маяков на островах Орнсэй и Кайлиакин, а ещё два дома я купил рядом с
деревней. В разной степени все эти дома требовали более-менее крупного
ремонта и переделок, и если уж я собираюсь продолжать писать, то
ответственность за каждую мелочь ляжет на него.
Если подует сильный ветер, кому-то надо идти к "Полярной звезде",
стоявшей в не очень-то пригодной бухточке к северу от островов почти в
миле отсюда, чтобы откачать воду из трюма и укрепить брезент. Довольно
часто кому-то надо было отвести её за семнадцать миль к югу на заправку.
Кто-то должен был заказывать продовольствие и забирать его на дороге на
вершине холма. Помощники приходили и уходили, а после них оставались те
или иные следы бедствия.
И совершенно очевидно, что без Джимми и двух помощников просто
невозможно вести хозяйство в этой крохотной, но бесконечно сложной
империи. Анализ счетов свидетельствовал, что, за исключением зарплаты, но
с учётом всех остальных расходов, таких как свет, отопление, горючее,
ремонт транспортных средств, продовольствие для людей и животных,
прачечная, страховка и телефон, - содержание каждого человека в
Камусфеарне обходилось почти в двадцать фунтов в неделю. Даже в те времена
сам дом Камусфеарны обходился в пять тысяч фунтов в год, и единственный
способ, которым я мог покрывать эти расходы состоял в том, чтобы забыть
все радости, которые имел от её красот и свободы, - это замуроваться в
стенах моего кабинетика-спальни и писать дни напролёт. Случайные гости,
часто посторонние люди, которые хотели посмотреть на выдр, вряд ли могли
войти в моё положение, и я постоянно выбивался из графика.
Единственная свобода теперь заключалась в "Полярной звезде". В дни
каникул, когда все условия совпадали и мы отправлялись на ней на маяки или
же просто поплавать по длинным извилистым морским заливам, которые подобно
норвежским фьордам кружевами обрамляют прибрежные скалы, я испытываю такое
же чувство свободы и восторга, как это было на корабле моего брата в
Греции. Я до сих пор переживаю те славные летние дни на "Полярной звезде",
дни, когда море было совершенно гладким, когда стайки кайр оставляли
расходящиеся круги, ныряя в воду перед носом судна, а пенящийся след за
кормой пушился как мех. Глубокий, пульсирующий шум двигателей едва слышен
в расположенной впереди рулевой рубке, всасывающая сила водоворотов во
время прибоя в проливах Кайлирии тянет за рули.
Шумные, крикливые тучи чаек, кружащих над нами и кормящихся мелкой
рыбёшкой, выбитой к поверхности огромными косяками макрели под ней, и
упругое натяжение перемёта, за которым пляшет дюжина ярко-голубых и
зеленоватых рыб, отливающих эмалью. Шторма, когда корабль скачет по
волнам, как молодой мустанг, и ужасная белая стена воды подбиралась к
подветренному борту, так что он наклонялся градусов на шестьдесят,
вынуждали меня бороться не только с рулевым колесом, но и со страхом. Всё
это, а, пожалуй, больше всего тихие вечера, когда мы возвращались к
причалу на закате и подолгу сидели под навесом за капитанской рубкой.
Солнце, опускающееся за гору Куиллин на Скае, алые потоки облаков
отражались в водах пролива огромной кровавой полосой и окрашивали гребешки
волн, слегка плескавшихся у борта корабля переливающейся мозаикой бледного
пламени и нефрита. Мы сидели там до тех пор, пока холмы не становились
чёрными силуэтами на фоне уже зеленоватого заката, и только плеск воды о
борт и крики морских птиц, целые колонии чаек и полярных крачек на
островах рядом с нами нарушали покой. Эти периоды покоя и тишина на
стоянке "Полярной звезды" стали для меня тем, чем когда-то был водопад,
теперь обезображенный свисающими черными трубами водопровода, подающего
воду в дом и в вольеры выдр. Вся Камусфеарна теперь представлялась мне
вольером, и единственная свобода - это море. Дом и его окружение теперь
стали для меня такой же неволей, как и для выдр, упрятанных за забор.
В течение нескольких недель я уже не мог скрывать от самого себя, что
состояние моей ноги быстро ухудшается. Но по какой-то инерции, возможно от
подсознательного страха за будущее, я не предпринимал никаких решительных
действий. К октябрю, когда сошёл крепкий греческий загар и выявился
настоящий цвет кожи, выяснилось, что она была холодного голубовато-белого
цвета, а у основания большого пальца начала образовываться глубокая язва.
Однажды по вызову одного из членов моего хозяйства приехала врач и
осмотрела мою ногу. Она заявила:
- Вам безотлагательно надо что-нибудь делать, откладывать больше
нельзя, иначе потеряете ногу. Говоря это, я имею в виду гангрену и полную
ампутацию ноги по щиколотку. Теперь вам здесь не место.
Да, действительно, мне здесь было не место, ни физически, ни умственно,
казалось, я попал впросак, без мира и спокойствия, связанного с тупиком.
Тогда, в конце ноября, я отправился в Лондон и обратился к
специалистам. Первый сказал, что возможно придётся заменить повреждённые
сосуды искусственными; второй -что эти сосуды слишком малы, чтобы их можно
было с успехом заменить, и во всяком случае они будут отторгнуты
организмом через год-другой. "Люмбарной симпатектомии, - сказал он, -
альтернативы нет". Сидя за своим большим столом, он поправил очки, сложил
кончики пальцев обеих рук вместе и, наклонившись вперёд, заговорил
медленно и осторожно.
- Люмбарные симпатические нервы расположены по обе стороны позвоночника
на уровне, скажем, почек. Среди прочих функций они регулируют подачу крови
к нижним конечностям, и их можно назвать клапанами, которые постоянно
наполовину открыты.
Если убрать левый из них, то этот клапан устраняется, и весь
нерегулируемый поток крови выливается вниз целиком вместо струйки, которую
обычно пропускает клапан. Ничто, кроме хирургического удаления левого
люмбарного симпатического нерва, операции, которую мы называем люмбарной
симпатектомией, не может теперь спасти вам ногу. Это звучит, как мне
известно, довольно опасной операцией. Её, однако, делают довольно часто, и
результат чаще всего бывает успешным. Если не будет осложнений, то вы
пробудете в больнице не более двух недель при полном выздоровлении,
скажем, через месяц-другой. Вынужден, к сожалению, подчеркнуть, что, по
моему мнению, у вас нет выбора между этой операцией и неизбежной
ампутацией ноги, у которой уже проявляются начальные симптомы некроза.
Я постарался оценить ситуацию, которая, казалось, была совершенно
нереальной, и вдруг стала иметь непосредственное отношение ко мне. Я не
поверил в названные им сроки не потому, что не доверял ему, а из-за
афоризма, который я сам когда-то изобрёл в Северной Африке, и который, как
выяснилось, неизменно оправдывался.
"То, на что вы думаете, понадобится пять минут, потребует часа; то, на
что вы думаете, понадобится час, потребует дня; то, на что вы думаете,
потребуется день, понадобится неделя, на неделю нужен месяц, а то, на что
нужен месяц - вообще невозможно сделать."
Я спросил: - Когда, по-вашему, операция станет неотложной?
- На этот вопрос ответить очень трудно. Прогноз- это ведь не
ясновидение, как вы сам понимаете. По-моему, не очень долго : два-три
месяца, если повезёт, - четыре, судя по нынешним темпам ухудшения
состояния. Вы когда-нибудь видели гангрену?
- Да. - Я действительно видел. С ужасом я вспомнил пальцы Терри после
того, как их отгрызла Эдаль. Смрад, ампутация, сознание того, что части
молодого человеческого тела пропали навечно, что они, почерневшие, лежат в
эмалированной посудине, и ничто на свете никогда уж не сможет вернуть их.
В некотором роде, смотреть на них было ужаснее, чем на труп.
- Тогда вы понимаете, что при появлении начальных признаков
прогрессирование может быть весьма скоротечным. Неотложная операция всегда
нежелательна. Теперь, полагаю, вы смиритесь с необходимостью
хирургического вмешательства?
- Да. - "Смирился" - не совсем уж подходящее слово, но теперь не время
обсуждать более тонкие оттенки значений. Я полагал, что никогда не смирюсь
с тем, что так изменило мою жизнь, даже если и осознаю его грозный ореол.
- Как я понимаю, вы живёте в Шотландии. Где вы предпочитаете
оперироваться, там или в Лондоне?
Во мне бурлили проблемы Камусфеарны, пока я сидел в тихой, клинической
обстановке врачебного кабинета на Хартли-стрит. За окном приглушенно
звучало уличное движение. Я не мог оторваться от них на пятьсот миль и
ответил:
- В Шотландии.
- Отлично. Хотите, чтобы я вам всё устроил, или же у вас есть надёжные
средства сделать это самому?
Я ответил:
- Думаю, что смогу устроить всё сам, если это не нарушит этикета.
Я был знаком с, пожалуй, самым известным хирургом в Шотландии. Теперь,
когда мне казалось, что я уже знаю худшее, я был намерен отдать себя в его
руки. Однако же, я далеко ещё не знал самого худшего. К счастью, ни люди,
ни животные никогда не знают об этом.
Из Лондона я отправился в Шотландию. Великий хирург подверг меня ещё
более тщательному обследованию, чем те, которые я прошёл до тех пор. Когда
оно закончилось, он сказал:
- Завтра утром я отвезу вас в больницу, где сделаем рентген. И это,
друг мой, будет болезненно, мне следует вам об этом сказать. Чтобы
определить, в каком месте прекращается кровообращение, мы вводим в артерию
вещество, которое на снимке будет непрозрачным. Вводится оно в паху, и это
довольно неприятно...
Это было более чем неприятно. Была большая операционная, в которой
толклось много сестёр, студентов и прочего медицинского персонала, а я
лежал среди них на столе голый, несчастный, и мне было очень стыдно.
Скромность, присущая большей части нашей западной культуры, заставляла
меня закрыть глаза, так, чтобы я, по крайней мере, не смог читать в их
глазах оценку моей беспомощной наготы. Спустя довольно долгое время ко мне
придвинули рентгеновский аппарат, и облачённая в белое фигура захлопотала
вокруг меня с иглой, показавшейся мне толщиной в карандаш.
- А теперь постарайтесь не шевелиться, - сказала она и вонзила свой
чудовищный инструмент мне в артерию в левом паху. Я только что не взвыл.
Такой боли, мне кажется, я никогда в жизни не испытывал. Игла была внутри,
и через неё вливалась окрашенная жидкость, если бы я хоть немного двинул
тазом даже просто от страха, - это только усилило бы агонию. Мне страшно
захотелось что-нибудь укусить, и, к сожалению, ничего другого, кроме
языка, уменя не было. Я сильно укусил его и почувствовал, как кровь
медленно заполняет мне рот.
Так же, как степень выдержки боли колеблется у отдельных людей, в
особенности среди мужчин и женщин, думаю, что и степень восприятия боли
тоже разная. У некоторых этот порог довольно высокий, и даже тяжёлая
травма воспринимается не более, чем сильное неудобство. У других, где
порог низок, такое же физическое состояние может привести к такой острой
агонии, что вызывает потерю сознания. Я сознания не потерял, но пока
глотал кровь из прокушенного языка, очень сожалел, что со мной этого не
произошло. Я было удивился, почему меня сюда привезли с постели в
кресле-каталке; возвращаясь, я больше не удивлялся этому.
Пока хирург вёз меня из больницы обратно в гостиницу в сутолоке
уличного движения в наступавших сумерках, я думал обо всём этом и о той
операции, которая мне теперь предстоит. Я попробовал было объяснить ему.
Кажется, я сказал, что, если при операции будет так же больно и это
продлится гораздо дольше, то лучше уж пусть отнимают ногу. Не знаю,
насколько уж серьёзно я говорил об этом, но, конечно же, именно так и
чувствовал себя в то время.
- Друг мой, - сказал он, когда большая машина остановилась у светофора,
а мелкий дождик заливал лобовое стекло и устилал черную дорогу перед нами
размытыми отражениями света от уличных фонарей, - друг мой, боли не будет.
Совсем. На животе у вас останется длинный шрам, он должен быть таким,
чтобы хирург мог просунуть туда обе руки, но это будет совсем тонкий шрам,
и вы ничего не почувствуете, а живот останется таким же плоским и твердым,
