как теперь. И вы снова сможете ходить, а затем всё это станет просто
эпизодом, о котором вы вскоре забудете.
Я всё время думаю об этой краткой проповеди, которая оказалась, хоть и
не по его вине, весьма далёкой от истины. Несколько лет спустя мне
напомнило о ней письмо от моего брата из Греции. В нём была приписка: "
Читал ли ты, как один англиканский священник на юге Англии после своих
проповедей проводит их открытое обсуждение в близлежащем кафе. Обсуждение
на тему "В чём я был не прав?" Можно представить себе подобную же вечерю
по обсуждению ошибок в Нагорной проповеди."
Даже без угрозы гангрены и ампутации было совершенно ясно, что оставаться
в таком положении я больше не могу. Дело было в декабре, и так как я был
теперь в городе, то подумал, что можно заняться рождественскими покупками.
Выяснилось, что я едва могу ходить. Я хромал по улицам медленнее, чем
слепой. В список своих покупок мне пришлось неожиданно включить ещё один
предмет: инвалидскую палку.
Помнится, беспрерывно шёл дождь и было очень холодно.
3
ТРЕТЬЕ ПАДЕНИЕ
Меня положили в больницу на второй день Рождества 1963 года. Я,
разумеется, боялся, но, думается, уже подошёл близко к определению
консультанта "смирился".
В действительности, это учреждение и не называлось больницей, это был
большой интернат, построенный, казалось, с полным безразличием к расходам.
Я несколько смутился, обнаружив за столом приёмного покоя, просторного
зала с объявлением и просьбой к посетителям не носить обуви на шпильках,
нянечку-монашенку. Я подумал было, а что делать человеку, если он пришёл
сюда именно в такой обуви. Бледная, как восковая фигура, нянечка записала
обычные сведения с холодным безразличием, ни разуне подняв головы от
бланка, который заполняла.
- Ближайшие родственники? Вероисповедание?
Так как верования мои довольно сумбурны и сугубо личны, я вдруг понял,
что не могу ответить на этот вопрос. Я колебался так долго, что, наконец,
она подняла взор и с ледяным выражением лица, сжав тонкие губы, повторила
тихим невыразительным голосом: "Вероисповедание?" Я знал, для того, что
мне нужно сказать есть определённое слово, но никак не мог его вспомнить.
Она положила ручку и стала ждать, а я себя чувствовал жертвой испанской
инквизиции. Тогда я отчаянно выпалил:
- Боюсь, что не принадлежу ни к одной из определённых религий.
- Неопределённая, - пробормотала она, вложив бесконечное презрение в
эти слова, а я смотрел, как она пишет их почерком, таким же
невыразительным, как её голос и лицо. Затем она нажала кнопочку звонка и
передала меня другой нянечке, которая была такой же человечной и
добродушной, какой бывает хорошо смазанная шестерня.
Процедура, которая по логике должна быть рутинной, показалась мне
гротескной.
Меня уложили в постель, измерили должным образом температуру и пульс и
сообщили, что при отсутствии предписаний врача мне нельзя даже перейти
через коридор в уборную. Дежурные няни совершенно не знали, зачем я здесь,
и, когда я попробовал было объяснить одной из них, что мне должны сделать
левую люмбарную симпатектомию в результате травмы шесть месяцев тому
назад, она в ответ спросила:
- Что это за операция, о которой вы говорите?
Я попробовал было сообщить ей сведения, которых она не знала, но она
лишь произнесла:
- Это меня не касается, я не хирургическая сестра.
И точно, как выяснилось позже, она даже не была профессиональной
медсестрой. Как и подавляющее большинство нянечек, работавших в этом
огромном здании, монашенки просто исполняли здесь трудовую повинность по
уставу своего ордена. И во многих случаях целесообразность такой работы
была менее чем очевидна.
Позднее на дежурство заступила ночная сестра, которая хоть и была
католичкой, но не была монашенкой.
- Что за чепуха! - воскликнула она. - Конечно же вам можно ходить в
уборную и гулять взад и вперёд по коридору хоть всю ночь напролёт, если
вам так нравится.
Эти нянечки просто цепляются за жесткие правила, которые лишь усложняют
нам работу. Какой смысл заставлять кого-то носить вам "утку" и прочее,
если вы сами в состоянии делать всё это? После операции - совсем другое
дело, и сестре не сносить головы, если она ступит не так. Но теперь, когда
вас положили сюда на такую операцию, это просто глупо. Меня тошнит от
одного их вида, их столько здесь, они так бездушны, что никто мне не
докажет, что в интересах пациента, когда с ним обращаются как с трупом, с
тех пор, как он пересечёт порог больницы.
Не хотите ли чаю?
- Ну прямо сейчас, если бы я не был в больнице, я попросил бы выпить.
- Вы хотите сказать спиртное? Я могу вам устроить это, только никому не
показывайте. Я вернусь через пять минут, и не задерживайтесь, так как ещё
через пять минут я заберу стакан.
О, крутая медсестричка, я с благодарностью и любовью буду вспоминать
тебя всю жизнь! Надеюсь, что ты примешь это как должное и будешь гордиться
своим призванием, которое более очевидно, чем призвание монашенок из
ордена.
На следующее утро появился парикмахер, и после получаса весьма
добросовестной работы тело моё стало гладким и безволосым как у дитяти. Он
даже пользовался увеличительным стеклом, чтобы удостовериться, что
совершенство его работы не оставляет сомнений. "Странно всё-таки, -
подумал я, - как вся эта процедура приёма больного может восприниматься
посторонним человеком, каким-либо антропологом, наблюдающим незнакомый
племенной ритуал и не знающий его причин.
Он может посчитать его за преднамеренное низведение в зависимое
младенческое состояние беспомощности. Даже снятие волосяного покрова - это
видимый символ подчинённости. Даже слово "няня" по существу относится к
детству, а тут ещё были и другие в целой иерархии званий : "Преподобная
матушка" и "Мать-настоятельница". А я же был нижайший пациент.
Когда меня везли в операционную, я был под сильным наркозом. Из своего
лежачего положения на каталке я увидел хирурга без пиджака в соседнем
проходе. Он улыбнулся и сказал:
- Вы прибыли несколько рановато, обычно мы не даём пациентам видеть нас
без полного колдовского облачения!
Затем меня вкатили в операционную, и несколько минут спустя меня
окружали только анонимные лица, скрытые белыми масками. Я увидел огромный
шприц, и как раз тогда, как его ввели мне в вену, кто-то сказал:
- Считайте до десяти.
Я досчитал до трёх. Когда пришёл в себя, то был уже в коридоре у дверей
своей палаты и смотрел на море незнакомых лиц, среди которых всё-таки
узнал сестру, которая дала мне выпить сразу же после поступления сюда. С
левой стороны живота у меня была страшная боль, я попытался было пощупать
его, но не смог пошевелить рукой. Наверное, руки были связаны. Не помню,
чтобы я разговаривал тогда, но она потом говорила, что я крикнул ей:
- Rectus abdominus! Rectus abdominus! - а она ответила:
Что ж, это хорошо, только бы не было "rigor mortis!".
А в голове моей происходило в это время нечто совсем другое. Большую
часть войны я провёл в SOE, организации, занимавшейся движением
сопротивления в оккупированных странах, подготовкой и вооружением агентов,
которых потом забрасывали с парашютом - чаще всего это заканчивалось
смертью под пытками - на вражескую территорию. Там был один инструктор из
Глазго по рукопашному бою и борьбе с ножом. Он начинал обучение каждой
новой группы неизменной словесной формулой, которую даже не произносил, а
скандировал высоким поющим голосом:
- Видел ли кто-либо из вас, ребята, как убивают человека ножом? Я этого
не видел, но видел, как человека режут бритвой.
И вот эта присказка вновь и вновь вертелась у меня в голове,
подсознательно вызываемая, без сомненья, ассоциациями с Шотландией и
ножевыми ранами. Как я уже говорил, восприятие боли у меня необычно
сильное, и с тех пор трудно было себе представить, что бывает боль сильнее
той, что переношу я. Мне казалось, что нянечки грубы, несимпатичны и
чрезвычайно неуклюжи, когда они проделывали свою работу, заправляя постель
и передвигая незнакомое мне теперь тело, которое, как мне чудилось,
держится в поясе агонизирующей полоской не толще чем у осы.
Казалось, в их отношении ко мне подразумевалось, что страдания идут на
пользу моей душе. Если я вдруг непроизвольно стонал, одна из них, как
сейчас помню, отрывисто говорила:
- Просто рана у вас в плохом месте, и всё тут.
К сожалению, это было не всё. Однажды вечером я проснулся и увидел, что
рядом сидит та сестра, которая давала мне выпить, а под мышкой у меня
градусник.
- Как вы себя чувствуете? - мягко спросила она.
- Еле-еле душа в теле, - ответил я, - а что случилось?
- Вы очень больны. У вас больничный стафилококк. Они выделили его.
Staphylococcus aureus. Через несколько минут вас будет осматривать
хирург.
Пока он пришёл, меня стало тошнить, целое море черной рвоты, и при
каждом позыве рана как бы широко раскрывалась.
- Друг мой, - сказал он. - Я очень, очень сожалею, что так вышло.
Операция прошла блестяще, никогда я ещё не делал симпатектомии лучше, чем
эта, уверяю вас, но я не смог предусмотреть этого осложнения.
Анестезиолог, которого за своё долгое время пребывания в больнице я
стал считать своим ангелом-хранителем и лучшим другом, вошёл в мою палату
с большой тележкой, и я снова услышал:
- Считайте до десяти.
Когда я снова пришёл в себя, из моей раны торчали три дренажных трубки.
В общем и целом, как теперь видно из подробного счёта больницы, меня
ещё трижды возили в операционную, но время и их последовательность у меня
теперь перепутались. Я больше уж ничему не сопротивлялся, что бы со мной
не делали, я сдался полностью. Камусфеарна и то, что когда-то было там,
стало смутным сном, иногда кошмаром. В те редкие минуты, когда я
сознательно думал о будущем, у меня возникал только один чёткий образ, что
я снова смогу ходить, что переведу часы назад к тому времени, когда те два
оленя ещё не перебежали мне дорогу. В сравнении с этой целью, которая
требовала покорности, проблемы Камусфеарны представлялись теперь
маловажными, как в тревожном сне.
А худшее ещё было впереди. Во всех хирургических операциях, когда
требуется трогать и перемещать внутренности, может возникать состояние,
которое называется ileus, при котором мягкие и ритмичные сокращения,
перистальтика, выполняющая пищеварение, вдруг полностью парализуется.
Прекращается всякое движение, что, как считают теперь многие школы мысли,
является протестом всего целого единого (ибо психика и соматическая
система, мозг и тело образуют единое целое, которое нельзя произвольно
разделять), - против внешнего вмешательства, что подсознательно
истолковывается как фактор враждебной силы. Как бы то ни было, а в
результате получается, что кишки прекращают функционировать, и как
следствие образуются газы, которым некуда выходить, как это бывает у
трупов. Пузо вздувается и вздувается как у выброшенного на берег кита, -
или как в моём случае, как целая куча бурдюков волынки, из которой во все
стороны торчат трубки. Если к тому же это огромное растяжение напрягает
большую рану, стремясь раскрыть её чисто механически, то в результате
возникает боль и затуманивание сознания. До совсем недавнего времени такое
состояние было частой причиной смерти. Полагаю, что на мне испытывали
несколько лекарств, но без нужного результата. Я признателен хирургу за
то, что он не обращался со мной как с ребёнком, он объяснил мне всю
концепцию, добавив, что будет стараться до тех пор, пока не найдёт
действенного лекарства.
Он не скрывал, что в его отсутствие моя жизнь находится в опасности. Я
ему весьма признателен за такое абсолютно честное откровение.
Первые лекарства, конечно же, не подействовали. Моё пузо величиной с
гору несколько уменьшалось на некоторое время, а затем вновь вздувалось до
прежних чудовищных размеров. Я теперь уж и не помню, как долго сохранялось
