заборы снесут, так как они больше не будут нужны. В конце концов я сдался,
Камусфеарну придётся закрыть и обеих выдр отдать в зоопарк. А где буду
жить я сам, ещё не знал.
Высоко на шелестящем ветру пролетел одинокий ворон, его глубокое
горловое карканье почти заглушалось от собственной мощи. Я вспомнил, как
Уилфред Тезинджер однажды рассказывал, что, когда караван верблюдов в
Южной Аравии вдруг замечал одинокого ворона над головой, то бедуины
старались отогнать дурное предзнаменование криком: "Лети к своим
собратьям, ворон!" Теперь же, казалось, слишком поздно было прибегать к
такому средству.
Между мной и забытым водяным знаком в вольере Теко стояло рябиновое
дерево, волшебное дерево, которое растёт у любого старого дома на этом
нагорье. Вокруг него сосредоточено так много гэльских предрассудков и
преданий. Рябина - это хранитель, защитная сила, дерево жизни, бесконечно
злопамятное, если ему навредить или отнестись к нему пренебрежительно, но
способное также нести в себе добрые, - или злые, - пожелания тех, кто
обладает способностью общаться с ним.
Немногие жители нагорья решаются срубить дерево рябины даже в ходе
современного ведения лесного хозяйства, они не приносят её яркие ягоды в
дом, ибо они - кровь дерева и на того, кто прольёт её, падёт проклятье.
Моя рябина уже сбросила свои ягоды, а ветер оголил её ветви от алых
листьев, но она всё же привлекала моё внимание, потому что я смотрел на
неё новым взглядом и поддался сильным, внезапным и свежим воспоминаниям.
Пока я сидел там, прижавшись под ветром к мокрому склону над Камусфеарной,
то вспомнил сад на берегу Эгейского моря, где был этим летом четыре месяца
назад. Солнце нещадно палило, цикады трещали в густом фиговом дереве,
цветы вьюнка обвивали ребристую колонну рядом с моим креслом, а над ними
плясали великолепные бабочки.
Я сидел и читал машинописный текст неопубликованной автобиографии,
историю жизни одной поэтессы. Я читал её, пожалуй, с большим, чем обычно
вниманием, так как эти страницы относились ко мне и тем горьким событиям,
которые произошли много лет тому назад. И вдруг один абзац как бы
отделился от страницы и поразил меня с такой силой, как если бы меня
ударили. Это было моё рябиновое дерево.
Я уж не помню ни тех слов, ни предложений, из которых состоял тот
абзац, остался только яркий образ, который сохранился до сих пор. Мы
крепко поссорились в Камусфеарне, и когда она уходила, то обернулась и так
ядовито произнесла, что поверить этому было трудно: "Да простит тебя Бог!
- И я ответил: "Он простит".
Этого короткого диалога не было на странице передо мной, но я читал
неизвестное мне продолжение, ибо мы встретились много лет спустя
совершенно случайно на лондонской улице, когда я уже был женат на другой.
Она всегда считала, что обладает огромной и ужасной оккультной силой, и
в приступе ярости не сомневалась в своей способности омрачить мне будущие
годы.
Ночью она тайно вернулась в Камусфеарну,- теперь я представляю себе эту
жуткую ночь при сильном ветре и дожде, - ревущем прибое и колдовской луне,
- положила руки на ствол рябины и со всей силой своего духа прокляла меня,
сказав: "Пусть он страдает так же, как я страдаю теперь!"
Затем она ушла, скрывшись за смутными очертаниями холма. Я отложил
рукопись и уставился на жёсткую темно-зелёную траву греческой лужайки,
думая о том, как верно ход событий за последние годы следовал её слепому
пожеланию разрушения.
Кое-что из этого она, должно быть, знала, так как это было известно
всем, и я задался вопросом, ликовала ли она, но было гораздо больше
такого, чего она знать не могла. Она не могла знать, среди многого
прочего, что я теперь уже принял горькое решение отослать выдр в зоопарк,
найти дом для собак и покинуть Камусфеарну. Теперь я больше не держу на
неё зла независимо от того, повлияло ли её проклятье на ход событий или
нет. Я только не понимаю, как может сосуществовать такая любовь и такая
ненависть.
Одни говорят, что мир сгорит в огне, Другие - всё превратится в лёд.
Из тех желаний, которые были во мне, Ближе всех те, что к пламени
стремятся.
Но если дважды суждено ему погибнуть, То ненависти тоже было много,
Чтобы сказать, что лёд тоже хорош, И этого достаточно вполне.
Посмотрев на траву возле своей книги я заметил бледное существо размером
в половину спички, которое рывками пробиралось между листьев. Временами
оно трепыхалось как флаг на ветру, то перемещалось на несколько
сантиметров вправо или влево, то продвигалось чуточку вперёд, то
отступало. Нагнувшись, я разглядел лоскуток белого, почти бумажного
листочка, который тащил на себе муравей размером в четверть меньше его.
Муравей пытался протащить его в направлении ко мне, но то и дело
застревал между стеблями травы, как если бы бревно тащили горизонтально
через лес. Тогда муравей начинал суетиться, отходил в сторону и назад,
просовывал один конецсквозь препятствие и в итоге продвигался вперёд на
дюйм-другой. Я посмотрел вокруг и поискал глазами вероятную цель его пути.
Позади и справа от меня, образуя прямой угол, была грубая кирпичная стена
высотой, пожалуй, метра полтора, а на верху стены была терраса, которая
заканчивалась выжженной, необработанной землёй. Я подумал было, что гнездо
муравья находится где-то поблизости на стене, но и до неё в ближайшем
месте было около семи метров, к тому же между травой и стенкой находился
голый цветочный бордюр шириной около метра, земля которого была вскопана и
лежала неровными комками размером в мяч для гольфа. Какова бы ни была цель
муравья, - достичь её представлялось совершенно невозможно.
Через четверть часа он добрался до рукописи, лежавшей на траве рядом со
мной. На ней, прямо на словах "рябиновое дерево" он остановился отдохнуть,
передвигая свою ношу в челюстях так, чтобы было поудобнее. Мне вспомнился
Брюс со своим пауком, и приключения муравья стали моими.
Муравей отдыхал целую минуту на ярко-белой бумаге, медленно пошевеливая
усиками, как бы выясняя, нет ли впереди какой-либо опасности. Затем
внезапно, как бы по взмаху флажка, дающего старт, он бросился вперёд по
странице и снова погрузился в травяные джунгли, отделявшие его от стены.
Та же самая огромная и упорная энергия сквозила в каждом его движении, те
же самые зигзаги то вперёд, то назад, те же манёвры и очевидное понимание
принципов механики, всё то жеощущение верности курса: прямо к стене.
Когда, наконец, он вышел из травы и добрался до сухих комков цветочного
бордюра, грандиозность возникших перед ним препятствий ничуть не
обескуражила его. У подножья каждой земляной горы, которая в масштабе для
человека была бы в сотню метров высотой, он осторожно поворачивался,
поправлял свою ношу и задом начинал подниматься по склону. На вершине он
снова поворачивался лицом вперёд и бросался вниз по спуску. Муравей ни
разу не пробовал избежать препятствия и обойти следующее, даже когда это
казалось так легко на взгляд человека. Как цель, так и направление его
курса были превыше всего.
С того времени, как я впервые рассеянным взором заметил муравья с его
похожей на знамя ношей, которой он, очевидно, придавал такое огромное
значение, до тех пор, пока он добрался до подножия стены прошло почти
полчаса. Кирпичи, грубые и неровные, горой возвышались над насекомым,
некоторые выступали с наклоном наружу и головокружительным навесом, а в их
глубоких трещинах были плотные сети белесой паутины. Они наслаивались друг
на друга как хитроумно построенные баррикады.
Муравей помедлил у подножья стены, подняв переднюю пару лап и ощупывая
её, как бы оценивая масштаб предстоящей преграды. Затем он повернулся и с
невероятной скоростью стал задом подниматься по гладкой поверхности, а
свисавшая вниз голова по-прежнему сжимала в зубах свою добычу. Первые три
кирпича он преодолел легко и достиг уступа, забравшись на который, он
снова двинулся вперёд. Примерно в метре от земли движение затруднилось,
так как верхний кирпич выступал наружу с сильным наклоном. Муравей
медленно пошёл по нему всеми шестью ногами осторожно находя точку опоры,
тело его при этом отклонилось назад на сантиметр, он чудом удержался и
снова соскользнул. Мгновение он висел только на двух передних лапках.
Затем он изогнулся, отчаянно пытаясь достать стенку остальными ногами, и
упал, с размаху шлёпнувшись на грубую спёкшуюся землю у подножья стены. В
человеческом измерении это было как бы альпинист упал с горы высотой
метров триста.
Некоторое время муравей лежал на спине совершенно неподвижно, а белый,
похожий на бумажку предмет, который я теперь посчитал за какое-то
сообщение, по-прежнему крепко был зажат у него во рту. Затем лапки у него
медленно зашевелились, муравей перевернулся, повернулся к стене и снова
бросился к ней как будто в ярости.
Первое большое падение. Я вспомнил своё: мой брак оказался несчастным
для обеих сторон. Но я оправлялся гораздо дольше, чем тот муравей.
При второй попытке муравей избежал, то ли случайно, то ли намеренно, того
кирпича, с которого упал. Он повернул к углу стены, добрался до места
несколько выше, чем раньше и обнаружил над собой полог из паутины. Его
ноша застряла в ней, и отчаянно барахтаясь при попытке высвободить её,
муравей снова упал. На этот раз ему понадобилось несколько дольше для
того, чтобы оправиться. И когда он пришёл в себя, стена его вовсе не
интересовала, всё своё внимание он обратил на поиски того, что потерял. Он
быстро забегал кругами и по прямой, лишь на мгновенье останавливаясь для
того, чтобы позондировать воздух своими усиками. В течение нескольких
минут он не отошёл и на фут от того места, куда упал.
Второе падение. Брак распался, хотя ещё не был оформлен развод. Выдры,
представляющие опасность для окружающих, помещены в неволю, Камусфеарна
механизирована, заполнена персоналом, её осаждают туристы. Идиллия
закончилась, а сообщение где-то затерялось во время падения. Я искал его
так же, как это делал муравей, и мне тоже пришлось бегать кругами.
Я нагнулся и, стараясь, чтобы тень от моей руки не падала на
обескураженного муравья, освободил то сообщение от паутины. Оно спорхнуло
вниз и упало на землю сантиметрах в пятнадцати от него. Оно белым пятном
лежало на бледной твёрдой земле, скрытое от него, как я понял, громадными
горными хребтами. Прошло несколько минут, прежде чем он нашёл его. Я почти
зримо ощутил его удовлетворение и восторг, когда он приноровился, снова
схватил его и бросился на стену. Теперь он уже устал, его восхождение было
медленнее и неувереннее. Он даже не добрался до прежней высоты и, когда
снова упал, то лежал гораздо дольше.
Когда он снова зашевелился, стало видно, что он ранен, у него
действовало теперь только пять лапок. Я уж подумал, что он больше не будет
пытаться, но он начал снова и вновь потащил дальше своё сообщение.
Третье падение. Автомобильнаяавария, необнаруженная травма, больница и
беспомощность, боль и медленное выздоровление, чувство разгрома, медленный
отход от того, что составляло смысл моей жизни, нежеланное возвращение в
негостеприимное лоно. Муравей же, несомненно, вышел из положения лучше
меня.
В общем и целом муравей падал шесть раз, и каждый раз оправлялся всё
дольше, но после второго раза он больше не терял своей ноши.
Как это ни невероятно, но на седьмой раз он одолел стену, все полтора
метра. У него на это ушло час двадцать минут, он был ранен и измотан, но
всё-таки оказался наверху. Он остановился на краю террасы, на ровной,
покрытой пылью тропинке, за которой были джунгли. Я встал и подошёл ближе,
чтобы видеть его.
Он, кажется, совсем не шевелился. Я в мыслях очеловечил его (он,
наверное, был среднего пола, работник, но я, сравнивая его с собой,
посчитал его за самца) и представлял себе, как он тяжело дышит, потягивает
измученные мускулы, прекрасно сознавая, что преодолел, наконец, самый
