и ждут, чтоб я что-нибудь для них заказал. В конце концов я решил, что пора
действовать. К этому времени уже трудно было разобрать, кто и за что платил.
Я должен разыгрывать из себя "джентльмена", даже без гроша в кармане.
Иветт -- так звали жену Джимми -- встретила нас с исключительным
радушием и сейчас готовила нам специальный ужин. Она предупредила, что это
займет некоторое время, и просила не пить слишком много -- иначе мы не
сможем оценить ее кухню. Граммофон продолжал греметь, и Филмор, подхватив
красивую мулатку в плотно облегающем бархатном платье, пустился в пляс.
Коллинз подсел поближе и шепнул, показывая глазами на женщину, сидящую рядом
со мной: "Если она тебе нравится, мадам пригласит ее на ужин". По его
словам, эта женщина -- бывшая проститутка, у нее шикарный дом в предместье
Гавра. Сейчас она замужем за морским офицером, который недавно ушел в
плаванье. Так что бояться нечего. "Если ты ей тоже понравишься, она
пригласит тебя остановиться у нее", -- добавляет Коллинз.
Этого мне более чем достаточно. Немедленно повернувшись к Марсель, я
начинаю осыпать ее комплиментами. Мы идем к бару и стоим там, точно танцуя
на одном месте, но на самом деле щупаем друг друга без зазрения совести.
Джимми подмигивает мне и одобрительно кивает головой. Эта Марсель
великолепна. Вторая девица исчезла почти немедленно -- очевидно, по знаку
Марсель. Мы садимся и начинаем длинный и чрезвычайно интимный разговор,
который, к сожалению, прерывается приглашением к столу.
Нас было около двадцати человек за столом. Меня и Марсель усадили на
одном конце, напротив сели Джимми и его жена. Захлопали пробки, и вскоре
начались длинные пьяные застольные речи, во время которых мы с Марсель
обследуем друг друга под столом. Когда настала моя очередь встать и
предложить тост, пришлось держать перед собой салфетку. Это было и сладко и
больно одновременно. Но мой тост был весьма краток, потому что, пока я
стоял. Марсель щекотала мне промежность.
Обед затянулся почти до полуночи. Я с удовольствием думал, как я
проведу ночь с Марсель в ее великолепном особняке на горе, но вышло, увы,
иначе. Коллинз повел нас на ночную прогулку по городу, и я не мог
отказаться, не обидев его. "Не беспокойся насчет этой красотки, -- сказал
он. -- Она еще успеет тебе надоесть до смерти. Пусть подождет здесь, пока мы
вернемся".
Сначала Марсель обиделась, но когда узнала, что мы пробудем в Гавре еще
несколько дней, успокоилась. На улице Филмор с серьезным видом взял нас под
руки и сказал, что хочет сообщить нечто важное.
-- В чем дело, старина? -- жизнерадостно спросил Коллинз. --
Выкладывай!
Но Филмор почему-то не может ничего выложить. Он мнется, заикается и
наконец выпаливает:
-- Когда я был в уборной, я заметил что-то неладное.
-- Значит, ты подхватил! -- торжествующе кричит Коллинз и вытаскивает
свою бутылочку венесьена. -- Послушай меня, не ходи по врачам, -- продолжает
он уже ядовито. -- Эти сволочи снимут с тебя штаны и будут тянуть деньги
десять лет. И не переставай пить. Это все чепуха. Принимай-ка эту штуку два
раза в день... перед употреблением взбалтывать. И самое главное -- не вешай
нос на квинту! Понял? Пошли. Когда мы вернемся, я дам тебе спринцовку и
перманганат.
Мы отправляемся к порту, откуда слышны музыка, крики и пьяная ругань.
Всю дорогу Коллинз развлекает нас рассказами то про мальчика, в которого он
влюбился, то про скандал, который устроили родители мальчика, когда узнали
об их отношениях, то опять вспоминает о бароне де Шарлю, то о Курце, который
поплыл вверх по реке и не вернулся. Это его любимая тема. Даже когда мы
ввалились в публичный дом на набережной Вольтера и Коллинз заказал девочек и
выпивку, а потом развалился на диване, он все еще продолжал грести вверх по
реке с Курцем и прекратил свои рассуждения только тогда, когда женщины
заткнули ему рот поцелуями. Тут, словно вдруг сообразив, где он находится,
Коллинз обратился к почтенной хозяйке и произнес торжественную речь о своих
двух приятелях, которые специально приехали из Парижа, чтобы навестить ее
знаменитое заведение. В комнате было с полдюжины девочек, совершенно голых
и, должен признаться, очень красивых. Они порхали вокруг нас, как птички,
пока мы старались поддержать чинный разговор с хозяйкой. Наконец она
извинилась и ушла, сказав, чтобы мы чувствовали себя как дома. Я был
очарован ее любезностью, благожелательностью и ее теплым, прямо-таки
материнским отношением к своим девочкам. А какие манеры! Будь она помоложе,
я попробовал бы подъехать к ней. В этом доме совершенно невозможно было себе
представить, что .ты находишься в "вертепе", как принято называть подобные
места.
Мы пробыли там около часа, и из нас троих только я воспользовался
услугами заведения. Филмор и Коллинз оставались внизу и болтали с девицами.
Когда я вернулся, оба лежали растянувшись на диване, а девочки выстроились
полукругом и пели ангельскими голосами хор из "Роз Пикардии". Ушли мы,
полные сентиментальных чувств, в особенности Филмор. Но Коллинз тут же повел
нас в настоящий портовый притон, где мы и просидели некоторое время, с
интересом наблюдая за пьяными матросами и пиршеством педерастов, которое к
нашему приходу было ухе в полном разгаре. Покинув и этот притон, мы прошли
через квартал публичных домов с красными фонарями и с чинными старушками в
шалях. Они сидели на ступеньках, обмахиваясь веерами, и приветливо кивали
головами всем прохожим -- в этих приветствиях было столько достоинства и
скромности, точно вас приглашали зайти в детские приюты. Тут и там группы
матросов со смехом исчезали в дверях. Сексуальная горячка, казалось,
подмывала все устои города, как набежавший прилив. Пристань, где мы
остановились облегчиться, походила на свалку; корабли, траулеры, яхты, шхуны
и баржи, точно выброшенные на берег грозной бурей, громоздились у берега.
Эти двое суток в Гавре были так насыщены событиями, что казалось, мы
здесь уже целый месяц, а то и больше. Мы собирались уехать в понедельник
рано утром, так как Филмору нужно было идти на службу. Все воскресенье мы
пили и куролесили, не думая о триппере или о чем-нибудь подобном. Коллинз
сказал, что собирается вернуться на свою ферму в Айдахо; он не был дома
восемь лет и хотел увидеть родные горы, прежде чем отправиться в новое
плавание на Восток. Разговор шел в борделе, где Коллинз ждал женщину,
которой он обещал кокаин. Он говорил, что ему надоел Гавр -- здесь слишком
много хищников, висящих у него на шее. Кроме того, жена Джимми влюблена в
него и закатывает сцены ревности. Она делала это почти каждую ночь. Правда,
после нашего приезда она вела себя прилично, но Коллинз знал, что это
ненадолго. Особенно она ревновала его к одной русской девочке, которая,
напившись, иногда заходила в бар. Эта Иветт -- настоящая ведьма, жаловался
Коллинз. Ко всему прочему, он был безумно влюблен в мальчика, о котором уже
рассказывал нам раньше. "Мальчик может вывернуть тебе душу, -- говорил
Коллинз. -- А этот еще и настоящий красавец, черт его побери. Но такой
жестокий!" Мы смеялись -- до того нелепо это звучало. Но Коллинз был
совершенно серьезен.
В воскресенье около полуночи мы с Филмором отправились спать в
отведенную нам комнату над баром Джимми. Стояла невероятная духота -- ни
малейшего дуновения. Через открытое окно мы слышали обрывки разговоров,
крики и вой граммофона, не умолкавшего ни на минуту. Неожиданно разразилась
гроза. И между ударами грома и порывами ветра, сотрясавшими весь дом, мы
услышали звуки другой грозы, разразившейся в баре. Эта гроза бушевала совсем
близко, под нами: истерический женский визг, звон бьющихся бутылок, грохот
переворачиваемых столов, тупые и страшные удары человеческих тел о стены и
об пол.
Около шести утра Коллинз просунул голову к нам в комнату. Его
физиономия была заклеена пластырем, одна рука на перевязи. Но на лице его
сияла улыбка.
-- Все, как я и предсказывал, -- объявил он. -- Иветт совсем спятила.
Наверное, вы слышали шум?
Мы быстро оделись и сошли вниз проститься с Джимми. Разгром был полный
-- бутылки перебиты, столы и стулья сломаны, окна и зеркала разбиты. Джимми
готовил себе гоголь-моголь.
По пути на вокзал мы узнали от Коллинза подробности. Русская девушка
пришла в бар сразу после нашего ухода, и Иветт немедленно обхамила ее, хотя
русская еще не успела сказать ни единого слова. Обе женщины вцепились друг
другу в волосы, и в это время огромный матрос-швед хватил русскую по
физиономии, чтобы она пришла в себя. С этого, собственно, все и началось.
Коллинз спросил шведа, какое он имеет право вмешиваться в драку. В ответ
швед смазал его по морде с такой силой, что Коллинз отлетел на другую
сторону бара. "Так тебе и надо!" -- заорала Иветт и, воспользовавшись
замешательством, хватила русскую бутылкой по голове. Началась гроза.
Некоторое время в баре происходило настоящее побоище: женщины решили, что
настал момент вернуть друг другу все мелкие должки. Нет более удобного
случая, чем пьяная драка, чтобы всадить кому-нибудь нож в спину или ударить
бутылкой по башке, пока он лежит под столом. Швед попал в настоящее осиное
гнездо -- его ненавидели все, в особенности его товарищи по кораблю. Они
хотели, чтобы он был добит. Закрыв двери, разбросав столы и стулья и очистив
место возле стойки бара, они ждали, что Коллинз его прикончит. И Коллинз их
не подвел -- несчастного шведа унесли на носилках. Сам Коллинз отделался
довольно счастливо -- вывихнутой кистью, парой выбитых суставов пальцев,
расквашенным носом и подбитым глазом. "Несколько царапин", -- как он сказал
нам. Но это еще не конец. Коллинз обещал, что если когда-нибудь попадет с
этим шведом на один корабль, то убьет его.
Однако ставить точку было еще рано. Оказывается, после побоища в баре,
Иветт перебралась в другой и напилась там до бесчувствия. Ее оскорбили, и
она решила, что пора покончить со всем этим раз и навсегда. Взяв такси,
Иветт поехала на берег, к утесам, нависшим над самой водой. Она хотела
утопиться, но была так пьяна, что, вывалившись из машины, начала плакать и,
прежде чем ее успели остановить, стащила с себя одежду. В конце концов шофер
привез ее назад в разгромленный бар почти голой. Увидев ее, Джимми пришел в
ярость. Он принес ремень для правки бритв и избил Иветт до полусмерти. Как
ни странно, ей это очень понравилось. "Еще, еще..." -- умоляла она, стоя
перед ним на коленях и обхватывая руками его ноги. Но Джимми все это уже
надоело. 'Ты -- грязная сука!" -- заорал он и дал ей такого пинка под ребра,
что она потеряла сознание, а вместе с ним -- на время -- и большую часть
своей сексуальной дури.
Пора было выбираться отсюда. В утреннем свете город выглядел совсем
по-другому. Последнее, о чем мы говорили в ожидании поезда, был штат Айдахо.
Мы все трое были американцами. Лучше всего держать Америку в отдалении, на
заднем плане, как открытку, на которую можно посмотреть в тяжелую минуту.
Тогда вы можете всегда вообразить, что она ждет вас -- неизменная,
неиспорченная, огромная патриотическая прерия с коровами и овцами и с
мягкосердечными ковбоями, готовыми уконтражопить все на своем пути --
мужчин, женщин, скот. Америки не существует вообще. Ее нет. Это -- название,
которое люди дали вполне абстрактной идее...
Париж -- как девка... Издалека она восхитительна, и вы не можете
