шли по направлению к столовой. Господин Директор мне сразу понравился.
"Славный парень", -- думал я. Я даже предположил, что мы можем подружиться и
он в холодные вечера будет приглашать меня к себе на стакан грога. Множество
приятных мыслей пришло мне в голову по дороге к дверям столовой. Тут
господин Директор внезапно приподнял котелок, пожал мне руку и, пожелав
всего доброго, удалился. Я так растерялся, что тоже приподнял шляпу.
Но так или иначе, я нашел столовую. Она была похожа на ист-сайдскую
больницу -- белые кафельные стены, лампочки без абажуров, мраморные столы и,
конечно, огромная печь с причудливо изогнутой трубой. Обед еще не подали. В
углу толпилась кучка молодых людей, о чем-то оживленно разговаривающих. Я
подошел к ним и представился. Они приняли меня чрезвычайно радушно, даже
слишком радушно, как мне показалось. Я не мог понять, что это значит. В
столовую входили все новые и новые люди, и меня передавали все дальше и
дальше, представляя вновь пришедшим. Вдруг они окружили меня тесным кольцом,
наполнили стаканы и запели:
Однажды вечером -- извилист мысли путь!
-- Пришла идея: висельнику вдуть.
Клянусь Цирцеей -- тяжкая езда:
Повешенный качается, мудак,
Пришлось ебать его, подпрыгивая в такт.
Клянусь Цирцеей -- вечно все не так!
Ебаться в узкое подобие пизды --
Клянусь Цирцеей -- хрен сотрешь до дыр.
Ебать же непомерную лохань
-- Он скачет в закоулках, как блоха!
Дрочить вручную -- нудная труха...
Клянусь Цирцеей, вечно жизнь плоха.
________________
[1] Перевод с французского K-К.Кузьминского.
Эти надзиратели оказались веселыми ребятами. Один из них, по имени
Кроа, рыгал, как свинья, и всегда громко пукал, садясь за стол. Он мог
пукнуть тринадцать раз подряд, что, по словам его друзей, было местным
рекордом. Другой, крепыш по прозвищу Господин Принц, был известен тем, что
по вечерам, отправляясь в город, надевал смокинг. У него был прекрасный, как
у девушки, цвет лица, он не пил вина и никогда ничего не читал. Рядом с ним
сидел Маленький Поль, который не мог думать ни о чем, кроме девочек; каждый
день он повторял: "С пятницы я больше не говорю о женщинах". Он и Принц были
неразлучны. Был еще Пасселло, настоящий молодой прохвост, который изучал
медицину и брал взаймы у всех подряд. Он без остановки говорил о Ронсаре,
Вийоне и Рабле. Напротив меня сидел Моллес. Он всегда заставлял заново
взвешивать мясо, которое нам подавали, проверяя, не обжуливают ли его на
несколько граммов. Он занимал маленькую комнатку в лазарете. Его злейшим
врагом был господин Заведующий Хозяйством, что, впрочем, нисколько не
отличало его от остальных. Господина Заведующего ненавидели все. Моллес
дружил с Мозгляком. Это был человек с мрачным лицом и ястребиным профилем;
он берег каждый грош и давал деньги под проценты. Мне он напоминал гравюру
Дюрера -- соединение всех мрачных, кислых, унылых, злобных, несчастных,
невезучих и самоуглубленных дьяволов, составляющих пантеон немецких
средневековых рыцарей.
После обеда все они сразу же отправлялись в город. В лицее оставались
только дежурные по спальням. В центре города было множество кафе, пустых и
скучных, где сонные дижонские лавочники собирались поиграть в карты и
послушать музыку. Лучшее, что можно сказать об этих кафе, -- в них отличные
печки и удобные стулья. Незанятые проститутки за стакан пива или чашку кофе
охотно подсаживались к вашему столику поболтать. Но музыка была чудовищная.
В зимний вечер в такой грязной дыре, как Дижон, нет ничего хуже, чем звуки
французского оркестрика. Особенно если это один из унылых женских ансамблей.
Они не столько играли, сколько скрипели и пукали, но делали это в сухом
алгебраическом ритме и так монотонно, точно выдавливали зубную пасту из
тюбика. Отсипеть и отскрипеть за сколько-то франков в час -- и к черту
остальное! Грустно все это! Так же грустно, как если бы старик Евклид
глотнул синильной кислоты. Царство Идеи нынче настолько задавлено разумом,
что в мире ничто уже не способно породить музыку, ничто, кроме пустых мехов
аккордеона, из которых со свистом вырываются звуки, раздирающие эфир в
клочья. Говорить о музыке в Дижоне -- все равно что мечтать о шампанском в
камере смертников. Нет, к здешней музыке я был равнодушен. Более того, я
даже перестал думать о женщинах -- настолько все здесь было мрачно, холодно,
серо, безрадостно и безнадежно.
У меня была масса времени и ни гроша в кармане. Два-три часа в день я
должен был вести уроки разговорного английского -- вот и все. А зачем этим
беднягам английский язык? Мне было их жаль до слез.
Я начал с урока, посвященного физиологии любви. Рассказывал о том, как
происходит половой акт у слонов!. Мои слушатели были ошеломлены. После
первого урока английского ученики толпились у дверей, поджидая меня. Мы
великолепно поладили. Они задавали мне самые разнообразные вопросы, точно
только вчера родились, а я не просто не возражал, но даже приучал их
задавать мне самые щекотливые вопросы. Спрашивайте что хотите! -- таков был
мой лозунг. Я здесь полномочный представитель царства свободного духа. Я
здесь, чтобы пробудить ваше воображение. "В известном смысле, -- сказал один
знаменитый астроном, -- материальная вселенная как бы исчезает, подобно уже
рассказанной истории, рассеивается, подобно видению". Вот это общее мнение и
есть основа того, что называется образованием. Но я этому не верю. Я вообще
не верю тому, чем эти сукины дети норовят нас накормить.
Между уроками, если мне нечего было читать, я поднимался наверх
поболтать с классными наставниками. Эти люди были полными, абсолютными
невеждами -- особенно в области искусства. Они были почти так же
невежественны, как их ученики. Мне казалось, что я попал в маленький частный
сумасшедший дом, откуда нет выхода.
Бродя по двору с пустым брюхом, я начинал чувствовать себя слегка
помешанным. Как несчастный Карл Безумный, только у меня не было Одетт
Шандивер, с которой я мог бы сыграть в подкидного. Я должен был стрелять
сигареты у лицеистов и частенько жевал черствый хлеб на уроках. Моя печка
все время гасла, и скоро у меня не осталось щепок для растопки.
Чувство бесконечной бессмысленности охватывало меня всякий раз, когда я
подходил к воротам лицея. Снаружи он выглядел мрачным и заброшенным, внутри
-- заброшенным и мрачным. Сам воздух, казалось, был пропитан грязной
бесплодностью, туманом книжных наук. Шлак и пепел прошлого.
Через неделю после приезда мне уже казалось, что я здесь всю жизнь. Это
был какой-то липкий, назойливый, вонючий кошмар, от которого невозможно
отделаться. Думая о том, что меня ждет, я приходил в полуобморочное
состояние.
От тумана и снега, от этих холодных широт, от напряженных занятий, от
синего кофе и хлеба без масла, от супа из чечевицы, от бобов со свиным
салом, от засохшего сыра, недоваренной похлебки и мерзкого вина все
обитатели этой каторжной тюрьмы страдают запорами. И именно тогда, когда мы
начинаем лопаться от дерьма, замерзают сортирные трубы. Кучи дерьма растут,
как муравейники, и от холода превращаются в камень. По четвергам приходит
горбун с тачкой, скребком и щеткой и, волоча ногу, убирает эти замерзшие
пирамидки. В коридорах повсюду валяется туалетная бумага, она прилипает к
подошвам, как клейкая лента для мух. Когда на улице теплеет, запах дерьма
становится особенно острым. Утром мы стоим над этим спелым дерьмом с зубными
щетками в руках, и от нестерпимого смрада кружится голова. Мы стоим вокруг в
красных фланелевых рубахах и ждем своей очереди, чтобы сплюнуть в дыру;
похоже на знаменитый хор с наковальней из "Трубадура", только в
подтяжках. Ночью, когда у меня схватывает живот, я бегу вниз в сортир
господина Инспектора, около въезда во двор. Мой сортир не работает, а
стульчак всегда испачкан кровью. Сортир господина Инспектора тоже не
работает, но там можно хоть сесть.
Я слышу, как по коридору бегают крысы, как они грызут что-то над моей
головой между деревянными балками. Лампочка горит зеленовато-желтым светом,
и в комнате, которая никогда не проветривается, -- сладковатый тошнотворный
запах.
Я -- один с моим огромным пустым страхом и тоской. И со своими мыслями.
В этой комнате нет никого, кроме меня, и ничего, кроме моих мыслей и моих
страхов. Я могу думать здесь о самых диких вещах, могу плясать, плеваться,
гримасничать, ругаться, выть -- никто не узнает об этом, и никто не услышит
меня. Мысль, что я абсолютно один, сводит меня с ума. Это как роды. Все
обрезано. Все отделено, вымыто, зачищено; одиночество и нагота.
Благословение и агония. Масса пустого времени. Каждая секунда наваливается
на вас, как гора. Вы тонете в ней. Пустыни, моря, озера, океаны. Время бьет,
как топор мясника. Ничто. Мир. Я и не-я. Умахарумума. У всего должно быть
имя. Все надо выучить, попробовать, пережить.
В коей памяти возникают все женщины, которых я знал. Это как цепь,
которую я выковал из своего страдания. Каждая соединена с другой. Страх
одиночества, страх быть рожденным. Дверца матки всегда распахнута. Страх и
стремление куда-то. Это в крови у нас -- тоска по раю. Тоска по
иррациональному. Всегда по иррациональному. Наверное, это все начинается с
пупка. Перерезают пуповину, дают шлепок по заднице, и -- готово! -- вы уже в
этом мире, плывете по течению, корабль без руля. Вы смотрите на звезды, а
потом на свой собственный пуп. У вас везде вырастают глаза -- под мышками,
во рту, в волосах, на пятках. И далекое становится близким, а близкое --
далеким. Постоянное движение, выворачивание наизнанку, линька. Вас крутит в
болтает долгие годы, пока вы не попадете в мертвый, неподвижный центр, и тут
вы начинаете медленно гнить, разваливаться на части. Все, что от вас
остается, -- это имя.
14
Только весной мне удалось наконец вырваться из этой каторжной тюрьмы и
только благодаря счастливому обстоятельству. Карл написал мне, что в газете
освободилось место "на верхнем этаже" и что, если я хочу получить эту
работу, он пришлет мне деньги на проезд. Я немедленно телеграфировал Карлу
и, как только получил деньги, помчался на вокзал, не сказав ни слова
господину Директору и всем прочим. Я просто исчез.
Приехав, я тут же направился в гостиницу к Карлу. Он открыл мне дверь
совершенно голый. В постели, как всегда, лежала женщина. "Не обращай
внимания, -- сказал он. -- Она спит. Если тебе нужна баба, ложись с ней. Она
недурна". Он откинул одеяло, чтобы я мог ее увидеть. Однако в этот момент
меня занимало другое. Я был очень возбужден, как всякий человек, только что
сбежавший из тюрьмы, и мне хотелось все видеть и все слышать. Дорога от
вокзала теперь казалась мне длинным сном, а мое отсутствие -- несколькими
годами жизни.
Только сев и как следует осмотрев комнату, я наконец понял, что снова в
Париже. Сомневаться не приходилось -- это была комната Карла, похожая на
смесь беличьей клетки и сортира. На столе еле умещалась даже портативная
пишущая машинка, на которой он печатал свои статьи. У него так всегда,
независимо от того, один он или с бабой. Открытый словарь всегда лежал на
"Фаусте" с золотым обрезом, тут же -- кисет с табаком, берет, бутылка
красного вина, письма, рукописи, старые газеты, акварельные краски, чайник,
зубочистки, английская соль, грязные носки, презервативы и т.п. В биде
валялись апельсиновые корки и остатки бутерброда с ветчиной.
-- В шкафу есть какая-то еда, -- сказал Карл. -- Закуси. А я займусь
