юмора. Может, судья, услыхав рассказ Филмора, освободил бы его от
обязательства жениться на этой шлюхе.
Между тем Жинетт стояла на другой стороне, размахивая кулаками и
продолжая вопить диким голосом. Прохожие останавливались послушать и
высказывали свою собственную точку зрения, как это бывает во время уличных
скандалов. Филмор не знал, что ему делать, -- уйти прочь или, наоборот,
подойти к Жинетт и попробовать с ней помириться. Он стоял, размахивая руками
и стараясь вставить хотя бы слово. Но Жинетт продолжала осыпать его
комплиментами:
'Гангстер! Подлец! Ты еще меня попомнишь, сволочь!" -- и т.д. и т.п.
Все же он решился к ней подойти, но она, думая, что он снова ударит ее,
засеменила по улице. Филмор вернулся ко мне. "Давай пойдем за ней тихо..."
Мы двинулись за Жинетт, а за нами увязались зеваки. Время от времени Жинетт
останавливалась, оборачивалась и грозила нам кулаками. Мы не пытались ее
догнать -- просто лениво следовали за ней, чтобы посмотреть, что она будет
делать дальше. Наконец Жинетт замедлила шаг и перешла на нашу сторону.
Кажется, она успокоилась. Расстояние, разделявшее нас, сокращалось, и теперь
за нами следовало не больше дюжины любопытных; остальные потеряли интерес.
На углу Жинетт остановилась в ожидании. "Я сам поговорю с ней, -- сказал
Филмор. -- Я знаю, как с ней обращаться". Когда мы подошли к Жинетт, по ее
щекам текли слезы. Но все же я понятия не имел, чего теперь можно от нее
ждать. Меня несколько удивило, когда Филмор сказал с обидой в голосе:
"Думаешь, это очень красиво? Почему ты так себя вела?" Тут Жинетт обняла его
за шею и, прижавшись к его груди, заплакала, как ребенок, называя Филмора
разными ласковыми именами. Но вдруг, повернувшись ко мне, сказала: "Ты
видел, как он ударил меня? Разве можно так обращаться с женщиной?" Я
собрался было уже ответить "можно", но тут Филмор взял ее за руку и строго
сказал:
"Довольно. Не валяй дурака... или я опять дам тебе затрещину прямо
здесь, на улице".
На мгновение мне показалось, что все начинается сначала. В глазах
Жинетт сверкнул огонь, но, очевидно, она была напугана и быстро затихла. Тем
не менее, когда мы опять сели в кафе, она с мрачным спокойствием заявила
Филмору, что это еще не конец, пусть он не надеется, и что остальное она
доскажет ему попозже... может, даже сегодня вечером.
Она сдержала слово. На следующий день лицо и руки Филмора были в
царапинах. По его словам, Жинетт дождалась, когда он ляжет, подошла к
платяному шкафу, вытащила все его вещи, бросила на пол и стала методично
рвать. Такое уже случалось, но так как Жинетт потом всегда зашивала
порванное, Филмор не обратил на ее выходку внимания. Это-то ее и разозлило,
и она отделала его ногтями, причем весьма успешно. То, что она беременна,
давало ей некоторое преимущество.
Бедный Филмор! Ему было уже не до смеха. Эта девка его просто
терроризировала. Если он грозился сбежать, она в ответ грозилась убить его.
И заявляла об этом таким тоном, что было ясно -- она действительно это
сделает. "Если ты уедешь в Америку, -- говорила Жинетт, -- я поеду за тобой
и найду тебя! Ты никуда от меня не скроешься! Француженка мстит до конца!"
Их затяжное сражение продолжалось с переменным успехом несколько
недель. Я старался избегать их. Мне все это надоело и было противно смотреть
на обоих. В один прекрасный летний день я шел мимо банка "Креди Лионне" и
вдруг увидел Филмора, который как раз выходил оттуда. Я поздоровался с ним
приветливей, чем обычно, -- мне было стыдно, что я избегал его так долго. С
понятным любопытством я спросил его, как дела. Филмор отвечал уклончиво, но
чувствовалось, что он в отчаянии.
-- Она позволила мне пойти в банк, -- сказал он странным, дрожащим
голосом. -- У меня всего полчаса, не больше. Она следит за каждым моим
шагом. -- Он схватил меня за руку, как бы стараясь увести от этого места.
-- Не знаю, что делать, -- сказал он тихо. -- Ты должен мне помочь. Сам
я ничего не могу. Не могу даже собраться с мыслями. Если бы я избавился от
нее хоть ненадолго, я бы пришел в себя. Но она не отпускает меня ни на
минуту. Она позволила мне пойти только в банк, за деньгами. Но я все-таки
пройдусь с тобой немного, а потом побегу обратно -- у нее уже готов обед.
Слушая Филмора, я думал, что действительно кто-то должен вытащить его
из этой ловушки. Он был совершенно беспомощен, без тени самостоятельности,
точно ребенок, которого каждый день бьют и который уже не знает, как ему
себя вести, а просто дрожит и пресмыкается. Когда мы вошли в длинный пассаж
Риволи, Филмор разразился злобной антифранцузской тирадой. Французы
опротивели ему.
Возле "Пале-Рояль" я предлагаю Филмору зайти в бистро и выпить. Он
колеблется. Я вижу, что он думает о Жинетт, об обеде, о скандале, который
она ему закатит.
-- Черт подери, -- говорю я. -- Забудь ты о ней на минуту. Я закажу
что-нибудь, и я хочу, чтобы ты со мной выпил. Не беспокойся, я вытяну тебя
из этой идиотской истории. -- И с этими словами я заказываю два двойных
виски.
Увидев виски, Филмор заулыбался, как ребенок.
-- Пей! -- говорю я. -- И мы закажем еще. Это тебе не повредит. Забудь
все, что наговорили тебе доктора; виски -- это как раз то, что тебе сейчас
нужно. Пей до дна!
-- Довольно валять дурака. Выкладывай все начистоту. Что бы ты хотел
сейчас сделать? Говори!
Из его глаз брызгают слезы, и он выпаливает:
-- Я хочу домой, к своим. Хочу, чтобы вокруг меня опять говорили
по-английски!
Теперь уже слезы текут у него по щекам ручьями, и он даже не смахивает
их. Все, что накопилось у него на душе, изливается наружу. Вот это здорово,
думаю я про себя. Это -- настоящее очищение. Как хорошо позволить себе быть
полным трусом хотя бы один раз в жизни. И не стесняться этого. Право, это
прекрасно! Просто великолепно! Глядя на потерявшего самообладание Филмора, я
вдруг почувствовал, что для меня нет ничего невозможного. Я был смел и
решителен. В голове у меня роились тысячи идей.
-- Послушай, -- начал я, наклоняясь еще ближе к Филмору. -- Если все,
что ты говоришь, правда, почему бы тебе не уехать? Знаешь, что бы я сделал
на твоем месте? Уехал бы прямо сегодня. Точно... Уехал бы сейчас же, даже не
попрощавшись с ней. Вообще, это единственная возможность. Если она тебя
снова увидит, то уже не выпустит. Ты и сам знаешь.
Гарсон принес нам по второй порции виски. И я видел, с какой отчаянной
решимостью Филмор схватил стакан и поднес его к губам. В его глазах блеснула
надежда -- еще отдаленная, дикая, невероятная. Может быть, ему виделось, как
он вплавь пересекает Атлантику. Мне же предстоящая операция казалась парой
пустяков. В голове у меня все выстраивалось ясно и четко, от первого шага до
последнего.
-- Чьи деньги у тебя в банке? -- спросил я. -- Ее отца или твои?
-- Мои! -- воскликнул он. -- Мне их прислала мать. Я не хочу ее
сволочных денег!
-- Отлично, -- сказал я. -- Теперь слушай. Мы возьмем такси и поедем в
банк. Забирай все до последнего гроша. Потом мы поедем в английское
консульство и поставим визу. Ты сегодня же садишься в поезд и едешь в
Лондон, а из Лондона первым же пароходом в Америку. В этом случае не надо
будет волноваться, что Жинетт тебя выследит. Ей не придет в голову, что ты
поехал через Лондон. Если она погонится за тобой, то, естественно, кинется
сначала в Гавр, потом в Шербур... И еще одно -- забудь про свои вещи. Оставь
все у нее. Пусть она ими подавится. С ее французской психологией ей не
придет в голову, что человек может уехать без вещей. Это же невероятно.
Француз не может этого сделать... если он не сумасшедший, как ты.
-- Правильно! -- вскричал Филмор. -- А я-то не додумался! Ты же можешь
прислать мне их потом -- если она их отдаст! Впрочсм, это сейчас не важно.
Но... Боже мой, у меня нет даже шляпы!
-- Зачем тебе шляпа? В Лондоне купить все, что понадобится. А сейчас
поехали. Нам надо узнать, когда уходит поезд.
-- Послушай... -- сказал он, вынимая бумажник. -- Можно я тебя попрошу?
Возьми деньги и сделай все что надо. У меня нет сил... Голова кружится.
Я взял бумажник и выгрузил все ассигнации, которые Филмор только что
получил в банке. У тротуара стояло такси. Мы сели в него. Поезд уходил с
Северного вокзала около четырех часов. Я стал прикидывать в уме. Банк,
консульство, "Америкен экспресс", вокзал, Чудно! Все можно успеть.
-- Только не падай духом! -- сказал я. -- Главное -- спокойствие. Черт
возьми, через несколько часов ты уже переплывешь Ла-Манш. Сегодня вечером ты
будешь гулять по Лондону и слушать свой английский язык. А завтра выйдешь в
открытое морс, и тебе будет начихать на весь свет. К тому времени, когда ты
приедешь в Нью-Йорк, все забудется, как плохой сон. Филмор ужасно
взволновался и начал конвульсивно сгибать и разгибать ноги, как будто хотел
бежать прямо в такси. В банке у него так дрожали руки, что он едва
расписался. Этого я за него не мог сделать -- поставить его подпись. Но если
б понадобилось, я посадил бы его на горшок и подтер ему задницу. Я твердо
решил отправить парня -- даже если придется сложить его, как перочинный нож,
и запихать в чемодан.
В английском консульстве был обеденный перерыв до двух часов. Чтобы
как-то убить время, я предложил Филмору пообедать. Я повел его в уютный
маленький ресторан и заказал хороший обед и самое лучшее вино, не думая о
цене и вкусе. У меня в кармане лежали все его деньги -- куча денег, как мне
казалось.
Когда мы приехали в "Америкен экспресс", времени оставалось в обрез. У
англичан -- разумеется, по-английски медлительных и обстоятельных -- мы
сидели как на иголках. Здесь же все скользили, словно на роликах. Они так
спешили, что все приходилось делать по два раза. Когда чеки были подписаны и
скреплены в аккуратную маленькую книжечку, обнаружилось, что Филмор
расписался не в том месте. Ничего не оставалось, как начать все сначала. От
волнения мы забыли разменять все деньги. Но мы уже сидели в такси, и каждая
минута была на счету. Теперь надо было выяснить наше финансовое положение.
Мы быстро извлекли деньги из карманов и начали их делить. Часть денег упала
на пол, часть лежала на сиденье. Мне захотелось собрать монеты и побросать
их в окно, чтобы упростить дело. В конце концов мы все рассортировали;
он взял английские и американские деньги, а я -- французские.
Надо было быстро решить, что делать с Жинетт -- сколько ей оставить
денег, что ей сказать и т.д. Он все плел какую-то ахинею, которую я должен
был ей передать, -- он, мол, не хотел делать ей больно и тому подобное.
Пришлось его оборвать:
-- Не думай о том, что сказать Жинетт. Положись на меня. Реши только,
сколько ты хочешь ей оставить. Кстати, а зачем вообще ей что-нибудь
оставлять?
Филмор подскочил, как будто у него под сиденьем взорвалась бомба, и
зарыдал. Я никогда не видел таких слез! Прежние слезы не шли ни в какое
сравнение. Я боялся, что он сейчас упадет в обморок. Не задумываясь, я
выпалил:
-- Хорошо, давай отдадим Жинетт все французские деньги. Этого ей на
какое-то время хватит.
-- А сколько там? -- спросил Филмор слабым голосом.
-- Не знаю точно... около двух тысяч франков. Во всяком случае, больше,
чем она заслуживает.
-- Ради бога, не говори так! -- застонал он. -- В конце концов, я
поступаю с ней как подлец. Родители никогда не возьмут ее обратно. Нет,
отдай ей все -- все до последнего гроша... сколько бы там ни было.
