европейская цивилизация навсегда исчезнет с лица Земли.
Однажды ночью, когда в припадке особенно болезненной тоски и
одиночества я шел по улице Ломон, некоторые веши открылись мне с необычайной
ясностью. Было ли это потому, что я вспомнил фразу, сказанную Моной, когда
мы стояли на площади Люсьена Эрра, -- не знаю. "Почему ты не покажешь мне
тот Париж, -- сказала она, -- Париж, о котором ты всегда пишешь?" И тут я
внезапно ясно понял, что не смог бы никогда раскрыть перед нею тот Париж,
который я изучил так хорошо, Париж, в котором нет арондисманов, Париж,
который никогда не существовал вне моего одиночества и моей голодной тоски
по ней. Такой огромный Париж! Целой жизни не хватило бы, чтобы обойти его
снова. Этот Париж, ключ к которому -- только у меня, не годится для
экскурсий даже с самыми лучшими намерениями;
это Париж, который надо прожить и прочувствовать, каждый день проходя
через тысячи утонченных страданий. Париж, который растет внутри вас, как
рак, и будет расти, пока не сожрет вас совсем.
С этими мыслями, шевелящимися в моей голове, точно черви, я шел по
улице Муфтар и внезапно припомнил один эпизод из моего прошлого, из того
путеводителя, страницы которого Мона просила меня открыть. Но переплет его
был так тяжел, что у меня не хватило сил это сделать. Ни с того ни с сего --
ибо мои мысли были заняты Салавеном, через священные кущи которого я тогда
проходил, -- итак, ни с того ни с сего мне вдруг вспомнилось, как однажды я
заинтересовался мемориальной доской на пансионе "Орфила", которую видел чуть
ли не ежедневно, и, поддавшись внезапному импульсу, зашел туда и попросил
показать мне комнату, где жил Стриндберг. В то время еще ничего ужасного со
мной не случилось, хотя я уже знал, что значит быть бездомным и голодным и
что значит бегать от полиции.
Мне кажется, сейчас я понимаю лучше, почему Мона получила от
Стриндберга такое огромное удовольствие. Помню, как она смеялась до слез
после какого-нибудь восхитительного пассажа, а потом говорила: "Ты. такой же
ненормальный, как он... ты хочешь, чтобы тебя мучили!"
Какое это, должно быть, удовольствие для садистки -- обнаружить рядом
мазохиста и перестать кусать себя, убеждаясь в остроте собственных зубов. В
те дни, когда мы только познакомились, воображение Моны было занято
Стриндбергом. Этот сумасшедший карнавал, на котором он веселился, эта
постоянная борьба полов, эта паучья свирепость, которая сделала его любимым
писателем отупелых северных недотеп, -- все это свело нас с Моной. Мы начали
вместе пляску смерти. и меня затянуло в водоворот с такой быстротой, что
когда я наконец вынырнул на поверхность, то не мог уже узнать мир. Когда я
освободился, музыки уже не было, карнавал кончился и я был ободран до
костей...
Вечный город, Париж! Более вечный, чем Рим, более великолепный, чем
Ниневия. Пуп земли, к которому приползаешь на карачках, как слепой,
слабоумный идиот. И как пробка, занесенная течениями в самый центр океана,
болтаешься здесь среди грязи и отбросов, беспомощный, инертный, безразличный
ко всему, даже к проплывающему мимо Колумбу. Колыбель цивилизации -- гниющая
выгребная яма мира, склеп, в который вонючие матки сливают окровавленные
свертки мяса и костей.
Улицы Парижа были моим убежищем. Никто не может понять очарования улиц,
если ему не приходилось искать в них убежища, если он не был беспомощной
соломинкой, которую гонял по ним каждый ветерок. Вы идете по улице зимним
днем и, увидев собаку, выставленную на продажу, умиляетесь до слез. В то же
время на другой стороне улицы вы видите жалкую лачугу, напоминающую могилу,
а над ней надпись: "Отель "Заячье кладбище"". Это заставляет вас смеяться
тоже до слез. Вы замечаете, что повсюду кладбища для всех -- для зайцев,
собак, вшей, императоров, министров, маклеров, конокрадов. И почти на каждой
улице "Отель де л'Авенир" -- "гостиница будущего", -- что приводит вас в еще
более веселое настроение. Столько гостиниц для будущего! И ни одной для
прошлого, позапрошлого, давнопрошедшего. Все заплесневело, загажено, но
топорщится весельем и раздуто будущим, точно флюс. Пьяный от этой скабрезной
экземы будущего, я иду, спотыкаясь, через площадь Вьоле. Все кругом
розовато-лиловое и бледно-серое, а подъезды в домах настолько низки, что
лишь карлики и домовые могут пройти в них, не нагибаясь; над скучным черепом
Золя трубы извергают белый дым, а мадонна сандвичей слушает своими
капустными ушами ворчание в газовых цистернах -- в этих прекрасных
раздувшихся жабах, сидящих возле дороги.
Такая жестокость заложена в этих улицах;
это она смотрит со стен и приводит в ужас, когда вы внезапно поддаетесь
инстинктивному страху, когда вашу душу охватывает слепая паника. Это она
придает фонарям их причудливую форму, чтобы удобнее было прилеплять к ним
петлю; это она делает некоторые дома похожими на стражей, хранящих тайну
преступления, а их слепые окна -- на пустые впадины глаз, видевших слишком
много. Это она написана на человеческих физиономиях улиц, от которых я бегу
сломя голову, когда вдруг вижу над собой табличку с названием:
"Тупик Сатаны". И это она заставляет меня содрогаться, когда я прохожу
мимо надписи у самого входа в мечеть: "Туберкулез -- по понедельникам и
четвергам. Сифилис -- по средам и пятницам". На каждой станции метро
оскалившиеся черепа предупреждают: "Берегись сифилиса". С каждой стены на
вас смотрят плакаты с яркими ядовитыми крабами -- напоминание о
приближающемся раке. Куда бы вы ни пошли, чего бы вы ни коснулись, везде --
рак и сифилис. Это написано в небе;
это горит и танцует там как предвестие ужасов. Это въелось в наши души,
и потому мы сейчас мертвы, как луна.
9
Четвертого июля из-под моей задницы опять вытащили стул. Без всякого
предупреждения. Какой-то большой воротила на другом берегу океана решил
наводить экономию; за счет выгнанных корректоров и беспомощных машинисток он
сможет проехаться в Европу и обратно, а также снять шикарный номер в отеле
"Риц". После того как я заплатил мелкие долги линотипистам и небольшую сумму
в бистро через дорогу (для поддержания кредита), от моего жалования почти
ничего не осталось. Пришлось сказать хозяину гостиницы, что я съезжаю.
Причину я не объяснил, чтобы он не беспокоился о своих жалких двухстах
франках.
"Что ты будешь делать, если потеряешь работу?" Эта фраза постоянно
звучала у меня в ушах- И вот это "если" превратилось в действительность. Я
был конченый человек. Мне ничего не оставалось делать, как идти опять на
улицу, слоняться взад и вперед, сидеть на скамейках, убивая время. На
Монпарнасе к моему лицу уже привыкли, и какое-то время я мог делать вид, что
все еще работаю в газете. Это помогало тут и там перехватить завтрак и обед
"на мелок". Стояло лето, в городе было полно туристов, и я знал, как можно
выжать из них деньги. "Что ты будешь делать?.." Во всяком случае я не буду
голодать. Неделю-другую я смогу по-прежнему обедать у "Мсье Поля"; он не
будет знать, работаю я или нет. Главное -- это есть каждый день. Об
остальном позаботится Провидение.
Теперь, когда я потерял работу, Карл и ван Норден придумали новый
вопрос: "Что ты будешь делать, если к тебе сейчас приедет жена?" Ну что ж --
просто будет два рта вместо одного. У меня появится товарищ по несчастью. И
если она не потеряла еще привлекательности, мне будет, должно быть, даже
легче вдвоем с ней, чем одному, -- мир редко позволяет красивой женщине
голодать. На Таню я не мог сейчас особенно рассчитывать -- она посылала
деньги Сильвестру. Я думал, что она позволит мне переехать к ней, но она
боялась себя скомпрометировать и, кроме того, не хотела портить отношения с
шефом.
Потом я подружился с фотографом; он снимал самые злачные места Парижа
для какого-то мюнхенского дегенерата. Фотограф предложил мне позировать для
него без штанов и в разных других видах. Я вспомнил тех мозгляков, похожих
на гостиничных посыльных, которых иногда можно увидеть на порнографических
открытках в окнах книжных магазинчиков, -- таинственные призраки, обитающие
на улице Люн и в других вонючих кварталах Парижа. Мне не особенно хотелось
попасть в такую изысканную компанию. Однако, когда фотограф объяснил мне,
что все открытки предназначаются для частной коллекции и что заказчик живет
в Мюнхене, я согласился. За границей можно позволить себе некоторые
вольности, в особенности ради хлеба насущного -- причина в высшей степени
уважительная. В конце концов, как я вспоминаю сейчас, я и в Нью-Йорке был не
слишком разборчив. Иногда мне по вечерам случалось даже просить подаяние на
собственной улице.
С фотографом мы не ходили по обычным туристским маршрутам, а выбирали
более подходящие маленькие заведения, где до начала работы можно было
сыграть в карты. Он был приятный парень, этот мой фотограф. Париж он знал
вдоль и поперек, особенно его центральную часть; он говорил со мной о Гете,
о Гогешптауфенах и об избиении евреев во времена Черной смерти. Это все были
интересные предметы, к тому же они всегда каким-то образом оказывались
связаны с тем, что он делал.
Через фотографа я познакомился с Крюгером, человеком
спиритуалистического склада. Он был скульптором и художником. Крюгер
почему-то очень ко мне привязался; когда же он понял, что я готов слушать
его "эзотерические" рассуждения, от него стало просто невозможно отделаться.
В этом мире есть люди, для которых слово "эзотерический" подобно
божественному откровению. Как "кончено" для герра Пеперкорна в "Волшебной
горе". Крюгер был одним из тех святых, что сбились с пути, мазохистом,
анальным типом, для которого главное -- щепетильность, сдержанность и
совестливость, но в выходной день он может любому вышибить зубы, причем без
малейших колебаний. Крюгер решил, что я созрел для перехода на другой
уровень существования, "более высокий уровень", как он говорил. Я был готов
перейти на любой уровень по его выбору, поскольку это не отражалось на моем
потреблении съестного и спиртного. Он забивал мою голову массой сведений об
"астральных телах", "каузальном теле", "переселении душ", упанишадах,
Плотине, Кришнамурти, "кармической оболочке души", "сознании нирваны" -- обо
всей этой ерундистике, которая залетает к нам с Востока, словно дыхание
чумы. Иногда он впадал в транс и говорил о своих предыдущих воплощениях, как
он их себе представлял.
Со временем, завоевав доверие Крюгера, я проник в его сердце. Я довел
его до такого состояния, что он ловил меня на улице и спрашивал, не разрешу
ли я ему ссудить мне несколько франков. Ему хотелось, чтобы моя душа не
расставалась с телом до перехода на более высокий уровень. Я был словно
груша, зреющая на дереве. Иногда у меня случались рецидивы, и я признавался,
что мне действительно нужны деньги для удовлетворения более земных
потребностей, как, например, для визита в "Сфинкс" или на улицу Святой
Аполлины, куда и он иногда захаживал, когда его плоть оказывалась сильнее
духа.
Был и еще один художник, к которому я часто заходил. Его ателье
помещалось позади "Баль Бюллье". Художника звали Марк Свифт, и хотя этот
едкий ирландец не был гением, он был зато настоящим эксцентриком. Его
натурщица -- еврейка, с которой он жил многие годы, -- ему надоела, и он
искал предлога, чтобы с ней расстаться. Но поскольку в свое время он
промотал приданое натурщицы, то не знал, как ее спровадить, не возвращая
денег. Проще всего было сделать ее жизнь невыносимой, чтоб она скорее
