Его высочество:
- Чтобы очернить его, не так ли?
Свидетель:
- Нет. Это не так.
И так это тянулось изо дня в день. Вскоре я понял, что судья мне вовсе не
сочувствует, и несколько позднее я утратил доверие к присяжным. Иногда
дело даже переходило в фарс.
Г-н Хэрст (мой адвокат) спросил, можно ли ему упомянуть о вопросе,
который не вызывает разногласий у сторон. Один из корреспондентов газеты
"Таймз" попросил его отметить, что в отчёте о вчерашнем заседании в
результате неудачной записипоказаний г-на Максвелла, слова "Генерал Люка",
- и это было проверено по стенограмме, -были, к несчастью, переданы так:
"Преступник Люка". Его (адвоката)
просили уточнить, что должно быть записано :"Генерал Люка".
Его высочество.
- Благодарю вас.
20 февраля, на седьмой день слушания его высочество вынес решение о том,
что "эти слова не были опубликованы по случаю квалифицированной
привилегии".
Попросту говоря, это означало, что моя посылка о том, что меня нельзя
привлекать к ответственности за цитирование слов, приведённых на процессе
Витербо несостоятельна.
По мнению судьи Глин-Джоунза, хотя такой прецедент и бывал на других
английских судах, это не всегда относится кматериалам иностранных судов, и
моё изложение процесса Витербо ни в коем случае, с юридической точки
зрения, не является "отчётом" о нём. И наконец появилось резюме его
высочества.
Его высочество, обращаясь к присяжным, сказал, что каждый из адвокатов
сообщил о том, что у него уже сложилось своё мнение по этому делу, и если
это так, то это мнение, по словам г-на Хэрста, может выявиться при
выступлении его высочества перед присяжными. По мнению его высочества,
судья вряд ли может составить себе мнение, пока он слушает дело, и он
уполномочен сообщить присяжным о том, что это было... Так как значительная
часть свидетельских показаний в действительности касалась вопроса о
привилегии, а также заявлений ответчика, предполагающих злой умысел, то
его высочество доведёт до сведения присяжных, почему он постановил, что
данная публикация не подпадает под действие привилегии.
Уже давно существует закон о том, что нас всех интересует судебное
производство в нашей стране, и поэтому точный и чёткий отчёт о судебном
деле может быть опубликован в интересах общественности. Если же в ходе
дачи показаний кто-либо скажет что-нибудь порочащее о ком-то другом, то
тогда этот человек, к сожалению, должен будет смириться с этим. Этот
принцип, однако, не распространяется на отчёты о судах в других странах.
Только отдельные иностранные суды, которые представляют достаточный
интерес для нас здесь, публикацияматериалов которых может
квалифицироваться как привилегия: где, например, суд был над британским
подданным, или же процесс был таковым, что отчёт о нём должен быть
опубликованным здесь:
И всё же в мировой прессе было опубликовано более трёх миллионов слов о
Джулиано. Очевидно, - думал я, - что масло должно быть масляным во
взглядах Его высочества на закон. Я также серьёзно считаю, что он мог бы
выступить таким образом и на процессе Витербо со всей своей откровенностью
и искренностью, и что даже его собственная кончина вызвала бы у него
большое удивление, - если, разумеется, у него было бы время поразмыслить
над этим.
Оставался только вопрос об уплате штрафа. "Его высочеству не дано
предлагать какую бы то ни было сумму. Некоторые весьма пожалеют по этому
поводу, так как такое предложение даже в широких пределах о предполагаемой
сумме могло бытьвесьма полезным, ибо присяжные не связаны тем, что говорит
судья. В это время, помнится, я испытал весьма любопытное чувство утраты
sequitur, - для меня это имело так же мало смысла, как и связанные с ним
даты.
Присяжные, посовещавшись почти два часа, присудили Аллиате 400 фунтов
стерлингов. Наша сторона заплатила в суд 325 фунтов, мы таким образом
должны были платить судебные издержки за обе стороны. Общие же расходы
приближались к пятизначной цифре, и я выходил из суда зная, что пройдут
годы, прежде чем я смогу уплатить свою долю, если вообще смогу. Я надеюсь
встретиться с его высочеством в потусторонней жизни, если мы, разумеется,
попадём в одно и то же место.
Во всех этих перипетиях читатель может и запутаться, как запутался в
них и я.
Итак, суд присудил Аллиате только 400 фунтов, но это было на 75 фунтов
больше, чем наша сторона внесла в суд, а по правилам этой похожей на
шахматы игры, которая называется британским законом о клевете, это
означало, что мы несём ответственность за все издержки, расходы, которые
были совершенно разорительны для меня.
Через несколько недель вслед за судом с Аллиатой у меня умерла мать после
долгой и тяжёлой болезни. И когда в апреле я вернулся в Камусфеарну, у
меня было глубокое чувство недоброго предзнаменования. Было бы гораздо
лучше, если бы я прислушался тогда к нему и закрыл Камусфеарену, но
стремление сопротивляться и бороться с невзгодами было всё ещё сильно во
мне, подстёгиваемое негодованием от того, какой оборот принял процесс
Аллиаты.
Было только одно отрадное событие, но и оно было непродолжительным. В
последний раз в Камусфеарну вернулись дикие серые гуси. Из года в год с
тех пор, как мы привезли выводок ещё неоперившихся птенцов из поредевшей
стаи на большом озере в Монтрейте, эти гуси и их потомство имели
обыкновение возвращаться к нам поздней весной, перезимовав и чудесным
образом не пострадав от руки человека в каком-то неизвестном нам южном
краю.
Их истоки восходят к моему далёкому прошлому, ещё в довоенные дни,
когда я собрал в Монтрейте целую коллекцию диких гусей со всего света,
когда снежные гуси из Северной Америки и гуси с полосатой головой из
Тибета паслись на покатых лужайках склонов у старого замка, а в самом саду
были экзотические редкости. Там были маленькие белогрудки, которых я сам
привёз из Лапландии в последнее лето перед войной. Они отвечали на зов
резким гомоном, который напоминал мне об огромной тундре и о блеске тихой
озёрной воды под полночным солнцем, о кислом привкусе оленьего жира и
запахе форели, варящейся на костре.
Там, помнится, была гусыня с мыса Бэррэн, которая иногда заходила через
открытые стеклянные двери в библиотеку и усаживалась перед камином, а её
нежное сизое как у голубя оперенье подрагивало при этом от удовольствия. А
во время вечернего перелёта воздух наполнялся хлопаньем крыльев и
отрешённой музыкой серых и снежных гусей с залива. Во время войны, когда
всё хорошее зерно требовалось для потребления людей, среди наиболее редких
видов была ужасно высокая смертность, почти половина из них погибла через
сутки от отравления, вызванного поставкой протравленной пшеницы. Несмотря
на это несчастье, только у меня во всей Европе сохранилась кое-как эта
коллекция, и таким образом, хоть ипоредевшая, она была уникальна. К этому
времени я переехал на северо-запад Шотландии, а Питер Скотт избрал себе
Слимбридж как идеальное место для того, что теперь стало знаменитым на
весь мир Фондом диких птиц. Он приобрёл этот участок, но не было
достаточно очевидных средств быстро приобрести что-либо, кроме зимующих в
Британии видов диких гусей, чтобы поселить их там. Он приехал в Монтрейт и
нашёл там всё ещё выживших около двадцати видов, три четверти из которых
были единственными представителями этих птиц на европейском континенте.
Было бы трудно не уступить его стремлению приобрести их, даже если бы у
меня и были причины отказать, но у меня их не было. Итак, они отправились
в Слимбридж все, так сказать, за исключением выводка полнокровных серых
гусей, потомков многих поколений птиц, которых я поднял на крыло в заливе
Уигтаун в те времена, когда был заядлым охотником на дичь.
Остались только дикие серые гуси, они плодились на берегу залива и на
острове до тех пор, пока их численность, пасшаяся на сельскохозяйственных
угодьях усадьбы, не стала привлекать сердитого внимания. Временами их было
более ста, хотя их стая, возможно, пополнялась по-настоящему дикими
птицами, которые зимовали в устьях рек Кри и Блэндох. Их участь, во всяком
случае, была такова же; их считали за паразитов, а то, что они были почти
ручными, ещё больше облегчало ихуничтожение. В то время, как я привёз в
Камусфеарну выводок неоперившихся гусят, на озере в Монтрейте оставалось
только четыре взрослых пары, а теперь там нет ни одной.
В своё время дикие серые гуси начали размножаться в Камусфеарне, всегда
на одном и том же маленьком поросшем кустарником озёрке в миле от нас,
через дорогу от Друимфиаклаха. Мораг Мак-Киннон подкармливала их и
всячески ухаживала за ними, она придумала им всем имена, даже когда
изначальная пятёрка увеличилась до тринадцати. Это было наибольшее число,
которого они достигли, и не только потому, что гусынь всегда было больше,
чем гусаков, что приводило к определённому количеству неоплодотворённых
яиц, но также и потому, что не было такой весны, чтобы вся стая целиком
вернулась со своей неведомой нам зимовки, а однажды нам даже пришлось
привезти новый выводок из Монтрейта, чтобы стая не вымерла. Некоторых из
них неизбежно подстрелили, другие, возможно, остались в стаях, принявших
их к себе, и улетели весной на север, чтобы плодиться в диких, покрытых
лавой горах Исландии.
Мы уже привыкли ждать их возвращения в Камусфеарну в конце апреля или в
мае. Это всегда было весьма волнующим событием. Кто-нибудь, пока мы все
занимались своими делами то ли в доме, то ли во дворе, вдруг восклицал:
- Слышу гусей!
И мы все собирались вместе, обшаривая взглядом небеса в поисках
подтверждения.
Затем звук повторялся опять, дикий, манящий зов, который как будто бы
воплощает в себе образ огромного, продуваемого ветром пространства: гор,
солончаковых болот и безграничного неба, - подлинный клич севера и
необжитых краёв. Сначала одинокий зов, как горн в ниспадающем тоне, затем
к нему подключаются другие шумным каскадом серебряных труб, и потом
небольшая стая появляется в поле зрения всё ещё очень высоко и далеко, но
крылья у них уже сложеныдля долгой спиральной глиссады к зелёному пятну
Камусфеарны. Затем они кружат низко над домом по полю, их гигантские
крылья с шумом рассекают воздух при каждом витке и, наконец, с резким
гамом они начинают круто тормозить при посадке, и вот уже опять стоят они
у нашей двери безо всякого страха, как если бы никогда не встречались с
охотником в облике человека. Один из нас уходит на кухню за хлебом, а
старый гусь, который у них вожаком, тот, кого Мораг обычно звала Джорджем,
начинает пушить свои перья и продвигаться вперёд, вытянув шею низко
параллельно земле, вдруг громко заклекочет, прежде чем станет жадно брать
хлеб из наших рук.
Именно таким образом они вернулись в последний раз поздней весной 1965
года. Мы услышали их издалека, вначале тоненько и чисто, затем слабее,
приглушённо из-за свежего южного ветра, который гнал перед собой большие
бесформенные белые облака над тёмным как чернила морем, на котором начали
подниматься короткие крутые волны. Небольшая стая из пяти птиц пролетела
высоко над Камусфеарной, направляясь в глубь острова правильным
треугольником. Они помедлили в ответ на наш зов, но тут же возобновили
полёт по своему курсу, так что ничего, кроме этой краткой заминки, мы не
получили в ответ на наш зов, что бы дало нам знать, что это были гуси
Камусфеарны. Они скрылись из виду в направлении Друимфиаклаха, затем,
минут пять спустя, вернулись, вытянувшись в одну прямую линию, спускаясь
на жестких вытянутых крыльях, круто скользя с вершины холма над нашим
домом.
Там было два гусака и три гусыни, третья гусыня, которую в предыдущие
годы Мораг называла Золушкой, была без пары и держалась на некотором
отдалении от остальных, она всегда была маленькой и выглядела глупой.
Ничто не говорило о том, что эти дикие гуси прилетели в Камусфеарну в
последний раз, но их эпоха, бывшая частью идиллии, кончилась.
