ногой, полагая, что, пожалуй, отсидел ногу в самолёте. Примерно через
минуту боль утихла, но появилась вновь, когда я добрался до таможни. Как
только я стал неподвижно, а в течение долгого времени мне не оставалось
ничего другого, она отошла. В аэропорту меня встречал брат с автомашиной,
после этого мне уже не пришлось ходить пешком, и вскоре я совсем позабыл
об этом случае.
У моего брата была яхта и две прекрасных стоящих рядом виллы на острове
Эвбея.
Их террасы, увитые плющом и виноградником, находились метрах в стах от
моря. В течение лета он обычно сдавал внаём как яхту, так и большую из
вилл, и только изредка, когда в последнюю минуту кто-то отказывался, как
вот теперь, он пользовался яхтой сам со своими друзьями.
В некотором плане, с учётом климата и отличной, более чеканной красоты,
дом моего брата в Катунии был удивительно похож на мой собственный в
Камусфеарне.
Небольшое приморское селение в пяти милях к северу, порт рядом с
торговым центром - в семнадцати милях к югу.
Мы доехали от Афин к этому порту, Халкису, где мост перекрывает узкий
пролив с быстрым течением между материком и островом Эвбея, и где стояла
его яхта в ожидании нас. Когда мы добрались до Халкиса, было уже темно, и
брат решил переночевать там и плыть дальше утром. Мне опять не пришлось
ходить пешком, и я выбросил из головы странное поведение моей ноги в
афинском аэропорту.
Мы ужинали в ресторане на набережной, а узкая полоса воды, отделявшая нас
от материка, искрилась многоцветным серебром отражённого света, который
извивался как угорь в набегавшем прибое. Мы пили вино из изюма и ели
жареных крабов. К счастью, я уже закончил есть, когда увидел, как их
готовят, и мне пришлось отодвинуть кресло, чтобы больше не видеть этого. В
нескольких метрах от нашего столика девчушка, нежное создание с ангельским
ликом лет десяти-одиннадцати, стояла у мангала с углями, а рядом с ней был
большой поднос, полный щупалец осьминога и крабов. Время от времени она
брала щипцы и клала что-то новенькое на противень перед собой. Решётка, на
которую она клала их, с трех сторон была огорожена стеклом, как виварий, и
я задумался, к чему бы это. Затем я вдруг увидел, что ноги ближайшего ко
мне краба на решётке шевелятся, что единственно неподвижными на всей этой
поверхности были щупальца осьминога. Несколько минут спустя я понял, что
крабов зажаривают живыми на очень, очень малом огне. Те, которых я видел,
были на поздних стадиях приготовления, они лежали на спине с тлеющими
углями под ними и могли выразить протест своей угасающей жизни только
таким образом.После долгого времени всё движение прекращалось, девочка
проверяла их и давала сигнал официанту. Тот приносил поднос, и она щипцами
перекладывала горячих крабов и щупальца осьминогов, пока решётка не
освобождалась совсем. И только тогда я понял, для чего нужны стеклянные
стенки. Она щипцами выбирала свежего краба и осторожно укладывала его
спиной на решётку. В течение нескольких секунд он оставался неподвижным,
затем, когда жар от тлеющих углей проник сквозь панцирь, краб вдруг
приподнялся на правую сторону и буквально выстрелил собой в воздух. Он
ударился о стеклянную стенку, упал назад на решётку и со страшной
скоростью стал вертеться на ней. Одна из его лап провалилась сквозь
решётку, попала на угли и подгорела. Девочка снова подхватила краба
щипцами и терпеливо уложила его опять на спину. Ей пришлось проделать это
три раза, только тогда ноги у него беспомощно зашевелились, и она смогла
обратить своё внимание на следующую жертву. Эта даже перепрыгнула через
стеклянную стенку с первого же прыжка и упала на тротуар, где и
завертелась на обожженных ногах. Кто-то за соседним столиком заметил это и
засмеялся. Тогда я отодвинул свой стул, чтобы не видеть эту девочку, и
сзади ко мне доносился лишь восхитительный аромат жареных крабов.
Когда поутру мы отплыли, тревоги, заботы, стресс и душевные волнения
моей жизни дома, казалось, сошли с меня как ставшая ненужной змеиная кожа.
Здесь, при свежем ветерке с севера, рябившем море до оттенка темной
ляпис-лазури, и ярких миниатюрных радугах, вздымавшихся от белых волн,
рассекаемых носом нашей яхты, при солнышке ещё не слишком жгучем для
голого тела и досках палубы , ещё не обжигающих босые ноги, я чувствовал
себя свободным и вдохновлённым, как обычно ощущал себя в Камусфеарне. Я
думал, что, пожалуй, секрет сохранения своего видения состоит в том, чтобы
всегда кочевать, никогда не оставаться на одном месте достаточно долго,
чтобы зрение не затуманивалось мертвенным пологом, нарастающим бельмом,
состоящим из тревог о прошлых ошибках и их последствиях в настоящем. Я
чувствовал солёные брызги у себя на лице и был счастлив.
Думаю, что при смерти Одиссей забывает, Кто была Калипсо, а кто Пенелопа,
И помнит лишь ветер, дующий с Мимаса, И как бесконечно щипало у него глаза
от соли, И Аргуса, счастливо прыгающего щенка, И своего старого отца,
окучивающего виноградную лозу.
По правому борту у нас башней высился бледный утёс горы Кандели,
подымаясь на целый километр из морских глубин, пара орлов кружила крутыми
дугами в голубой тверди небес над нами. У подножья был тихий заливчик, где
вода была изумрудно зелёной на фоне дикорастущих розовых олеандров. Я
сказал брату:
- Боже, какой ты счастливый, что живёшь здесь!
- Ты полагаешь? - помедлив, ответил он. - Не знаю, почему. Ты ведь тоже
живёшь у моря, у тебя есть лодка и доход, полагаю, больше, чем когда-либо
был у меня.
Здесь тоже есть свои заботы и тревоги, и только потому, что ты здесь
гость и не несёшь никакой ответственности, ты чувствуешь себя таким
образом. Пожалуй, и я также почувствовал бы себя в Камусфеарне, если бы
только не климат.
Мне нечего было ответить, потому что он изложил словами те мысли,
которые только что промелькнули у меня. И тогда я спросил:
- А как здесь с почтой? Регулярно ли и четко вы получаете
корреспонденцию?
Он ответил:
- Ни так, ни эдак. Если ты приехал сюда на полмесяца, то вряд ли
получишь хоть одно письмо, как бы много тебе ни писали.
А я добавил: "И слава Богу!"
После обеда мы сели в надувную резиновую гоночную лодочку под названием
"Гришкин" и отправились на вёслах в тихий заливчик, который я заприметил у
подножья горы Кандели. Мы высадились там на горяченном галечном пляже под
гигантской скалой, и я отправился поплавать с аквалангом. Без него я не
могу даже держаться на воде, так что это не только моё любимое водное
удовольствие, но и единственное, которым я увлекаюсь довольно редко, так
как это по существу праздное времяпровождение, а море у Камусфеарны
никогда не бывает настолько тёплым, чтобы можно было поплавать ради
удовольствия.
Я медленно плыл, как всегда очарованный стаями ярких разноцветных рыб,
колышащимися водорослями, изобилием морской природы, проплывающей перед
чистым незамутнённым стеклом маски. Я доплыл до края шельфа, морского дна
глубиной не более трёх метров, и заглянул в громадный сумрачный мир, где
кончался шельф и дно уходило на неизвестную глубину. Там внизу шевелились
какие-то тени, которые были слишком неясными, но мне показалось, что это
тунец. Я развернулся к берегу; акваланг может отказать как на глубине сто
метров, так и на глубине в один метр.
Ведь даже отличные пловцы рассказывали, что испытывали такой же
безотчётный страх, когда смотрели вдруг в сумеречные тайны морской пучины.
Когда я выплыл назад на мелководье, то увидел блестящий перламутровый
диск раковины морского ангела, раскрытой и пустой, лежавшей между черными
позвоночниками морских ежей на камне. Я попытался было нырнуть за ней, как
с моей левой ногой случилось то же самое, что было в аэропорту, но на этот
раз всё произошло гораздо быстрее. Не прошло и минуты, как наступила
сильная боль. Мне понадобилось довольно много времени, чтобы достать
раковину морского ангела, затем я как можно скорее направился к берегу. Я
выбрался на гладкий камень и снял акваланг. Сел и внимательно осмотрел
ногу. Я рассматривал её и тыкал в ногу пальцем, но сначала ничего не
понял. Она ничем не отличалась от другой ноги, за исключением следа от
длинной ссадины на изгибе подошвы. Я вспомнил, что, когда вернулся в
Камусфеарну после аварии с "Лэндровером", носок у меня почти весь
пропитался кровью. Был также и синяк, но он вскоре прошёл. И вот тут-то я
впервые соотнёс происходящее с тем, что нога у меня застряла в педалях.
Нечто зловещее и невидимое, должно быть, происходило под следами этой
ссадины. Камень был настолько горяч, что мне пришлось переступить, и я
сразу же почувствовал, что боль прошла.
Я достаточно разбираюсь в медицине, чтобы понять связь. Из той
смехотворной аварии я не вышел цел и невредим, подача крови к ноге была
нарушена, тепло даёт временное облегчение, но сама нога находится в
начальных стадиях отмирания. Без поступления крови она не сможет жить.
Если бы даже тогда я предпринял какие-то меры, положение уже вышло
из-под контроля. Я, возможно, был прав в том, что на время своего
короткого отпуска хотел забыть о том, что со мной случилось нечто ужасное
с далеко идущими последствиями. Я пошёл назад к своей лодочке с раковиной
ангела, уверяя себя, что это временное нарушение, которое восстановится
само собой. Я не мог заставить себя поверить, что в действительности могу
стать калекой. Я так привык к большим физическим нагрузкам и полному
владению мускулатурой и конечностями как к необходимому условию своего
существования, что и мысли допустить не мог о том, что возможны какие-либо
изменения, кроме как в чисто абстрактном плане.
На следующий день мы начали круиз по эгейским островам: Скирос, Скиатос
и Скопелос с его крутым, белым как мел, городом и мраморными морскими
пещерами с эхом, где к высоким сводчатым потолкам прилепились гнёзда тысяч
стрижей. К этому времени пределы моих физических возможностей чётко
определились и стали предсказуемы: сто метров медленной ходьбы, затем надо
остановиться и отдохнуть, чтобы прошла боль, пять минут купания в море,
затем надо выйти на берег и погреть ногу на горячем камне, пока не
ослабнет судорога.
Вернувшись из Греции в Англию, я сразу же пошёл к доктору по поводу
ноги. Его мнение было довольно туманным, но в общем обнадёживающим.
Температура ноги была значительно ниже, чем у второй, что указывало на
замедленное кровообращение, но он считал, что вполне возможно его
естественное восстановление. Он дал мне принимать таблетки для расширения
сосудов и велел внимательно следить за ходом болезни. В случае ухудшения
он посоветовал мне обратиться к специалисту и не довольствоваться только
одним заключением.
Я вернулся в Камусфеарну. Очутившись там, я окончательно понял, что без
знойной жары летнего греческого солнца, без её воздействия на мою босую
ногу, улучшающего кровообращение, я теперь практически стал калекой,
независимо от того, смогут ли порванные сосуды в конечном итоге
восстановиться или нет. Я еле ходил, и когда сидел и писал у себя за
столом, мне приходилось держать левую ногу на грелке, чтобы её не свело
судорогой, даже если не двигать мускулами. Из Камусфеарны улетучилось
чувство свободы, она теперь была крайне непригодна для проживания человека
в моём состоянии, ведь до дороги было больше мили. Я чувствовал себя таким
же невольником, как и выдры, которые теперь жили в условиях зоосада. Я
всегда усердно работал там, писал каждый день по многу часов. Теперь же,
по окончании работы мне нечего было делать, кроме как продолжать сидеть за
столом и тревожиться по поводу бесконечных проблем, которые возникали в
связи с будущим Камусфеарны. Остро встал вопрос с персоналом. Джимми Уатт,
который был со мной вот уже пять лет, вначале имел на своём попечении одну
выдру и несложное хозяйство. Теперь же ему надо было управляться с двумя
джипами, "Лэндровером", большим баркасом "Полярная звезда", полудюжиной
лодок и подвесных моторов. Кроме того, мы недавно купили два домика у
