Нанантати -- один из тех индусов, для которых я никогда ничего не делал
в Америке. Он рассказывал мне, что он богатый купец, торговец жемчугом, что
у него "роскошная квартира" в Париже на улице Лафайет, вилла в Бомбее и
бунгало в Дарджилинге. Я сразу же понял, что он -- идиот, но идиоты часто
обладают талантом наживать состояния. Я не знал. что он оплатил свой
гостиничный счет в Нью-Йорке парой крупных жемчужин. Забавно вспоминать, как
эта толстенькая переваливающаяся с боку на бок утка расхаживала с черной
тростью в холле шикарного отеля, помыкая прислугой, заказывая завтраки для
себя и своих гостей, билеты в театры и такси на целый день; при этом в
кармане у него не было ни гроша. Только жемчужное ожерелье на шее, с
которого по мере необходимости он снимал одну жемчужину за другой.
Все-таки интересно, как индусский бог наградил меня за мою доброту.
Ведь я стал рабом этой маленькой толстенькой утки. Он помыкал мною денно и
нощно. Я был ему "Удобен" -- от говорил это мне прямо в лицо, не смущаясь.
Идя в сортир, он кричал: Енри, принесите, пожалуйста, кувшин воды, мне надо
подтереться". Нанантати и в голову не приходило, что можно пользоваться
туалетной бумагой. Наверное, из-за религиозных запретов. Нет, ему был нужен
кувшин воды и тряпка. Он, видите ли, был очень утонченным, этот толстенький
селезень. Иногда, когда я пил жидкий чай, в который он бросал розовый
лепесток, он подходил ко мне и громко пукал -- прямо мне в нос. И никогда
даже не извинялся. Такого слова, как "простите", очевидно, не существовало в
его словаре языка гуджарати.
Каждый день его приятель Кепи заходит узнать, не приехал ли кто-нибудь
из Индии. Дождавшись, когда Нанантати уйдет из дома, он бежит к заветному
шкафу и достает оттуда хлебные палочки, которые Нанантати прячет в
стеклянный кувшин. Он поедает их, как крыса, утверждая при этом, что они
ужасная дрянь. Этот Кепи -- паразит, человекообразный клещ, который
впивается даже в самых бедных из своих соотечественников. С точки зрения
Кепи, они все -- набобы. За манильскую сигарку и кружку пива Кепи будет
целовать задницу любому индусу. Но заметьте, индусу, а не англичанину. У
него записаны адреса всех парижских борделей, причем с ценами. Он получает
свои маленькие комиссионные даже с десятифранковых заведений. Кепи также
может указать кратчайшую дорогу в любое место, куда вам надо. Сначала он
поинтересуется, не хотите ли вы взять такси. Если вы откажетесь, он
предложит автобус, а если вы сочтете, что и это слишком дорого, тогда
трамвай или метро. Скорее всего он посоветует вам пойти пешком, чтобы
сэкономить пару франков, отлично зная, что по дороге есть табачный магазин и
он выклянчат у вас маленькую сигарку.
Кепи -- в своем роде интересный тип, потому что у него нет абсолютно
никаких потребностей, кроме одной -- ебаться каждый вечер. Каждый грош,
который он зарабатывает -- а их очень мало, -- он тратит на танцульках. У
него в Бомбее жена и восемь детей, но это не мешает ему свататься к каждой
горничной, если она настолько глупа, чтобы ему поверить. Он живет в
маленькой комнатке на улице Кондорсе и платит за нее шестьдесят франков в
месяц. Он сам обклеил ее обоями и очень этим горд. Авторучку он заправляет
фиолетовыми чернилами, потому что они дольше сохраняются. Он часами чистит
себе ботинки, утюжит брюки и стирает белье. За манильскую сигарку он пойдет
с вами через весь Париж.
Недавно Кепи принес мне книгу. Это был отчет о знаменитом процессе
между индусским праведником и издателем газеты. Издатель публично обвинил
праведника в том, что тот ведет развратную жизнь; он даже пошел дальше и
заявил, что у праведника венерическая болезнь. Кепи считает ее великим
французским сифилисом, но Нанантати утверждает, что это японский триппер.
Нанантати любит все немного преувеличивать. Как бы то ни было, он просит:
"Пожалуйста, Енри, прочтите и расскажите мне. Я не могу читать сам -- у меня
больная рука". Потом, чтобы подбодрить меня, он добавляет: "Это хорошая
книга, там говорится о разных способах. Кепи принес ее специально для вас.
Он ни о чем не думает, этот Кепи, только о девочках. У него их полно -- как
у Кришны. В это невозможно поверить..."
Потом Нанантати ведет меня на чердак, где сложены банки консервов и
всякая дрянь из Индии, завернутая в джутовую мешковину и разноцветную
бумагу. "Я привожу сюда девочек... -- говорит он и добавляет с грустью: -- Я
не особенный ебарь, Енри. Я больше не ... женщин. Просто обнимаю их и говорю
разные слова... Сейчас мне нравится только говорить слова..." Я знаю, что
мне не надо больше его слушать, знаю, что он начнет говорить опять про свою
руку. Я вижу ее каждую ночь, вижу, как она свисает с кровати, точно
сорванная дверная петля. Но, к моему удивлению, он добавляет: "Я больше уже
не годен для этого дела... да я и никогда не был хорошим е..рем. Вот мой
брат -- это совсем другой коленкор. Каждый день по три раза! И Кепи такой же
-- прямо как Кришна". Сейчас мысли Нанантати только этим и заняты. Стоя перед
шкафом, где он обычно молится, он рассказывает мне, как жил, когда жена и
дети были с ним здесь. По праздникам он водил жену в "Дом народов мира" и
снимал на ночь номер. Все номера там были отделаны в разных стилях. Его жене
это очень нравилось. "Чудное место для е..., Енри. Я знаю там все номера..."
На стенах маленькой комнаты, в которой мы сидим, развешаны фотографии.
На них представлены все ветви семьи Нанантати -- это своего рода Индийская
империя в разрезе. Но листва этого генеалогического древа почти вся пожухла:
женщины -- хрупки и запуганы, у мужчин -- острые умные лица дрессированных
шимпанзе. Тут все они -- девяносто человек или больше -- со всеми своими
белыми волами, навозными кучами, тонкими ногами, старомодными оловянными
оправами очков; иногда на заднем плане виден кусок выжженного солнцем поля,
разваливающиеся стены или многорукий идол вроде человекообразной
сороконожки. В этой галерее есть что-то настолько нереальное, оторванное от
жизни, что на ум невольно приходит все разнообразие храмов, раскинувшихся от
Гималаев до Цейлона, их архитектура, удивительная по красоте и в то же время
устрашающая, потому что плодородие воплощено в ней с такой бьющей через край
щедростью, будто оно взято из самой земли и земля Индии теперь мертва. Когда
видишь эти переплетенные в экстазе фигуры на фасадах бесчисленных храмов,
невольно приходит в голову мысль о невероятной потенции этих маленьких
смуглых людей, столь искусных в любви вот ухе более тридцати столетий.
Какими хрупкими кажутся мне эти красивые мужчины и женщины, смотрящие с
фотографий своими черными пронзительными глазами, какими истощенными тенями
рядом с теми мощными сплетающимися фигурами, что украшают их храмы. В этих
изображениях точно укор нынешним их потомкам, напоминание о героических
мифах, о могучих расах, о праотцах. Глядя всего лишь на осколки этих снов,
сохранившихся в камне оседающих, разваливающихся храмов, увлажненных
человеческим семенем и покрытых драгоценными камнями, я застываю,
подавленный и ослепленный роскошью фантазии древних мастеров, которая
позволила полумиллиарду людей разного происхождения выразить свои
устремления с такой мощью.
Пока я слушаю Нанантати и его рассказ о сестре, умершей во время родов,
во мне возникает странная смесь чувств. Вот она на стене -- слабенькое,
испуганное существо двенадцати-тринадцати лет, держится за руку старика. Ей
было десять, когда ее отдали замуж за старого развратника, похоронившего уже
пятерых жен. А из ее семи детей только один пережил ее. Ее отдали этой
старой горилле, чтобы жемчуг остался в семье. Умирая, она. по словам
Нанантати, прошептала доктору: "Не хочу больше ебаться... Я устала лежать с
членом во мне..." Рассказывая это, Нанантати задумчиво почесывает голову
своей искалеченной рукой. "Да, с еблей теперь плоховато, Енри... Но я подарю
вам слово, которое принесет вам счастье... Вы должны повторять его каждый
день, миллион раз, снова и снова... Это лучшее в мире слово, Енри...
Повторяйте: "УМАХАРУМУМА!"
-- Умарабу...
-- Нет, Енри... Слушайте.. .умахарумума.
-- Умамабумба...
-- Нет, Енри... вот так...
... Нанантати потратил целый месяц, чтобы выудить это слово из книжонки
с расплывшейся печатью, изжеванной бумагой и измызганным переплетом. Он
читал ее среди танцующих блох и вшей, при жалком свете. Ему -- с его дрянью
на языке, слизью в глазах, помоями в глотке, чесоткой в ладонях, рыданием в
голосе, тоской в дыхании, туманом в голове, спазмами в совести, зудом в
хвосте, нарывами в гортани, крысами на чердаке и мерзостью в ушах, ему,
который вообще не мог запомнить больше одного слова в неделю, -- это было
нелегко.
Я, вероятно, никогда бы не вырвался из лап Нанантати, если бы мне не
помогла судьба. Как-то вечером Кепи попросил меня проводить одного из его
клиентов в соседний бордель. Парень только что приехал из Индии и сидел на
мели. Это был один из последователей Ганди, которые совершили исторический
"соляной поход" к морю. Надо сознаться, что это был очень веселый
последователь Ганди, несмотря на обет воздержания, который он дал.
Воздержание, видимо, длилось уже давно, и я с трудом сдерживал его по пути
на улицу Лаферрьер -- он, точно охотничья собака, рвался за дичью. Надо
сказать, что это была очень тщеславная собака. Экипирован он был на славу:
плисовый костюм, берет и галстук "Виндзор", тросточка, две самописки,
фотоаппарат "Кодак" и необыкновенные подштанники. Деньги, которые он тратил,
собрали бомбейские купцы; на эти деньги он должен был поехать в Англию и
распространять там учение Ганди.
Войдя в заведение мисс Гамильтон, он, правда, начал терять
самоуверенность. А когда его внезапно окружили голые женщины, он взглянул на
меня буквальна с отчаянием. "Выбирай, -- сказал я ему. -- Какая тебе больше
нравится?" Но он был так растерян, что не мог даже на них смотреть.
"Выбирайте вы..." -- прошептал он, покраснев до слез. Я спокойно осмотрел
товар и выбрал для него полную молодую девку, как мне показалось, в самом
соку. Мы сели в гостиной и стали ждать заказанного вина. Мадам не могла
понять, почему я никого не выбрал себе. "Вы тоже возьмите... -- сказал мне
молодой индус. -- Я не хочу быть один". Девицы вернулись, и я остановил свой
выбор на высокой, худой, с меланхоличными глазами. Теперь нас было четверо.
Через несколько минут последователь Ганди наклоняется ко мне и шепчет что-то
на ухо. "Конечно, если она тебе нравится больше, бери ее", -- ответил я и в
некотором смущении объяснил девушкам, что мы бы хотели произвести обмен.
Это, конечно, было нетактично с нашей стороны. Но к этому времени мой индус
уже развеселился, и пора было отправляться наверх и заканчивать всю эту
музыку. Мы взяли смежные комнаты, соединенные дверью. Мне казалось, что мой
молодой друг будет не прочь произвести вторичный обмен, едва утолит свой
острый голод. Как только девушки ушли, чтоб приготовиться, я услышал стук в
дверь. 'Где здесь уборная?" Думая, что ему нужно помочиться, я посоветовал
ему воспользоваться биде. Девушки с полотенцами в руках вернулись, и я
слышал, как он хихикал.
Но когда я уже надевал брюки, в соседней комнате начался какой-то
подозрительный шум. Слышу, как девка ругает моего приятеля последними
словами, называет его грязной свиньей и проч. Стараясь понять, чем он мог
вызвать такое негодование, я стою с одной ногой в штанине и слушаю. Индус
