дождаться минуты, когда заключите ее в объятья... Но через пять минут уже
чувствуете пустоту и презрение к самому себе. Вы знаете, что вас обманули.
Я вернулся в Париж с деньгами в кармане -- несколькими сотнями франков,
которые Коллинз сунул мне в последнюю минуту, когда мы садились в поезд.
Этого было достаточно, чтобы заплатить за номер и прекрасно есть в течение
недели. Я уже несколько лет не держал в руках таких денег и чувствовал
возбуждение, какое испытывает человек, ожидающий, что вот-вот для него
начнется новая жизнь. Мне хотелось оставаться богатым как можно дольше.
Я мог снять здесь комнату за сто франков в месяц, без всяких удобств,
конечно, и даже без окна, и я бы, наверное, ее снял, чтобы иметь крышу над
головой, если бы мне нс нужно было проходить через комнату слепого, смежную
с моей. Мысль о том, что я должен каждую ночь проходить мимо его кровати,
угнетала меня. Короче, я решил подождать до вечера, осмотреться как следует
и потом найти что-нибудь поприличнее на одной из прилегающих улиц.
За обедом я истратил пятнадцать франков -- вдвое больше, чем собирался.
Это окончательно испортило мое настроение -- до такой степени, что я даже
отказался от кофе, хотя начинался дождь. Я встал с твердым намерением
побродить по улицам час-другой и рано лечь спать. Экономия уже начинала
отравлять мне жизнь. Никогда раньше я подобными вещами не занимался -- этого
просто не было в моей натуре.
Между тем мелкий дождь перешел в проливной, и я обрадовался.
Замечательный предлог, чтобы забраться куда-нибудь в кафе и отдохнуть. Лечь
спать в такую рань я не мог. Ускорив шаг, я свернул за угол и пошел обратно
на бульвар Распай. Вдруг ко мне подходит женщина и спрашивает, который час.
Я отвечаю ей, что у меня нет часов. И тут она выпаливает: "Милостивый
государь, не говорите ли вы случайно по-английски?" Я кивнул. Дождь уже лил
вовсю. "Не будете ли вы так добры зайти со мной в кафе? Идет дождь, а у меня
нет денег. И простите меня, ради бога, но у вас такое доброе лицо... Я сразу
же поняла, что вы англичанин". Произнеся все это, она улыбается странной,
полубезумной улыбкой. "Я одна на свете... Может быть, вы сможете дать мне
совет... Боже мой, это так ужасно -- не иметь денег..."
Эти "милостивый государь", "будьте так добры", "доброе лицо" начинают
меня смешить. Мне и жалко ее, и в то же время я не могу удержаться от смеха
и смеюсь ей прямо в лицо. К моему удивлению, она начинает смеяться тоже, но
каким-то диким, визгливым, истерическим смехом и совершенно не в тон. Я
хватаю ее за руку, и мы забегаем в первое попавшееся бистро. Она все еще
смеется. "Милостивый государь, -- начинает она опять. -- Может быть, вы
думаете, что я говорю вам неправду. Поверьте, я порядочная девушка... из
хорошей семьи... только... -- При этом она опять улыбается своей пустой,
бессмысленной улыбкой. -- Только у меня нет счастья, даже самого маленького,
чтоб просто где-нибудь приткнуться..." Мне снова становится смешно, и я не
могу сдержаться -- ее голос, язык, акцент, нелепая шляпка на голове,
полоумная улыбка...
-- Послушайте, -- говорю я, отсмеявшись, -- кто вы по национальности?
-- Я англичанка, -- отвечает она. -- То есть вообще-то я родилась в
Польше, но мой отец был ирландец.
-- И это делает вас англичанкой?
-- Конечно, -- говорит она с коротким смешком, слегка смущенно и с
претензией на кокетство.
-- Вероятно, вы знаете какой-нибудь маленький отель, куда мы можем
пойти? -- Я вовсе не собираюсь идти с ней, просто хочу помочь ей преодолеть
первую стадию подобного рода знакомств.
-- О нет, милостивый государь! -- говорит она таким тоном, точно я
совершил ужасную ошибку. -- Я уверена, что вы не хотели сказать этого! Я не
такая девушка. Вы, наверное, пошутили... Я вижу это по вашему лицу... Вы
такой добрый. Я никогда не позволила бы себе заговорить с французом так, как
заговорила с вами. Француз непременно тут же меня бы оскорбил...
Некоторое время она продолжала в том же духе. И мне уже хотелось
отделаться от нее, но она меня не отпускала. В ее глазах был испуг -- она
сказала, что у нее не в порядке документы. Не буду ли я так любезен
проводить ее до гостиницы? И, может быть, я "одолжу" ей пятнадцать-двадцать
франков, чтобы она могла успокоить хозяина? Я проводил ее до гостиницы, где,
по ее словам, она жила, и всунул ей в руку бумажку в пятьдесят франков. Или
это была очень хитрая женщина, или очень наивная -- иногда трудно отличить
одно от другого, -- но она попросила меня подождать, пока разменяет деньги в
бистро, чтобы дать мне сдачу. Я сказал ей, чтоб она не беспокоилась. Тут она
схватила мою руку и поднесла к губам. Это меня так ошарашило, что я ухе был
готов отдать ей все. Ее импульсивный глупый жест растрогал меня. Как хорошо
однако, быть иногда богатым и получать такие совершенно новые впечатления,
подумал я. Но головы все же не потерял. Пятьдесят франков! Сколько еще можно
выбросить за один дождливый вечер! Когда я уходил, она махала мне своей
нелепой маленькой шляпкой, которую к тому же не умела носить, махала так,
словно я был ее старым приятелем. И я почувствовал себя очень глупо.
"Милостивый государь... вы так добры... так милы... так хороши..." Мне уже
казалось, что я святой. Когда ты прямо-таки лопаешься от важности, очень
трудно идти спать. Чувствуешь, что должен как-то возместить себе этот
неожиданный припадок благородства. Проходя мимо монпарнасских "Джунглей", я
увидел танцевальную площадку. Женщины с обнаженными спинами и жемчужными
ожерельями, которые как будто душили их, покачивали своими прелестными
попочками. Я тут же направился туда и, подойдя к стойке бара, заказал бокал
шампанского. Когда музыка смолкла, рядом со мной уселась красивая блондинка,
вероятно норвежка. Зал был вовсе не так полон, как мне показалось с улицы.
Всего каких-нибудь шесть пар, но когда они танцевали, возникало впечатление
толчеи. Я заказал еще шампанского, чтобы поддержать свое постепенно падающее
настроение.
Когда я пригласил блондинку потанцевать, мы оказались одни. В другой
раз я был бы этим смущен, но выпитое шампанское, страстность, с которой она
ко мне прижималась, притушенные огни и чувство независимости, появляющееся
вместе с несколькими сотнями франков в кармане... словом, что говорить! Мы
танцевали словно на сцене. Вдруг моя дама заплакала -- с этого все и
началось. Я подумал, что, может быть, она выпила лишнего, и не придал ее
слезам большого значения, а стал оглядывать помещение в поисках другого
товара. Но мы были одни.
Если вы попались, то единственный выход -- бежать как можно скорее. Но
мысль о том, что в другом месте опять придется давать на чай гардеробщику,
удерживала меня. Всегда попадаешь в капкан из-за такой вот ерунды.
Причину слез блондинки я узнал почти немедленно: она только что
похоронила ребенка. И она вовсе не была норвежкой, она была настоящей
француженкой, к тому же акушеркой. Очень шикарной акушеркой, должен
признаться, даже в слезах. Я поинтересовался, не подбодрит ли ее капля
спиртного. Она тут же заказала виски и проглотила его не моргнув глазом. На
мое предложение повторить она ответила, что, наверное, именно это ей сейчас
и нужно, ведь она так убита горем. При этом она просит у меня еще пачку
американских сигарет "Кэмел". "Или нет, лучше "Пэлл-Мэлл"", -- решает она,
поразмыслив. "Бери что хочешь, -- подумал я, -- но, ради бога, прекрати этот
рев, он действует мне на нервы". Я поднял ее для нового танца. На ногах это
был другой человек. Не знаю, может быть, горе разжигает страсть. Я шепнул ей
на ухо, что нам пора отсюда уйти. "Куда?" -- откликнулась она с явной
готовностью. "О, куда угодно. В какое-нибудь тихое место, где мы сможем
поговорить".
В уборной я подсчитал свои ресурсы. Запрятав стофранковые бумажки в
кармашек для часов и оставив пятьдесят франков и мелочь в кармане, я
вернулся в бар с твердым намерением довести дело до конца.
Это оказалось нетрудно -- она сама завела разговор о своих несчастьях,
которые так и сыпались на нее. Она не только потеряла ребенка, но у нее на
руках была очень больная мать, которой нужны врачи и лекарства. Разумеется,
я не верил ни одному ее слову. И поскольку я не снял себе комнату, я
предложил ей зайти в какую-нибудь гостиницу и там переночевать. Так я
собирался сэкономить. Но моя партнерша не согласилась. Она хотела, чтобы мы
пошли к ней, у нее есть квартира, к тому же нельзя оставлять больную мать
так надолго. Подумав, я сообразил, что это будет еще дешевле, и согласился.
Все же я решил выложить карты на стол, чтоб избежать неприятных разговоров в
последний момент. Когда я сказал ей, сколько денег у меня в кармане, мне
показалось, что она близка к обмороку. Она была оскорблена до глубины души,
и я ждал скандала, но тем не менее решил не сдаваться.
-- В таком случае, крошка, -- сказал я спокойно, -- наши пути
расходятся. Может быть, я допустил ошибку.
-- И еще какую! -- воскликнула она, но тем не менее схватила меня за
рукав. -- Послушай, дружок... будь пощедрее.
От этих слов я вновь приобрел уверенность. Я понял: все что от меня
требуется, -- это пообещать ей маленькую прибавку?
-- Хорошо, -- сказал я устало. -- Ты увидишь, что я тебя не обижу.
-- Так ты сказал мне неправду?
-- Да, -- ответил я улыбаясь. -- Я хотел тебя проверить.
Не успел я надеть шляпу, как она уже поймала такси и назвала шоферу
адрес на бульваре Клиши. Одна поездка туда будет стоить больше, чем комната
на ночь, подумал я. Ладно, посмотрим... У меня еще есть время. Не помню, с
чего это началось, но вдруг она заговорила об Анри Бордо. Я еще не встречал
в Париже проститутки, которая бы не знала Анри Бордо! Но эта говорила с
настоящим вдохновением: фразы были прелестны, выбор слов -- безупречен, и я
уже соображал, сколько же ей придется прибавить. Мне казалось, что я даже
уловил фразу: "Когда в мире не будет больше времени..." По крайней мере
примерно так это звучало. При моем теперешнем настроении такая фраза стоила
ста франков. Но я хотел бы знать, сама она это придумала или выудила из Анри
Бордо. Впрочем, это не важно. Это как раз та фраза, с которой можно
подъехать к подножию горы Монмартр. "Добрый вечер, мадам! Ваша дочь и я
позаботимся о вас... когда в мире не будет больше времени!" Кроме того, она
обещала показать мне свой диплом -- я запомнил это.
Едва за нами закрылась дверь, как "норвежка" стала метаться по
квартире, заламывая руки почти в исступлении и принимая позы Сары Бернар.
При этом она то раздевалась, то прекращала, умоляя меня поторопиться с моим
собственным туалетом. В конце концов, когда она разделась и, держа в руках
сорочку, искала кимоно, я поймал и зажал ее. Когда я ее выпустил, на ее лице
было выражение отчаяния. "Боже мой, боже мой, мне надо бежать вниз и
посмотреть, как мама! -- воскликнула она. -- Если хочешь, прими ванну,
cheri[1] . Вон там. Я вернусь через несколько минут!" Возле
дверей я опять обнял ее. Я уже был в нижнем белье и вполне дееспособен.
Почему-то все это волнение, все эти вопли и несчастья еще больше возбуждали
меня. Вероятно, она побежала вниз успокоить своего сутенера. У меня было
странное чувство, что тут есть нечто таинственное, о чем я, может быть,
прочту в утренней газете. Какая-то скрытая драма. Я быстро осмотрел
квартиру. Две комнаты, довольно прилично, даже кокетливо обставленные, и
ванная. На стене висел акушерский диплом -- как обычно, "первой степени". А
на столе стояла фотография ребенка -- прелестной девочки с локонами. Войдя в
