ванную, я пустил воду, но потом передумал. Если что-нибудь случится, а я в
это время буду в ванне... нет, мне эта ситуация не улыбалась. Я стал ходить
по квартире взад и вперед, и мне становилось все более и более не по себе.
______________
[1] Дорогой (франц.)
Наконец блондинка вернулась, но вконец расстроенная. "Она умрет... она
умрет!" -- рыдала она. Я хотел даже уйти. Как можно спать с женщиной, когда
внизу умирает ее мать, может быть, прямо у нас под ногами? Все же я обнял ее
-- частично из сострадания, частично -- еще надеясь получить то, за чем я
сюда пришел. Прижавшись ко мне, она стала трагическим голосом шептать про
деньги, которые ей так нужны... конечно, для шатал. "Ну и дерьмо же ты", --
подумал я, но решил не торговаться. Подойдя к стулу, где были сложены мои
вещи, я выудил из кармашка для часов стофранковую бумажку, однако
постарался, чтобы она не увидела, что это не последние мои деньги. Для
верности я переложил брюки на стул с той стороны кровати, где собирался
лечь. Ста франков, по словам блондинки, было маловато, однако по ее
интонации я понял, что этого хватит за глаза. Теперь с поразившей меня
живостью она сбросила кимоно и немедлено оказалась в постели. Едва я обнял
ее и притянул к себе, она нажала выключатель, и комната погрузилась в
темноту. Страстно обняв меня, она принялась стонать, как это делают все
французские шлюхи. Я был в невероятном возбуждении, а непривычная тьма
придавала всей ситуации новый, какой-то романтический оттенок. Все же головы
я не потерял и, как только смог, проверил, на месте ли мои брюки.
Я был уверен, что мы уже устроились па ночь. Кровать оказалась удобной,
гораздо мягче, чем в гостиницах, и я заметил, что простыни были чистыми.
Если бы только она так не крутилась! Можно было подумать, что она не видела
мужчину целый месяц. Я хотел растянуть удовольствие -- выжать все возможное
из своих ста франков. Но она шептала мне что-то, не умолкая ни на минуту, на
том страстном постельном языке, который всегда так возбуждает, особенно в
темной комнате. Изо всех сил я старался сдержаться, боролся как мог, но все
эти усилия бесполезны, если женщина, которую вы сжимаете в объятиях, стонет,
дрожит и шепчет: "Vite, cheri! Oh, c'est bon! Oh, oh! Vite, vile,
cheri![1] . Я пытался считать в уме, но ее страсть действовала на
меня, как набат. "Vite, cheri, vile!". При этом она содрогнулась всем телом
с такой силой, что плотину прорвало, и все было кончено. Звезды звенели у
меня в ушах, и мои сто франков пошли прахом, не говоря о пятидесяти, которые
я дал ей раньше и о которых уже позабыл. Вспыхнул свет, и моя красотка
выскочила из кровати так же быстро, как туда заскочила, при этом она
продолжала стонать и повизгивать, как поросенок. Я закурил и посмотрел с
тоской па свои измятые брюки. Через минуту она снопа была рядом со мной,
кутаясь в кимоно и говоря быстро и возбужденно (это уже начинало меня
раздражать): " Я спущусь вниз к маме, на минутку... Будь как дома -- Я скоро
вернусь".
_____________
[1] Скорее, милый, скорее! О, как хорошо! (франц.)
Прошло четверть часа, и меня опять охватило беспокойство. Подойдя к
столу, я прочел письмо, лежавшее там, -- ничего интересного, обычное
любовное письмо. В ванной я осмотрел бутылочки на полках; здесь было все
необходимое, чтобы женщина приятно пахла. Я надеялся, что она вернется и
отработает по крайней мере еще пятьдесят франков. Но время шло, а блондинка
не появлялась. Теперь я уже забеспокоился не на шутку. Может быть, внизу
действительно кто-то умирает? Вероятно, повинуясь инстинкту самосохранения,
я начал одеваться, но когда застегивал пояс, внезапно вспомнил, как она
засунула мои сто фраков в сумочку. В волнении она положила ее в шкаф на
верхнюю полочку. Я отчетливо помнил, как она встала на цыпочки, чтобы до нее
дотянуться. В ту же секунду я был возле шкафа. Сумочка оказалась на месте.
Быстро открыв ее, я увидел мою стофранковую купюру, мирно лежавшую в
атласном кармашке. Я положил сумочку обратно, надел ботинки и пиджак и
открыл дверь па лестницу. Мертвая тишина. Куда эта девка подевалась?
Вернувшись в комнату, я стал копаться в сумочке. Я забрал свои сто франков,
а заодно выгреб и всю мелочь. Потом, закрыв дверь, спустился на цыпочках по
лестнице и быстро зашагал прочь от этого дома. Добравшись до кафе "Будон", я
зашел туда перекусить. Сидевшие здесь проститутки издевались над толстяком,
который заснул над тарелкой. Он спал и даже похрапывал, но его челюсти
продолжали двигаться. Кругом стоял хохот. Иногда кто-то кричал: "По
вагонам!" И все начинали ритмично стучать ножами и вилками по тарелкам.
Толстяк открывал глаза, тупо моргал, но через минуту голова его снова
скатывалась на грудь. Я положил мои сто франков в кармашек для часов и
подсчитал мелочь. Шум вокруг все усиливался, и теперь я уже не мог
припомнить, действительно ли видел слова "первой степени" на дипломе,
висевшем в комнате блондинки. О ее матери я не беспокоился, надеясь, что к
этому времени она уже умерла. Как странно было бы, если бы все, что она
говорила, оказалось правдой... "Vite, cheri... vite, vite!" И эта полоумная
со своим "милостивым государем" и "добрым лицом"! Интересно, она на самом
деле жила в этой гостинице, перед которой мы с ней расстались?.. Когда лето
уже подходило к концу, Филмор предложил мне переехать к нему. У него была
славная квартирка, окна которой выходили на кавалерийские казармы около
площади Дюпле. Мы с Филмором часто встречались после нашей поездки в Гавр. И
если бы не он, не знаю, что бы со мной сталось, -- вероятно, я умер бы с
голоду.
-- Я бы давно ухе пригласил тебя, -- сказал Филмор, -- если бы не эта
маленькая шлюшонка Джеки. Я не знал, как от нее отделиться.
По утрам, уходя на работу, Филмор бесцеремонно будил меня и оставлял на
подушке десять франков. Когда он уходил, я засыпал опять и часто валялся в
постели до полудня. Заниматься мне было, в сущности, нечем, кроме
собственной книги, но я уже понимал, что никто и никогда ее не напечатает.
Однако на Филмора моя рукопись произвела большое впечатление. В дни, когда
мне нечего было ему предъявить, я чувствовал себя такой же вошью, как те
шлюхи, которых он пригревал до меня. Я вспоминал, как он говорил о Джеки:
"Все бы ничего, если б она давала мне иногда..." Будь я женщиной, я б с
удовольствием это делал -- мне это было бы легче, чем кормить его страницами
собственной рукописи.
Все же Филмор старался сделать мою жизнь у себя приятной. В доме всегда
было вдоволь и еды, и вина, а иногда он тащил меня с собой в дансинг. Филмор
вздохнул с облегчением, когда Марк Свифт, часто к нам заходивший, решил
писать мой портрет. Филмор питал к Свифту глубокое уважение. По его мнению,
Свифт был гений. И хотя люди или предметы на его полотнах имели весьма
свирепый вид, он все же не деформировал их до неузнаваемости.
По совету Свифта я начал отпускать бороду. Он говорил, что моя форма
черепа требует бороды. Свифт собирался изобразить меня сидящим у окна, на
фоне Эйфелевой башни, которая нужна была ему для равновесия композиции. Так
или иначе, на мольберте красовался мой незаконченный портрет, и, хотя все
пропорции были нарушены, даже министр смог бы понять, что на холсте
изображен человек с бородой, а наша консьержка начала проявлять к портрету
живой интерес.
Однажды вечером, вернувшись домой с прогулки, я столкнулся с женщиной,
выскочившей из спальни. 'Так, значит, вы писатель! -- воскликнула она и
уставилась на мою бороду, точно ища в ней подтверждение своим словам. --
Какая ужасная борода! -- продолжала она. -- По-моему, вы все здесь
помешанные!" С одеялом в руках за ней появляется Филмор. "Это княгиня", --
говорит он мне, причмокивая, словно только что поел черной икры. Оба они
были одеты так, точно собирались уходить, и я не мог понять, при чем тут
одеяло. Но потом сообразил, что, вероятно, Филмор показывал княгине мешок
для грязного белья, который стоял в спальне. На мешке были вышиты слова из
дурацкого американского анекдота о китайских прачках: "Нет ласписки -- нет и
любашки". Филмор обожал истолковывать изречения француженкам -- если, мол,
нет "расписки", то есть товара лицом, то нет и "рубашки", то есть денег. Но
эта дама не была француженкой, о чем Филмор немедленно объявил мне. Она была
русская и к тому же княгиня.
-- Она говорит на пяти языках! -- заявил он, явно подавленный такой
образованностью.
Княгиня явно нервничала -- то и дело почесывала бедро или вытирала нос.
-- Зачем он стелит постель? -- внезапно спросила она меня. -- Неужели
он думает, что я буду с ним спать? Он просто ребенок. К тому же с ужасными
манерами.
Княгиня ходила по комнате, рассматривая картины и книги, и все время
почесывалась. Филмор ходил за ней с бутылкой и стаканом в руках.
-- Зачем вы ходите за мной? Что вам надо?! -- воскликнула она. --
Неужели у вас нет ничего более приличного? Неужели вы не можете достать
бутылку шампанского? Мне надо выпить бутылку шампанского... Ах, мои нервы,
нервы!
Филмор наклонился ко мне и зашептал:
-- Актриса -- Кинозвезда... Кто-то ее бросил, и она не может забыть
его... Я ее хочу напоить...
-- Тогда, наверное, мне лучше уйти? -- спросил я. Но княгиня прервала
нас.
-- Почему вы шепчетесь? -- закричала она, топая ногой. -- Разве вы не
знаете, что это неприлично? И вы -- вы обещали повести меня куда-нибудь! Я
должна сегодня напиться! Я ведь вам уже сказала!
-- Конечно, конечно, -- засуетился Филмор. -- Мы сейчас пойдем. Я
просто хочу выпить стаканчик.
-- Вы -- животное! -- выкрикнула вдруг княгиня. -- Но вы все же славный
мальчик. Только говорите слишком громко и не умеете себя вести. -- Она
повернулась ко мне: -- Как вы думаете, я могу доверять этому человеку?
Когда они уходили, княгиня церемонно пожала мне руку и сказала, что
когда-нибудь она придет к нам на обед.
-- Когда буду трезвой, -- добавила она.
-- Чудно! -- воскликнул я. -- И приведите с собой еще какую-нибудь
княгиню или хотя бы графиню. У нас меняют простыни каждую субботу.
В три часа ночи Филмор вкатывается домой... один и пьяный как сапожник.
Через минуту он появляется в моей комнате, все еще с шляпой и тростью в
руке.
-- Я ждал чего-то в этом роде. Ты знаешь, она сумасшедшая!
Однако спустя несколько дней княгиня появилась у нас. Эта женщина,
по-видимому, действительно была настоящей княгиней. По всем признакам.
Правда, у нее обнаружился триппер. Но, как бы то ни было, теперь она живет у
нас, и нам не скучно с нею. У Филмора -- бронхит, у княгини, как я уже
сказал, -- триппер, у меня -- геморрой. Я только-что сдал шесть пустых
бутылок в русской бакалейной лавке через дорогу. Шесть бутылок, из которых я
не выпил ни капли. Мне нельзя ни мяса, ни вина, ни жирной дичи, ни женщин.
Только фрукты и парафиновое масло, капли с арникой и адриналиновая мазь. И
во всем доме нет удобного для меня стула. Сейчас, глядя на княгиню, я сижу,
обложенный подушками, точно какой-нибудь паша. Паша! Это напоминает мне имя
княгини -- Маша. Для меня оно звучит не особенно аристократично. Напоминает
"Живой труп".
Вначале я думал, что жить втроем будет очень неудобно, но я ошибся.
Когда Маша переезжала, я уже считал, что теперь мне надо будет искать новое
пристанище, но Филмор сказал, что дает ей приют только до тех пор, пока она
не встанет на ноги. Я не совсем понимаю, что это значит по отношению к такой
