должен воткнуть его в тебя... должен... должен!" Он наклонился над ней, и их
головы ударились об стену. Но у него была такая чудовищная эрекция, что
близость оказалась невозможной. Тогда с выражением отчаяния, которое так
часто появляется на его лице, он встает и застегивает ширинку. Он уже готов
уйти, но в этот момент видит, что его пенис лежит на тротуаре. Размерами он
с палку от метлы. Ван Норден равнодушно поднимает его и сует под мышку. И
тут я замечаю, что на конце этой палки болтаются две огромные луковицы,
похожие на тюльпанные, и слышу бормотание ван Нордена: "Горшки с цветами...
горшки с цветами..."
Как я уже говорил, ван Норден, поднимаясь по лестнице, упомянул о том,
что в этой гостинице когда-то жил Мопассан. Это, очевидно, произвело на него
сильное впечатление. Ему хочется верить, что это та самая комната, где
родились странные фантазии Мопассана, которые так упрочили его славу. "Они
жили как свиньи, эти жалкие сволочи", -- говорит он. Мы оба сидим около
круглого стола в двух удобных старых креслах, подвязанных веревками и
проволокой; рядом -- кровать, так близко, что можно положить на нее ноги.
Комод стоит позади нас, до него тоже можно дотронуться. Ван Норден вывалил
грязное белье прямо на стол; мы сидим, положив ноги на его старые носки и
грязные рубашки, и мирно покуриваем. Это убожество, по-видимому, пришлось
ван Нордену по душе, во всяком случае, вид у него вполне довольный. Когда я
встаю, чтобы зажечь свет, он предлагает сыграть в карты, а потом пойти
пообедать. Мы садимся возле окна, среди разбросанного грязного белья, и
играем несколько партий в безик под свисающей с канделябра пружиной для
упражнений по системе Сэндоу. Ван Норден спрятал свою трубку и набил рот
жевательным табаком. Время от времени он сплевывает коричневую жижу за окно;
она шлепается на тротуар с громким хлюпаньем. Видимо, он действительно
доволен.
"В Америке, -- говорит он, -- и во сне не приснится жить в таком
свинарнике. Иногда, лежа в постели, я думаю о своем прошлом и вижу его так
реально, что мне нужно ущипнуть себя, чтобы вспомнить, где я. Особенно когда
рядом женщина. Знаешь, с женщинами я легко забываюсь. Это, собственно, все,
чего я хочу от них, -- чтоб помогли мне забыться. Иногда я так ухожу в себя,
что не могу даже вспомнить -- как бабу зовут и где я ее подцепил. Смешно,
правда? Хорошо, проснувшись утром, почувствовать рядом с собой свежее теплое
тело, тогда и сам чувствуешь себя чистым. Это возвышает... пока они не
заводят свою обычную песню насчет любви и так далее... Ты можешь мне
сказать, почему бабы столько говорят о любви? Что ты хороший ебарь, им
недостаточно, они непременно хотят еще и твою душу..."
Слово "душа" часто всплывало в рассуждениях ван Нордена. Сначала оно
меня смешило, потом доводило чуть не до истерики; в его устах это слово
звучало на редкость фальшиво, особенно потому, что обыкновенно он
сопровождал его жирным коричневым плевком, оставлявшим след в углу рта. Я
никогда не стеснялся смеяться ему в лицо, и у него даже выработалась
привычка делать паузу поеле этого слова, чтобы я отхохотался, и только потом
как ни в чем не бывало продолжать свой монолог, повторяя это слово все чаще
и нежнее. Он старался убедить меня, что все женщины хотят добраться до его
души. Он объяснял мне это много раз, снова и снова возвращаясь к этой теме,
как параноик -- к своей навязчивой идее. Я совершенно уверен, что ван Норден
слегка помешан. Больше всего на свете он боится оставаться один. Это
'глубокий и постоянно преследующий его страх, настолько глубокий, что даже в
минуту соединения с женщиной он не может сбежать из этой тюрьмы, в которую
сам себя заточил.
-- Я пробую самые разные способы, -- объясняет он мне. -- Я даже иногда
считаю в уме или думаю на философские темы, но ничто не помогает. Как будто
я -- это два человека и один все время наблюдает за тем, что делает другой.
Я так злюсь на самого себя, что готов себя убить... собственно, именно это и
происходит всякий раз, когда у меня оргазм. На какой-то миг я словно исчезаю
вообще.. От моих обеих личностей ничего не остается... все исчезает.. даже
п... Это вроде причащения. Честное слово. Несколько секунд я чувствую
духовное просветление... и мне кажется, что оно будет продолжаться вечно --
как знать? Но потом я вижу женщину и спринцовку и слышу, как льется вода...
эти маленькие детали... и опять становлюсь таким же потерянным и одиноким.
.. И вот за единственный миг свободы приходится выслушивать всю эту чушь о
любви... Иногда я просто стервенею... мне хочется выкинуть их вон
немедленно..., бывает, я так и делаю. Но это их ничему не учит. Им это даже
нравится. Чем меньше ты их замечаешь, тем больше они за тобой гоняются. В
женщинах есть что-то извращенное... они все мазохистки в душе.
-- Что же тогда тебе надо от женщины? -- спрашиваю я.
Он разводит руками -- это его обычный жест. Нижняя губа отвисает, и
весь его вид демонстрирует полную растерянность.
-- Мне хочется отдаться женщине целиком... -- старается он объяснить.
-- Мне хочется, чтобы она отняла меня у самого себя... Но для этого она
должна быть лучше, чем я; иметь голову, а не только п... Она должна
заставить меня поверить, что она нужна мне, что я не могу жить без нее.
Найди мне такую бабу, а? Если найдешь, я отдам тебе свою работу. Тогда мне
не нужна ни работа, ни друзья, ни книги, ничего. Если только она сумеет
убедить меня, что в мире есть что-то более важное, чем я сам. Господи, как я
ненавижу себя! Но этих сволочных баб я ненавижу еще больше, потому что ни
одна из них не стоит и плевка.
Есть только одна женщина, которую он пытается уложить в постель вот уже
почти десять лет -- сперва в Америке, а потом тут, в Париже. Это
единственная женщина, с которой у него самые сердечные взаимоотношения. Они
не только любят, но и понимают друг друга. Вначале я думал, что, если бы он
мог достичь своей цели, его проблема была бы разрешена. У них имелось все
необходимое для успешного союза, за исключением самого главного. Бесси в
своем роде почти такой же необычный человек, как он. Отдаться мужчине для
нее все равно что съесть сладкое после обеда. Обычно, выбрав объект, она
сама делает предложение. Она не дурнушка, но и не особенно привлекательна. У
нее хорошее тело, что, конечно, главное, и она, как говорится, его любит.
Они с ван Норденом были так дружны, что иногда ван Норден, чтобы
удовлетворить ее любопытство (и в тщетной надежде возбудить ее), позволял ей
прятаться в шкафу во время своих любовных сеансов. Когда ван Норден
(оставался один, Бесси вылезала из своего укрытая, и они обсуждали все самым
подробным образом, обращая особое внимание на "технинику". Это был их конек,
во всяком случае, "техника" постоянно фигурировала в разговорах, которые они
вели в моем присутствии. "Что неправильно в моей технике, по-твоему?" --
спрашивал он. И Бесси отвечала: "Ты слишком примитивен. Если ты собираешься
меня употребить, тебе надо стать изощреннее".
Как я уже сказал, между ними было поразительное взаимопонимание, и
часто я, придя в половине второго к ван Нордену, заставал у него Бесси.
Обычно она сидела на кровати, одеяло было откинуто, и ван Норден уговаривал
ее погладить ему пенис: "Ну, пожалуйста, всего несколько легких
прикосновений... это придаст мне храбрости, чтоб вылезти из постели". В
другой раз он просил Бесси, подуть на свой пенис, но, получив отказ, быстрым
движением хватал его и тряс, как обеденный колокольчик; при этом оба умирали
со смеху. "Я никогда не справлюсь с этой стервой... -- говорил он. -- Она не
уважает меня. И все почему? Потому что я открыл ей свою душу". И тут же,
обращаясь к Бесси, спрашивал: "Как тебе понравилась вчерашняя блондинка?"
Бесси подтрунивала над ним, говоря, что у него нет вкуса. "Что ты несешь! --
отмахивался он и добавлял, вероятно, в тысячный раз. Потому что это стало
звучать как старая шутка:
-- Послушай, Бесси, как бы перепихнуться чем Бог послал? Хоть бы
наскоро, а? -- В ответ она смеялась, а он продолжал тем же тоном, указывая
на меня: -- А как насчет него? Почему ты не даешь ему?"
Все дело было в том, что Бесси не хотела или не могла относиться к
этому занятию холодно. Она говорила о "страсти", как будто это было новое
слово, которое она сама изобрела. При этом она действительно ко всему
относилась со страстью, даже к такому малозначащему для нее явлению, как
секс. Она должна была вложить в него душу.
-- Я тоже иногда бываю страстным... -- говорил ван Норден.
-- Ты?! Не валяй дурака. Ты просто потрепанный сатир. Ты даже не
знаешь, что такое страсть. Эрекцию ты принимаешь за страсть.
-- Хорошо, допустим, эрекция не страсть... Но нельзя быть страстным без
эрекции. Это-то ведь факт.
По дороге в ресторан я думаю о Бесси и о других женщинах, которых ван
Норден каждый день таскает к себе. Я уже так привык к его монологам, что
научился не прерывать ход собственных мыслей, слушая его и только время от
времени, когда его голос затихает, подавая автоматически реплики.
Собственно, мы представляем собой хорошо слаженный дуэт, и, как во всех
дуэтах, один из музыкантов лишь внимательно ждет сигнала, чтобы вступить.
Незадолго до рассвета мы сидели на террасе кафе "Дом". Обычно в это
время, когда ночь почти на исходе, постепенно возрастающее возбуждение ван
Нордена достигает апогея. Он думает о женщинах, которых упустил в течение
вечера, и о тех "постоянных", которым только свистнуть, но ими он уже сыт по
горло. Он опять вспоминает свою "шлюху из Джорджии", которая последнее время
не дает ему покоя и просит, чтобы он разрешил ей пожить у него в номере --
хотя бы до тех пор, пока она не найдет себе работу. "Я ничего не имею против
того, чтоб иногда ее подкормить, -- говорит он. -- Но взять ее на постоянное
жительство я не могу... как же тогда я буду приводить других баб?" Что его
особенно расстраивает, так это ее худоба. "С ней спать -- все равно что со
скелетом, -- говорит он. -- Дня два назад я взял ее к себе -- из жалости --
и что, ты думаешь, эта ненормальная сделала? Она побрилась, ты понимаешь...
ни волоска между ногами. У тебя когда-нибудь была женщина с бритой п...? Это
безобразно. Ты не согласен? К тому же смешно. Да и дико. Это уже не п..., а
ракушка какая-то". Его любопытство было настолько велико, рассказывает ван
Норден, что он не поленился и вылез из постели, чтобы найти электрический
фонарик. "Я заставил ее раскрыть эту штуку и направил туда луч. Тебе надо
было меня видеть... прекомичная была сценка. Я до того увлекся, что даже
забыл про бабу. Никогда в жизни я не рассматривал п... так внимательно.
Можно было подумать, что я никогда ее раньше не видел. И чем больше я
смотрел, тем менее интересной она мне казалась. Просто видишь, что ничего в
ней нет интересного, особенно когда все кругом выбрито. Так хоть какая-то
загадочность. Потому-то статуи и оставляют тебя холодным. Только один раз я
видел статую с настоящей п... У Родена. Посмотри как-нибудь... такая, с
широко расставленными ногами. Я даже не помню, была ли у нее голова. Только
п... Ужасное зрелище! Дело в том, что все они одинаковы. Когда видишь их в
одежде, чего только не воображаешь; наделяешь их индивидуальностью, которой
у них конечно же нет. Только щель между ногами, но ты заводишься от нее,
хотя на самом деле и не очень-то на нее смотришь. Ты просто знаешь, что она
там, и только и думаешь, как бы закинуть туда палку;
собственно, это даже и не ты думаешь, а твой пенис. Но все это иллюзия.
