У Сильвестра вид более удовлетворенный. Он будет обнимать Таню за
обедом. Даже сейчас он не прерывает чтения моей рукописи, готовясь
воспламенить мое "я" и использовать его против Таниного.
Любопытное сборище будет здесь сегодня. Сцена уже почти готова. Я слышу
позвякивание стаканов. Приносят вино. Когда опустеют стаканы, Сильвестр
вылезет наконец из своей болезни.
Вчера вечером у Кронстадтов мы разработали сегодняшнюю программу. Мы
решили, что женщины должны страдать, а за кулисами должны происходить ужасы,
бедствия, насилие, горе и слезы -- как можно больше. Это не случайность, что
люди, подобные нам, собираются в Париже. Париж -- это эстрада, вертящаяся
сцена. И зритель может видеть спектакль из любого угла. Но Париж не пишет и
не создаешрам. Они начинаются в другюоместах. Париж подобен щипцам, которыми
извлекают эмбрион из матки и помещают в инкубатор. Париж -- колыбель для
искусственно рожденных. Качаясь в парижской люльке, каждый может мечтать о
своем Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена нигде так нс Вена, как
в Париже. Все достигает здесь своего апогея. Одни обитатели колыбели
сменяются другими. На стенах парижских домов вы можете прочесть, что здесь
жили Золя, Бальзак, Данте, Стриндберг -- любой, кто хоть что-нибудь собой
представлял. Все когда-то жили здесь. Никто не умирал в Париже...
3
Воскресенье! Я ушел из виллы Боргсзе перед завтраком, как раз когда
Борис садился за стол.
Можно ли болтаться весь день по улицам с пустым желудком, а иногда и с
эрекцией? Это одна из тех тайн, которые легко объясняют так называемые
"анатомы души". В послеполуденный час, в воскресенье, когда пролетариат в
состоянии тупого безразличия захватывает улицы, некоторые из них напоминают
вам продольно рассеченные детородные органы, пораженные шанкром. И как раз
эти улицы особенно притягивают к себе. Например, Сен-Дени или Фобур дю
Тампль. Помню, в прежние времена в Нью-Йорке около Юнион-сквер или в районе
босяцкой Бауэри меня всегда привлекали десятицснтовые кунсткамеры, где в
окнах были выставлены гипсовые слепки различных органов, изъеденных
венерическими болезнями. Город -- точно огромный заразный больной,
разбросавшийся по постели. Красивые же улицы выглядят нс так отвратительно
только потому, что из них выкачали гной.
В Сите Портье, около площади Комба, я останавливаюсь и несколько минут
смотрю на это потрясающее убожество. Прямоугольный двор, какие можно часто
видеть сквозь подворотни старого Парижа. Посреди двора -- жалкие постройки,
прогнившие настолько, что заваливаются друг на друга, точно в утробном
объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью. Свалка человеческих
отбросов. Закат меркнет, а с ним меркнут и цвета. Они переходят из
пурпурного в цвет кровяной муки, из перламутра в темно-коричневый, из
мертвых серых тонов в цвет голубиного помета. Тут и там в окнах кривобокие
уроды, хлопающие глазами, как совы. Визжат бледные маленькие рахитики со
следами родовспомогательных щипцов. Кислый запах струится от стен -- залах
заплесневевшего матраца. Европа -- средневековая, уродливая, разложившаяся;
си-минорная симфония. Напротив через улицу в "Сине-Комба" для постоянных
зрителей крутят "Метрополис".
Возвращаясь, я припомнил книгу, которую читал всего лишь несколько дней
назад: "Город похож на бойню. Трупы, изрезанные мясниками и обобранные
ворами, навалены повсюду на улицах... Волки пробрались в город и пожирают
их, меж тем как чума и другие болезни вползают следом составить им
компанию... Англичане приближаются к городу, все кладбища которого охвачены
пляской смерти..." Это описание Парижа времен Карла Безумного. Прелестная
книга! Освежающая, аппетитная. Я все еще под впечатлением. Я плохо знаком с
бытовыми подробностями Ренессанса, но мадам Пимпернель, прелестная
булочница, и метр Жеан Крапотт, золотых дел мастер, часто занимают мое
воображение. Не надо забывать также и Родена, злого гения "Вечного жида",
который занимался своими темными делами, "пока не воспылал страстью к
мулатке Сесили и не стал жертвой ее хитрости". Часто, сидя на площади Тампль
и думая о проделках живодеров под командой Жана Кабоша, я вспоминал
печальную судьбу Карла Безумного. Полуидиот, который бродил по залам своего
дворца Сен-Поль, одетый в отвратительнейшие отрепья, сжираемый язвами и
вшами и грызущий обглоданную кость, когда ему ее бросали, как паршивой
собаке. На рю де Льон я искал остатки зверинца, где Карл кормил своих
любимцев. Это было его единственное развлечение, да еще игра в карты со
своей "невысокородной подругой" Одетт де Шандивер... Бедный дурак!
В такой же воскресный день, как сегодня, я встретился с Жермен. Я
прогуливался по бульвару Бомарше, и в кармане у меня лежало сто франков,
которые моя жена злобно перевела мне из Америки. Запах весны был уже в
воздухе; ядовитой, зловонной весны, которая словно поднималась из выгребных
ям. Каждый вечер я приходил сюда -- меня влекли прокаженные улочки,
раскрывавшие свое мрачное великолепие только тогда, когда начинал угасать
свет дня и проститутки занимали свои места. Мне особенно запомнился
перекресток улицы Пастер-Вагнер и улицы Амело, которая прячется за
бульваром, как спящая ящерица. Здесь, в этом горлышке бутылки, ты всегда мог
найти стайкустервятниц, горланящих и бьющих своими грязными крыльями. Они
норовили вонзить в тебя Острые когти и затянуть в подворотню. Веселая
хищница даже не давала тебе времени застегнуть штаны, когда ты кончал свое
дело. Она вталкивала тебя в комнатушку прямо с улицы -- обычно в этой
комнате не было окон, -- подобрав юбки, садилась на кровать, делала тебе
беглый медицинский осмотр, потом плевала тебе на член и заправляла его худа
полагается. Пока ты мылся, другая ночная красотка уже стояла в дверях, держа
за руку клиента и спокойно наблюдая, как ты заканчиваешь свой туалет.
Жермен не была такой, хотя с виду ничем не отличалась от других шлюх,
которые собирались по вечерам в кафе "Де л'Элефан". Как я уже говорил, пахло
весной, и несколько франков, которые наскребла для меня жена, жгли мне
карман. У меня было предчувствие, что, не дойдя до площади Бастилии, я
попаду в лапы одной из этих красоток. Фланируя вдоль бульвара, я заметил
Жермен, направляющуюся ко мне обычным шагом профессиональной проститутки. Я
заметил ее стоптанные каблуки, дешевые побрякушки и ту особую бледность,
которая еще больше подчеркивается румянами. Договориться с ней было
нетрудно. Мы сели за дальний столик маленькой пивной и быстро сошлись в
цене. Через пять минут мы уже были на улице Амело в пятифранковой комнатушке
со спущенными шторами и отвернутым одеялом. Жермен не торопилась. Она сидела
на биде, подмываясь с мылом, и болтала со мной на разные приятные темы. Ей
очень нравились мои штаны для гольфа. "Очень шикарно", -- повторяла она.
Когда-то штаны были действительно шикарными, но износились сзади до дыр; к
счастью, фалды пиджака прикрывали мой зад. Жермен встала, чтобы вытереться,
все еще болтая, но внезапно отбросила полотенце и, подойдя ко мне, начала
ласково гладить себя между ног обеими руками, точно это была драгоценная
парча, которой она нежно касалась. Было что-то незабываемое в ее
красноречивых движениях, когда она приблизила свой розовый куст к моему
носу. Она говорила о нем как о чем-то прекрасном и постороннем, о чем-то,
что она приобрела за большую цену, что возросло с тех пор в цене во много
раз и что сейчас для нее дороже всего на свете. Эти слова придавали ее
действиям особый аромат, и казалось, это уже не просто то, что есть у всех
женщин, а какое-то сокровище, созданное волшебным образом или данное Богом
-- и ничуть не обесцененное тем, что она продавала его каждый день много раз
за несколько сребреников. Как только она легла на кровать, руки ее
немедленно оказались между широко раздвинутыми ногами; лаская и гладя себя,
она все время приговаривала своим надтреснутым хриплым голосом, какая это
прелестная вещь, настоящее маленькое сокровище. И оказалась права. В этот
послеполуденный воскресный час все шло как по маслу. Когда мы вышли на улицу
и я взглянул на нее при резком солнечном свете, то увидел, что это
обыкновенная проститутка -- золотые зубы, герань на шляпке, стоптанные
каблуки и т.д. и т.п. Но почему-то меня не возмутило, что она вытянула из
меня обед, сигареты и деньги на такси; я даже поощрял все это. Она мне так
понравилась, что после обеда мы опять пошли в ту же гостиницу и попробовали
еще раз. Теперь уже -- "по любви". И опять этот большой пушистый куст
произвел на меня магическое впечатление. Для меня он тоже стал вдруг чем-то
самостоятельным. Тут была Жермен, и тут был ее розовый куст. Мне они
нравились по отдельности. И мне они нравились вместе.
Как я сказал уже, Жермен не была похожа на других. Когда позже она
узнала о моих стесненных обстоятельствах, она повела себя самым благородным
образом -- покупала мне выпивку, открыла кредит, закладывала мои вещи,
знакомила со своими подругами и так далее. Она даже извинялась за то, что не
могла давать мне деньги, и я понял почему, когда мне показали ее сутенера.
Каждый вечер я приходил в маленькую пивную, где собирались проститутки, и
ждал там, когда придет Жермен и у делит мне несколько минут своего рабочего
времени.
Когда потом, спустя несколько месяцев, я писал о Клод, я думал не о
Клод, а о Жермен... "Все мужчины, которые были с тобой до меня, а сейчас --
я, только -- я... Баржи, плывущие мимо, их корпуса и мачты, и весь поток
человеческой жизни, текущей через тебя, и через меня, и через всех, кто был
здесь до меня и будет после меня, и цветы, и птицы в воздухе, и солнце, и
аромат, который душит, уничтожает меня..." Это написано о Жермен. Клод была
иной, хотя я и был к ней привязан и даже думал некоторое время, что люблю
ее. У Клод были сердце и совесть; был и внешний лоск, что для шлюхи плохо.
Клод приносила с собой чувство грусти, она давала вам понять, не желая того,
что вы один из тех, кто послан ей на погибель. Я повторяю, она делала это
невольно, она никогда бы не позволила себе сознательно вызвать в вас
подобное ощущение. Она была слишком утонченной, слишком чуткой для этого.
Это не мешало ей быть обыкновенной французской девушкой, наделенной обычным
умом и получившей обычное воспитание. Просто жизнь сыграла с ней злую шутку.
Она не была внутренне достаточно черствой, чтобы успешно противостоять
ударам повседневной жизни. Это о ней были сказаны страшные слова
Луи-Филиппа: "И наступает I ночь, когда все кончено, когда уже столько
челюстей работало над нами, что мы не можем больше стоять на ногах и тело
наше висит на костях, как бы изжеванное всеми зубами мира". Жермен же,
напротив, была шлюхой с пеленок. Эта роль ее вполне устраивала, она ей даже
нравилась, хотя случалось, что от голода сводило кишки или не хватало денег
на починку туфель. Впрочем, это были лишь маленькие неприятности, которые не
затрагивали ее души. Страшнее всего для нее была скука. Бывали дни, когда
настуло пресыщение, -- но всего лишь дни! Обычно же она делала свое дело с
удовольствием, во всяком случае, такое создавалось впечатление. Разумеется,
ей не было безразлично, с кем она шла в постель.
Но главным для нее был самец как таковой. Мужчина! Она стремилась к
нему. К мужчине, у которого между ногами было что-то, что могло ее щекотать,
что заставляло ее стонать в экстазе, а в промежутках радостно, с какой-то
хвастливой гордостью запускать обе руки между ногами и чувствовать себя
