уходящими вверх спиралями медленно тонет зияющее отверстие. Земля и вода
соединяют цифры в поэму, написанную плотью, и эта поэма крепче стали и
гранита. Сквозь бесконечную ночь Земля несется к неизвестным мирам...
Сегодня утром я пробудился после глубокого сна с радостным проклятьем
на устах, с абракадаброй на языке, повторяя, как молитву:
Pay ее que vouldras!..Fay ce que vouldras![1] Делай что
хочешь, но пусть сделанное приносит радость. Делай что хочешь, но пусть
сделанное вызывает экстаз. Когда я повторяю эти слова, в голову мне лезут
тысячи образов -- веселые, ужасные, сводящие с ума: волк и козел, паук,
краб, сифилис с распростертыми крыльями и матка с дверцей на шарнирах,
всегда открытая и готовая поглотить все, как могила. Похоть, преступление,
святость, жизнь тех, кого я люблю, их ошибки, слова, которые они говорили,
слова, которые они не договорили, добро, которое они принесли, и зло, горе,
несогласие, озлобленность и споры, которые они породили. Но главное -- это
экстаз!
Яснее всего я вижу свой собственный череп, свой танцующий скелет,
подгоняемый ветром; мой язык сгнил, и вместо него изо рта выползают змеи и
торчат страницы рукописи, написанные в экстазе, а теперь измаранные
испражнениями. И я часть этой гнили, этих испражнений, этого безумия, этого
экстаза, которые пронизывают огромные подземные склепы плоти. Вся эта
непрошенная, ненужная пьяная блевотина будет протекать через мозги тех, кто
появится в бездомном сосуде, заключающем в себе историю рода человеческого.
Но среди народов Земли живет особая раса. она вне человечества, -- это раса
художников. Движимые неведомыми побуждениями, они берут безжизненную массу
человечества и, согревая ее своим жаром и волнением, претворяют сырое тесто
в хлеб, а хлеб в вино, а вино в песнь -- в захватывающую песнь, сотворенную
ими из мертвого компоста и инертного шлака. Я вижу, как эта особая раса
громит вселенную, переворачивает все вверх тормашками, ступает по слезам и
крови, и ее руки простерты в пустое пространство -- к Богу, до которого
нельзя дотянуться. И когда они рвут на себе волосы, стараясь понять и
схватить то, чего нельзя ни понять, ни схватить, когда они ревут, точно
взбесившиеся звери, рвут и терзают все, что стоит у них на дороге, лишь бы
насытить чудовище, грызущее их кишки, я вижу, что другого пути для них нет.
Человек, принадлежащий этой расе, должен стоять на возвышении и грызть
собственные внутренности. Для него это естественно, потому что такова его
природа. И все, что менее ужасно, все, что не вызывает подобного потрясения,
не отталкивает с такой силой, не выглядит столь безумным, не пьянит так и не
заражает, -- все это не искусство. Это -- подделка. Зато она, человечна.
Зато она примиряет жизнь и безжизненность.
__________
[1] Делай что хочешь! (старофранц.)
Сегодня я знаю свою родословную. Мне не надо изучать гороскоп или
генеалогическое древо. Я не знаю ничего, что записано в звездах или в моей
крови. Я знаю, что произошел от мифических основателей расы. Человек,
подносящий бутылку со святой водой к губам;
преступник, выставленный на обозрение на базаре; доверчивый простак,
обнаруживший, что все трупы воняют; сумасшедший, танцующий с молнией в руке;
священник, поднимающий рясу, чтобы нассать на мир; фанатик, громящий
библиотеки в поисках Слова, -- все они соединились во мне, от них моя
путаница, мой экстаз. И если я вне человечества, то только потому, что мои
мир перелился через свой человеческий край, потому, что быть человечным --
скучное и жалкое занятие, ограниченное нашими пятью чувствами, моралью и
законом, определяемое затасканными теориями и трюизмами. Я лью в глотку сок
винограда и нахожу в этом мудрость, но моя мудрость не связана с виноградом,
мое опьянение не от вина...
Может быть, для нас в мире не осталось больше надежды и мы обречены --
обречены все без исключения, если так, то соединим же наши усилия в
последний вопль агонии, вопль, наводящий ужас, вопль -- оглушительный визг
протеста, исступленный крик последней атаки. К черту жалобы! К черту
скорбные и погребальные песнопения! Долой жизнеописания и историю, музеи и
библиотеки! Пусть мертвые пожирают мертвых. И пусть живые несутся в танце по
краю кратера -- это их последняя предсмертная пляска. Но -- пляска!
"Я люблю все, что течет", -- сказал великий слепой Мильтон нашего
времени. Я думал о нем сегодня утром, когда проснулся с громким радостным
воплем; я думал о его реках и деревьях, и обо всем том ночном мире, который
он исследовал. Да, сказал я себе, я тоже люблю все, что течет: реки, сточную
канаву, лаву, сперму, кровь, желчь, слова, фраз. Я люблю воды, льющиеся из
плодного пузыря. Я люблю почки с их камнями, песком и прочими
удовольствиями; люблю обжигающую струю мочи и бесконечно текущий триппер;
люблю слова, выкрикнутые в истерике, и фразы, которые текут, точно
дизентерия, и отражают все больные образы души; я люблю великие реки, такие,
как Амазонка и Ориноко, по которым безумцы вроде Мораважина плывут сквозь
мечту и легенду в открытой лодке и тонут в слепом устье. Я люблю все, что
течет, -- даже менструальную кровь, вымывающую бесплодное семя. Я люблю
рукописи, которые текут, независимо от их содержания -- священного,
эзотерического, извращенного, многообразного или одностороннего. Я люблю
все, что течет, все, что заключает в себе время и преображение, что
возвращает нас к началу, которое никогда не кончается: неистовство пророков,
непристойность, в которой торжествует экстаз, мудрость фанатика, священника
с его резиновой литанией, похабные слова шлюхи, плевок, который уносит
сточная вода, материнское молоко и горький мед матки -- все, что течет,
тает, растворяется или растворяет; я люблю весь этот гной и грязь, текущие,
очищающиеся и забывающие свою природу на этом длинном пути к смерти и
разложению. Мое желание плыть беспредельно -- плыть и плыть, соединившись со
временем, смешав великий образ потустороннего с сегодняшним днем. Дурацкое,
самоубийственное желание, остановленное запором слов и параличом мысли.
13
Рождественским утром, едва забрезжил рассвет, мы вернулись с улицы
Одессы, прихватив с собой двух негритянок из телефонной компании. Мы так
устали, что сразу, не раздеваясь, повалились в постель. Моя партнерша,
которая весь вечер вела себя точно дикий леопард, заснула, пока я пытался ее
оседлать. Некоторое время я бился над ней, как над утопленником, вытащенным
из воды. Потом плюнул и тоже заснул.
Все праздники мы пили шампанское -- утром, днем и вечером; самое
дешевое и самое лучшее шампанское. После Нового года я должен был ехать в
Дижон, где мне предложили мелкую должность преподавателя английского языка в
рамках одного из так называемых франко-американских "обменов", которые, по
мысли их организаторов, должны углублять союз в взаимопонимание между
дружественными странами. Филмор был доволен больше, чем я, и не без причины.
Для меня же это было перемещение из одного чистилища в другое. У меня не
было никакого будущего; к тому же должность не предполагала жалованья.
Считалось, что я буду удовлетворен возможностью служить делу
франко-американской дружбы. Это было место для богатого маменькиного сынка.
Всю дорогу до Дижона я думал о своем прошлом. Я думал о словах, которые
мог бы сказать, но не сказал, о поступках, которые мог бы совершить, но не
совершил в те горькие тяжелые минуты, когда я, как червяк, извивался под
ногами чужих мне людей, прося корку хлеба. Я был трезв как стеклышко, но
чувство горечи от прошлых обид и унижений не покидало меня.
В своей жизни я много бродяжничал, и не только по Америке, заглядывал и
в Канаду, и в Мексику. Везде было одно и то же. Хочешь есть -- напрягайся и
маршируй в ногу. Весь мир -- это серая пустыня, ковер из стали и цемента.
Весь мир занят производством. Не важно, что он производит -- болты и гайки,
колючую проволоку или бисквиты для собак, газонокосилки или подшипники,
взрывчатку или танки, отравляющие газы или мыло, зубную пасту или газеты,
образование или церкви, библиотеки или музеи. Главное -- вперед! Время
поджимает. Плод проталкивается через шейку матки, и нет ничего, что могло бы
облегчить его выход. Сухое, удушающее рождение. Ни крика, ни писка. Salut au
monde! Салют из двадцати одного заднепроходного орудия. "Я ношу шляпу, как
это мне нравится, -- дома и на улице", -- сказал Уолт. Это говорилось еще в
те времена, когда можно было найти шляпу по размеру. Но время идет. Для того
чтобы найти шляпу по размеру сегодня, надо идти на электрический стул. Там
вам наденут железный колпак на бритую голову. Немного тесновато? Неважно.
Зато сидит крепко. _______________
[1] Привет миру! (франц.) -- поэма Уолта Уитмена.
Надо жить в чужой стране, такой, как Франция, и ходить по меридиану,
отделяющему полушарие жизни от полушария смерти, чтобы понять, какие
беспредельные горизонты простираются перед нами.
Электрическое тело! Демократическая душа! Наводнение! Матерь Господня,
что же означает вся эта ерунда? Земля засохла и потрескалась. Мужчины и
женщины слетаются, точно стаи ворон над вонючим трупом, спариваются и снова
разлетаются. Коршуны падают с неба, точно тяжелые камни. Клювы и когти --
вот что мы такое. Большой пищеварительный аппарат, снабженный насосом, чтобы
вынюхивать падаль. Вперед! Вперед без сожаления, без сострадания, без любви,
без прощения. Не проси пощады и сам никого не щади. Твое дело --
производить. Больше военных кораблей, больше ядовитых газов, больше
взрывчатки! Больше гонококков! Больше стрептококков! Больше бомбящих машин!
Больше и больше, пока вся эта ебаная музыка не разлетится на куски -- и сама
Земля вместе с нею!
Сойдя с поезда, я тут же понял, что совершил роковую ошибку.
Первый же взгляд, брошенный на лицей, заставил меня содрогнуться.
Некоторое время я в нерешительности стоял у ворот, размышляя, идти мне
дальше или повернуть назад. Но денег на обратный билет у меня не было, так
что вопрос носил чисто академический характер.
Отведенная мне комната была довольно большой, с маленькой печуркой в
углу. От печурки шла труба, изгибавшаяся под прямым углом как раз над
железной койкой. Возле двери стоял огромный ларь для угля и дров.
Оказалось, что обедать еще рано, и я повалился на кровать прямо в
пальто, а сверху натянул одеяло. Возле меня стояла неизменная шаткая
тумбочка с ночным горшком. Я поставил на стол будильник и стал следить за
движением стрелок. Печурка раскалилась докрасна, но теплее от этого не
стало. Я начал бояться, что засну и пропущу обед. Тогда придется ворочаться
всю ночь с пустым животом.
За несколько секунд до гонга я вскочил с кровати и, запрев дверь,
бросился во двор. Там я сразу заблудился. Четырехугольные здания и лестницы
походили друг на друга, как две капли воды. Вдруг я заметил энергичного
человека в котелке, шедшего мне навстречу. Я остановил его и спросил, как
пройти в столовую. Оказалось, что он-то мне и нужен. Это был сам господин
Директор. Узнав, кто я, он просиял и осведомился, хорошо ли я устроен в не
нуждаюсь ли в чем-нибудь. Я ответил, что все в порядке. Правда, в комнате
несколько прохладнее, чем хотелось бы, осмелился я добавить. Господин
Директор заверил меня, что для Дижона это весьма необычная погода. Иногда
бывают туманы и снегопад -- тогда действительно лучше какое-то время не
выходить и т.д. и т.п. Говоря все это, он поддерживал меня под локоток, и мы
