моё гротескно вздутое состояние.
Однажды ночью я вдруг проснулся от какого-то звука, раздавшегося в
палате, звука, который бывает, когда шумно выпускают дурной воздух. Я
никак не мог понять этого, в палате я был один и не мог себе представить,
что ночная сиделка может позволить себе такое нарушение приличий. Тут он
повторился ещё раз, громоподобный как землетрясение, долгий, шумный и
невероятно оглушительный грохот. Такого я никогда в жизни не слыхал. Звук
такого великолепного и продолжительного свойства, что, казалось, он
находится далеко за пределами человеческих возможностей. С ужасом я вдруг
понял, что именно я - автор этого громоподобного слоновьего концерта. Я
положил руку на живот и почувствовал, что он опускается как проткнутый
заградительный аэростат. Они, наконец, нашли нужное лекарство, и результат
оказался настолько зримым (или слышимым), что я даже пожелал было, чтобы
его изготовители записали всё это на магнитофонную плёнку в рекламных
целях.
Остаток моего вроде бы бесконечного пребывания в больнице шёл в курсе
нормального, но несколько затянувшегося выздоровления. Выяснилось, что не
все нянечки в этом заведении так уж бесчеловечны, как те две, которые
занимались мной после операции. Некоторые из них были просто святые,
умелые и добросердечные, искренне преданные своей работе, хотя вся эта
организация в целом осталась для меня загадкой. Через день-другой после
моего великого взрыва я позвонил и попросил "утку". Удивительно красивая
светловолосая девочка, которая показалась мне просто ребёнком, хоть и была
в форме сотрудницы-практикантки с испытательным сроком, явилась на мой
вызов. Она вроде бы смутилась, услышав мою просьбу, но принесла то, что
мне было нужно. Пока она помогала мне установить судно, то старалась
смотреть в сторону и очень сильно смущалась. Позднее, когда она пришла
выносить его и выполнить обычные обязанности нянечки, она просто совсем
растерялась. Я решил узнать о ней побольше и, когда час-другой спустя она
принесла мне еду (а качество пищи, как и всё здание и его оборудование
было великолепным), я сумел удержать её и завязать разговор. Ей только что
исполнилось шестнадцать, она была сиротой из рыбацкой семьи в Коннемаре,
которую взял к себе этот орден монашенок, чтобы она сама потом стала
монахиней. С десяти лет она была членом команды в небольшой рыбацкой лодке
отца, умела обращаться с сетями и фалами не хуже любого мальчика. Её
привезли из Ирландии неделю назад, а в этой больнице она работает ровно
три дня.
До сегодняшнего утра она никогда в жизни не видела нагого мужчины, так
что не удивительно, что так смущалась. Я спросил её, в чем заключаются её
остальные обязанности.
- Ну, во-первых, утром я помогаю монахиням одевать головные уборы. Они
не могут делать этого сами, так как им не разрешается смотреть в зеркало.
- Что? Никогда? А что, если они увидят себя, к примеру, в витрине
магазина?
- Им полагается отвернуться. Так вот, головные уборы занимают у них
массу времени, после этого я прихожу из монастыря в больницу и делаю то
то, то сё, что скажут.
- Но ведь когда ты станешь монахиней, ты ведь тоже не увидишь больше
своего лица?
- Да, никогда, таковы правила ордена.
- Ты много потеряешь, - сказал я, и она снова глубоко покраснела.
Однако, с другой стороны, мне пришло на ум, что для некоторых других
монахинь это правило было величайшим бесплатным благом и счастьем в жизни.
Я и сказал ей об этом.
- Не следует так говорить, - ответила она мягким ирландским говором, -
это немилосердно.
- А хочешь ли ты быть монахиней? - спросил я. - Разве ты не хочешь
выйти замуж, иметь детей и быть женщиной?
- Нет. Мать-настоятельница убедила меня в том, что мне надо отказаться
от всего земного, и теперь моё самое заветное желание - стать членом
ордена. Ничто теперь не изменит моих намерений. Мне дадут другое имя, и я
забуду свою жизнь до того, как меня привезли в монастырь.
"Забыть море и солёный ветер, солнце, и огромное небо над головой, -
подумал я, - забыть ощущение мокрого песка под ногами и водоросли, забыть
покачивание лодки на волнах, плач чаек, забыть шипенье распустившихся и
капающих канатов на детских ладонях, забыть миленькое личико, которое она,
должно быть, разглядывала в потрескавшемся зеркале с пробуждающимися
надеждами и сомнениями подростка.
Меня охватила слепаязлость за то, что казалось мне подавлением и
принижением человеческой жизни.
Я сказал:
- Но ведь ты ещё ребёнок, как ты можешь быть уверена в том, что именно
этого и хочешь? А что будет, если через месяц-другой ты полюбишь парня или
мужчину?
- Я люблю Христа, - так просто и нежно произнесла она, что у меня не
нашлось слов, чтобы ответить ей, хотя гнев мой не прошёл. Единственная из
больничных монашек, имя которой мне было известно, и которая некогда,
должно быть, была так же прекрасна, как это дитя теперь, звалась сестра
Тереза Кровоточащего сердца. Я всё думал, чьё же сердце кровоточит, судя
по её лицу - её собственное.
Во время моего выздоровления, пока я ещё был в больнице, со мной
случилась любопытная вещь. Как только у меня появилась энергия и
необходимое для работы вдохновенье, я стал работать над автобиографией
своего детства, которая былаопубликована в 1965 году под названием "Дом в
Элриге". С абсолютной уверенностью я понял, что моя беспомощность и
зависимость, моё лишённое волос тело, то что я в своём пожилом возрасте
низведён до детского состояния, сотворили во мне некое чудо
перевоплощения, я снова смог мыслить по-детски и вспоминать образы и
отношения, которые иначе бы мне не явились. В некотором смысле я
действительно снова жил в те молодые годы, так как должен был теперь
вписаться в те далёкиеавторитарные структуры. Это воссоздание прошлого
было удивительно полным, я прошёл через этап тяжёлой болезни,
соответствующий зависимым годам младенчества, и пришёл к нетерпеливому и
раздражительному выздоровлению, которое имело своей параллелью нетерпимый
протест полового созревания и возмужания. Таким образом, а также потому,
что последовательность написания верно и непреднамеренно соответствовала
этим этапам, давно позабытые сцены и чувства, разговоры и течения мысли
стали явлениями настоящего, а не прошлого. Те образы, вероятно, были
отрывочными, но они были реальными, а не придуманными.
Посвящаю эту книгу тому дому И всем, кого я целовал, Но гораздо больше
тем детям, Каким был когда-то и я, Если только такие бывают.
Это посвящение, по моему, было риторическим. Я, в общем-то, не верил, что
они существуют, и искренне удивился, когда мне стало приходить множество
писем от детей, где говорилось, что они именно такие, каким был и я, что я
выразил их собственные мысли и путаные понятия ясными словами. Это суровый
упрёк родителям или другим взрослым, ответственным за воспитание, что дети
вынуждены обращаться за доверием и, по-видимому, за прощением, к
совершенно незнакомому человеку. Я знаю, что обязан этому неоценимому
комплименту двум оленям, которые стали причиной моей автомобильной аварии
и травмы левой ноги. Возможно, я даже обязан этим проклятью той рябины в
Камусфеарне. Оглядываясь назад, а проклятья часто обращаются вспять, я
сознаю, что если бы я не изложил историю своего детства так искренне, как
мне это удалось тогда, то теперь вокруг меня не было бы столько приёмных
сыновей и дочерей, жить с которыми мне гораздо светлей.
4
НЕВОЛЬНИКИ И СВОБОДНЫЕ
Когда, наконец, меня выписали из больницы, температура в моей левой ноге
восстановилась, - она даже была несколько выше, чем у здоровой, - но
ходить я всё-таки толком не мог.
После такого же расстояния как и перед операцией снова наступала
судорога. Никто не мог мне толком сказать, когда же я смогу нормально
ходить, а я сам считал, что это произойдёт самое большое через несколько
недель. Я вышел из больницы дважды калекой, так как помимо судорог в ноге
у меня не заросла операционная рана. И в животе я чувствовал кучу колючих
мячиков для гольфа, которые прыгали при каждом моём неуверенном шаге. Брат
мой, который приехал в то время погостить домой из Греции, отвёз меня в
наш отчий дом Монтрейт в Уигтауншире. Я запомнил этот долгий путь домой,
так как много недель не видел ничего кроме больничных стен и унылого вида
стенки из кирпича в окне своей палаты. Теперь же были зелёные поля, луга,
цветущие деревья и воздух, пахнувший зеленью, а не дезинфекционными
средствами.
В несколько восстановленной таким образом свободе, в этом первом взмахе
давно не летавших крыльев есть определённый подъём, вызывающий остроты,
которые в других случаях лишь вызвали бы улыбку, свидетельствующую о
вспышках необычайного остроумия. Помнится, когда мы ехали по пригороду
мимо рядов отдельно стоявших домиков, на каждом из них была телевизионная
антенна и на ней обязательно сидел петух. Я обратил внимание брата на это,
заметив, как это странно: вокруг столько деревьев, а осторожные, как
правило, петухи выбирают себе в качестве насеста исключительно
телевизионные антенны. Без малейшей паузы, которая обычно предвосхищает
спонтанную остроту, он ответил:
- Можно вполне предположить, что каждый хозяин преисполнен решимости
доказать своё превосходство над соседом.
Должно быть, я давно уже от души не смеялся над чем-либо, так как
острая боль, вызванная им в животе, оказалась совершенно неожиданной.
Я отправился в Монтрейт не только потому, что это мой отчий дом, и брат
говорил, что я там поправлюсь, но и потому, что мне нужно было находиться
под постоянным медицинским наблюдением, а местный участковый врач, доктор
Гейвин Браун, был нашим очень старым другом. Он приехал в нашу деревню,
когда мне было чуть больше двадцати лет, а сам был лишь на несколько лет
старше меня. Он был одним из редких представителей своей профессии, чьи
способности могли бы вознести его практически к любым вершинам, но он
предпочёл сельскую практику в глуши, где знал каждого из своих пациентов и
в лицо, и более близко, оказывая им помощь, пожалуй, не только своими
медицинскими знаниями, но сочувствием и глубоким пониманием человеческой
природы. Именно он приходил и ко мне каждое утро, чтобы сменить тампон и
повязку на ране, и задерживался, если мне удавалось убедить его, чтобы
поделиться рассказами из своей практики, иногда ужасными, но нередко и
очень смешными.
В первое же утро, осмотрев мою рану, он сказал:
- Да, наворочали у вас тут в животе, Гейвин. Одно уж точно, тут никогда
не будет тоненького шрама и, если вы не сделаете себе косметическую
операцию, то у вас не будет и плоского живота. Здесь у вас будет довольно
неприглядный бугор.
И как обычно, он оказался прав. (Когда два года спустя всё-таки стал
вопрос о косметической операции, я просто струсил и не согласился на неё.
Прогноз, хоть он и был на французском языке, так как я тогда был в
Швейцарии, настолько же ужасно совпадал с диагнозом великого хирурга в
Шотландии до люмбарной симпатектомии, - столько же времени в больнице, тот
же период выздоровления. Я просто не поверил, что всё пройдёт гладко, и
из-за этой отвратительной раны я до сих пор не смею появляться в плавках
из-за сильного смущения, вызываемого ею.)
Через неделю-другую Гейвин предложил мне прогуливаться по километровой
аллее навстречу ему.
- Через несколько дней, - сказал он, - надеюсь встретить вас у ворот
своего дома.
Но я так и не добрался до тех ворот, хоть и пробыл в Монтрейте довольно
долго, пока не растаял снег и не появился первоцвет, а леса наполнились
пением ухаживающих лесных голубей. Грустно было в этом доме, там отражался
мой собственный дух эпохи, которая прошла и не вернётся вновь. Более
половины комнат было закрыто, сад совсем зарос, а сильный ветер пронёсся
по лесам зимой и повалил редкие рододендроны и коллекционные деревья,
которые ещё мой дед посадил вдоль аллей почти столетие назад.
Прошло гораздо более года, пока я смог пройти пешком по всей аллее без
