Ты загораешься от ничего.. от щели, с волосами или без волос. Она настолько
бессмысленна, что я смотрел как завороженный. Я изучал ее минут десять или
даже больше. Когда ты смотришь на нее вот так, совершенно отвлеченно, в
голову приходят забавные мысли. Вся эта тайна пола... а потом ты
обнаруживаешь, что это ничто, пустота. Подумай, как было бы забавно найти
там губную гармонику... или календарь! Но там ничего нет... ничего. И вот
это-то и противно. Я чуть не свихнулся... Угадай, что я после всего этого
сделал. Я поставил ей быстрый пистон и повернулся задом... Взял книгу и стал
читать... Из книги, даже самой плохой, всегда можно что-нибудь почерпнуть, a
п... -- это, знаешь ли, пустая трата времени..."
Заканчивая свой монолог, ван Норден замечает проститутку, которая
подмигивает нам. Без малейшего перехода или подготовки он говорит мне:
"Послушай, а что, если мы переспим с ней? Это не очень дорого... она возьмет
нас обоих за те же деньги". И, не дожидаясь ответа, поднимается и идет к
ней. "Все в порядке. Допивай пиво. Она голодная. Все равно сейчас мы не
найдем ничего другого... Она возьмет нас обоих за пятнадцать франков. Пошли
ко мне -- так будет дешевле".
По дороге в гостиницу девица так дрожит от холода, что мы
останавливаемся и заказываем ей кофе. Она оказалась довольно скромным
существом и совсем недурна собой. Вероятно, она знает ван Нордена и знает,
что от него ничего, кроме обещанных пятнадцати франков, не получишь. "Помни
-- у тебя нет денег", -- говорит он мне вполголоса. У меня действительно нет
ни сантима, и потому я не совсем его понимаю. Но тут он громко добавляет
по-английски: "Ради Бога, прикинься, что мы без гроша. Не размякай, когда мы
придем ко мне. Она будет стараться вытянуть из нас прибавку, я знаю эту
б...! Ее можно было бы подрядить и за десять франков, если б я захотел.
Зачем сорить деньгами?"
-- Твой друг, наверное, большой скаред?. -- спрашивает девица
по-французски, очевидно, догадываясь о теме нашего разговора.
-- Ничего подобного. Он очень щедрый, -- говорю я.
Она качает головой и смеется:
-- Я хорошо знаю этого типа. И тут же начинает обычную душераздирающую
повесть про больницу, неоплаченную квартиру и ребенка в деревне. Однако она
не пересаливает -- ей известно, что все равно наши уши крепко запечатаны.
Просто она не может отключиться от своих несчастий -- это у нее точно камень
внутри, который она перекатывает с места на место. Мне она нравится. Только
бы она нас не заразила...
Когда мы приходим к ван Нордену, она начинает свои приготовления.
-- Слушайте, нет ли у вас хоть сухарика? -- спрашивает она, сидя на
биде. Ван Норден смеется.
-- Хвати глоточек этого, -- говорит он, подавая ей бутылку.
Но она не хочет вина и объясняет, что у нее и так расстроен желудок.
-- Ее обычные штучки, -- говорит мне по-английски ван Норден. -- Не
давай ей себя разжалобить. Но все-таки лучше бы она говорила о чем-нибудь
другом. Как, к черту, можно распалиться с голодной б...?
Совершенно верно! Ни у меня, ни у него нет ни малейшего желания, а о
ней и говорить нечего. Ждать от нее хотя бы искры страсти можно с таким же
успехом, как ждать, что на ней окажется бриллиантовое ожерелье. Но тут
замешаны пятнадцать франков, и ни у нее, ни у нас уже нет хода назад. Это
как война. Во время войны все мечтают о мире, но ни у кого не хватает
мужества сложить оружие и сказать: "Довольно! Хватит с меня!"
Да, это действительно так, я не могу отключиться от сравнения с войной,
наблюдая, как проститутка старается выжать из меня хоть какое-то подобие
страсти, и я понимаю, каким никудышным солдатом я был бы, если бы по
глупости попал на фронт. Случись такое, я б плюнул на все -- на совесть, на
честь, -- лишь бы выбраться из этого капкана. К тому же у меня попросту нет
вкуса к таким вещам, а тут уж ничего не поделаешь. Но проститутка думает
только о пятнадцати франках, она не дает мне забыть о них, напротив, она
побуждает меня к борьбе за них. Но как можно заставить человека идти в бой,
если у него нет ни малейшей охоты воевать? Есть трусы, из которых не
сделаешь героев, даже перепугав их насмерть. Не исключено, что у них слишком
развитое воображение. Есть люди, которые не живут настоящим, их мысли или
отстают, или забегают вперед. Мои мысли постоянно сосредоточены на мирном
договоре. Я не могу по забыть, что все эти неприятности начались из за
пятнадцати франков. Пятнадцать франков. Да что мне в этих пятнадцати
франках?! Тем более что они даже и не мои.
Ван Норден относится к происходящему более здраво. Ему тоже уже
наплевать на пятнадцать франков, но сама ситуация увлекает его. В конце
концов на карту поставлено его мужское самолюбие, достоинство самца, а
пятнадцать франков все равно потеряны, независимо от того, выйдет у нас
что-нибудь или нет. Однако на карту поставлено и еще кое-что -- может быть,
не только мужское самолюбие, но и сила воли.
Когда я смотрю на ван Нордена, взбирающегося на проститутку, мне
кажется, что передо мной буксующая машина. Если чья-то рука не выключит
мотор, колеса будут крутиться впустую до бесконечности. Зрелище этих двоих,
сношающихся, точно коза с козлом, без малейшей искры страсти, трущихся друг
о друга без всякого смысла, кроме смысла, заложенного в пятнадцати франках,
заглушает во мне все чувства, кроме одного -- какого-то нечеловеческого
любопытства. Девица лежит на краю постели, и согнувшийся над ней ван Норден
похож на сатира. Я сижу в кресле позади него и с холодным научным интересом
наблюдаю за их движениями, и мне все равно, даже если они будут так
двигаться бесконечно. Они, в сущности, ничем не отличаются от тех безумных
машин, что выбрасывают ежедневно миллионы, биллионы, триллионы газет с
кричащими бессмысленными заголовками. Однако работа безумной машины все же
разумней и интересней, чем работа этих двоих -- работа, в результате которой
в мир являются новые люди. Мой интерес к ван Нордену и его партнерше равен
нулю; но если бы вот так, усевшись в кресло, я мог наблюдать за всеми парами
на земном шаре, занятыми тем же делом, что и они, мне едва ли стало бы
интереснее. Я не уловил бы разницы между этим занятием, дождем или
извержением вулкана. Все это явления одного порядка, если в этом трении друг
о друга нет даже намека на чувство, нет какой-то человеческой осмысленности.
Право, машина мне интереснее. Эти двое тоже напоминают машину, но машину, у
которой соскочила шестеренка, только человеческая рука может им помочь. Им
необходим механик.
Став на колени за ван Норденом, я проверяю машину более внимательно.
Девица поворачивает голову и бросает на меня отчаянный взгляд. "Это
бесполезно... -- говорит она. -- Невыносимо". Слыша эти слова, ван Норден
начинает работать с удвоенной энергией, совершенно как старый козел. Упрямый
идиот, он скорее сломает рога, чем отпустит свою жертву. К тому же он
начинает злиться на меня, потому что я щекочу ему крестец.
-- Ради бога, Джо, остановись. Ты убьешь ее так!
-- Оставь меня в покое, -- огрызается он. -- Я только что почти
спустил!
Его решительный тон и поза снова напоминают мне мой сон. Только сейчас
мне кажется, что палка от метлы, которую он, уходя, так спокойно подхватил
под мышку, потеряна навсегда. То, что я вижу сейчас, -- это как бы
продолжение сна, его вторая глава: тот же ван Норден, но уже без мистической
дели. Он как тот герой, что вернулся с войны, несчастный, искалеченный
полуидиот, увидевший в реальности свою мечту. Когда он садится, стул
разваливается под ним; когда он входит в комнату, она оказывается пуста;
когда он кладет что-нибудь в рот, во рту остается противный привкус. Все как
раньше, ничто не изменилось, все элементы те же, и мечта не отличается от
реальности. Только пока он спал, кто-то украл его тело. Он как машина,
выбрасывающая миллионы и биллионы газет каждый день, газет, заголовки
которых кричат о катастрофах, революциях, убийствах, взрывах и авариях. Но
он ухе ничего не чувствует. Если кто-нибудь не выключит мотор, он никогда не
узнает, что такое смерть, -- нельзя умереть, если твое тело украдено. Ты
можешь взгромоздиться на шлюху и продолжать свое дело, как упрямый козел, до
бесконечности;
все равно искра чувства не появится без вмешательства человеческой
руки. Кто-то должен запустить руку в машину и отрегулировать ее, чтобы
шестеренки стали на место. Кто-то, кто сделает это, не надеясь на награду и
не думая о потерянных пятнадцати франках;
кто-то, чья грудь настолько слаба, что, если на нее повесить медали,
она прогнется. И кто-то должен накормить умирающую от голода девку, не
боясь, что ее придется кормить снова и снова. Иначе вся эта ерунда будет
длиться бесконечно. Другого выхода нет...
Я лизал задницу заведующему редакцией целую неделю (это здесь принято)
и получил место Пековера.
Должен предупредить с самого начала -- я ни на что не жалуюсь. Но это
похоже на сумасшедший дом, где вам разрешили мастурбировать до конца ваших
дней. Весь мир приносят вам на подносе, и все, что от вас требуется, это
ставить знаки препинания в описаниях несчастий. Должен быть какой-то другой
мир, кроме этого болота, где все свалено в кучу. Не могу себе представить,
что это за царствие небесное, о котором так мечтает все человечество.
Лягушачье, наверное. Тухлый воздух, тина, кувшинки, гниющая вода. Сиди себе
на листьях кувшинок и квакай спокойно весь день. Я думаю, царствие небесное
-- это что-то в таком роде.
Все катастрофы, которые я корректирую, оказывают на меня самое
благотворное действие. У меня прививки против всех болезней, всех катастроф,
всех горестей, всех несчастий.
Самое страшное для корректора -- это угроза остаться без работы. Когда
мы собираемся вместе, вопрос: "Что вы будете делать, если потеряете работу?"
-- повергает нас в ужас. Конюху, убирающему навоз, кажется, что нет ничего
страшнее, чем мир без лошади. Любая попытка объяснить ему, как безобразно
существование человека, всю жизнь сгребающего горячее дерьмо, -- идиотизм.
Человек может полюбить навоз, относиться к нему с нежностью, если от этого
зависят его благополучие и счастье.
Эту жизнь, которая была бы для меня горчайшим из унижений, будь я
человеком с самолюбием, гордостью, запросами и т.д., -- эту жизнь я сейчас
приветствую, как калека приветствует смерть, приветствую, как царствие
небесное, где нет болезней и нет ужаса перед концом. Все, что от меня
требуется в этом нереальном мире, -- орфография и пунктуация. Пусть
происходит что угодно -- главное, чтобы об этом было рассказано без ошибок.
Я должен был объехать вокруг света, чтобы найти такое удобное и
приятное место. То, что со мной происходит, кажется почти невероятным. Мог
ли я предвидеть в Америке, где вам втыкают в задницу ракеты, чтобы придать
бодрости и храбрости, что самое идеальное занятие для человека с моим
темпераментом -- это охотиться за орфографическими ошибками? В Америке
человек думает только о том, как ему стать президентом Соединенных Штатов.
Там каждый -- потенциальный президент. Здесь каждый -- потенциальный нуль, и
если вы становитесь чем-нибудь или кем-нибудь, это чистая случайность, чудо.
Здесь тысяча шансов против одного, что вы никогда не выберетесь из родной
деревни. Тысяча шансов против одного, что вам оторвет ноги или вы останетесь
без глаз. Впрочем, может случиться чудо, и тогда вы будете генералом или
вице-адмиралом. Выходит, что все шансы здесь -- против вас, но то, что у вас
