.
     Главное - ругаться перестала.
     Заглянул  в коридоре конторы в одну из дверей: сидит такой
важный, в  очках,  инспектор,  справочники  на  столе,  машинка
пишущая.  Напротив него, перед барьером - проситель. По одежке
- из героев перестройки, денежный, видать. Но несмотря на  это
-   проситель.  Весь  вид  его  -  просящий.  На  барьере  -
коробочка, бечевкой преревязана. А инспектор  одним  пальчиком:
тук-тук-тук...  Печатает.  Ага,  кажется, декларацию смотрит. И
так пероиодически глазами - то в один, то в другой справочник:
зырк,   зырк.   Что-то   обнаружит,   и   снова   на   машинке:
тук-тук-тук...  Я  потом  через двадцать - двадцать пять минут
еще  заглянул.  Все   без   изменения:   чиновник,   проситель,
декларация,  машинка,  коробка...  Вот  тут  меня и осенило: не
такие мы простые, как с виду кажемся. Не зря  же  я  читал  (по
диагонали,  правда)  "Правила  таможенного  досмотра".  Еще раз
отметился в очереди, мол, отлучусь ненадолго. И  -  домой.  На
четвертый этаж - бегом... Жена не успела ничего ни сообразить,
ни   сказать.   Вбежал,   схватил  коробочку  из-под  импортной
кофемолки (поменьше, чем у мужика в таможне), ленточку Светкину
(внучка у меня, первоклашка), "Правила таможенного досмотра"  и
- к дверям. Жена: "Ты куда, дед?" Я: "Потом!.."
     Вскоре  снова  был в очереди. А минут через сорок сидел на
месте того мужика-просителя. На месте  его  коробочки  -  моя.
Чуть  поменьше  и  покрасивее той. И перевязана не какой-нибудь
бечевкой, а синенькой ленточкой. Сам я,  наверное,  больше  был
похож  на  того  просителя, чем моя коробочка на его коробочку.
Все шло, как по маслу.  Правду  говорят:  не  подмажешь  -  не
поедешь. Подмазать тоже надо уметь.
     Еще с полчаса инспектор показывал свою значимость. Смотрел
в справочники, и на машинке: тук-тук-тук...
     К  немалому  удивлению  Олега Павловича я успел, благодаря
"Фиату", на Бом-брам-стеньгу к концу рабочего дня.
     Вот уж сколько дней прошло с тех пор, а я и сейчас,  стоит
представить  физиономию инспектора, когда он откроет коробочку,
не могу удержаться от улыбки.
     Но тут уж улыбались все, а не только Архипыч. Улыбались  и
даже хохотали - вот дает Архипыч!
     Кто-то из зала крикнул:
   - Архипыч, уважь, обработай меня, а потом я тебя, а? Архипыч кивнул в
знак согласия и,  надевая рукавицы, добавил: - И поделом ему. Между про-
чим,  в тех  "Правилах" все четко расписано,  как надо работать. А мне с
ним впредь  детей  не крестить. Машину тоже навряд получать придется.  А
наших пусть знает. Не такие мы простые, как с виду кажемся.
     С этими словами Архипыч, взяв веники, направился в парилку
"обрабатывать"  напарника,  а  чтобы  быть  более   точным   -
однопарника.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (7)