лю Зыкову пришла чьяРто жена. (Так началось.) Он ожил.
Запой еще длился, но вот, наконец, валом С книги за
рубежом, книги здесь, журналы, признание, поездки,
выступления, а также, крылом к крылу, его как бы
случайные изящные эссе, где он побивал соцреалистов и
замшелую совковую профессуру от литературы.
Внешний вид победителЯ и внутренняЯ несвобода, а вскоре и тайнаЯ за-
висимость (скрываемая, но тем большаЯ удручающаЯ зависимость от литера-
турного процесса) С в этом теперь весь Зыков, это и пролегло. Ах, как он
иллюстрировал. (Самим собой.) Уже состоявшийся, уже холеный, он стоял у
входа в некий клуб, арендованный на один вечер длЯ писательской встречи.
Зыков стоял, как общий любимец и как вахтерРинтеллектуал. Он не обслужи-
вал С он соответствовал. Поджидал своих. Он не спрашивал пропуск, поло-
жим, но с легкостью вглядывалсЯ в лица, как вглядываетсЯ человек, служ-
ка, уже вполне (уже вчера) приобщенный к их клану. ВотРвот и, выйдЯ на-
верх, они станут истеблишментом от Горби.
Попросту сказать, Зыков встречал у входа разношерстную литературную
братию. А Я, двойник, стоял меж тем в пяти шагах. ОказавшийсЯ там, Я то-
же ждал, тоже у входа; Я ждал по договоренности Михаила, чтобы везти
чьиРто писательские чемоданы в Шереметьево С тоже служка, но вольный, не
внайме.
Сначала критики. Шли критики, мужчины и женщины, и Зыков их встречал.
Да, да. Они самые. Шли даже те, по чьим статьям, как по интеллектуальной
наводке, Зыкова и многих других когдаРто таскали в КГБ, спрашивали, дер-
гали, присылали повестку за повесткой. (Из мелкой гнусности Зыкова еще и
лишили права пользоватьсЯ поликлиникой С за чтение вслух неопубликован-
ного рассказа!) Был стресс. Был запой. Был горд, тщеславен наш Зыков.
Стоило ли тогда жить так , чтобы теперь жить так? С вопрос навязчивый,
вопрос меры за меру. А критики все шли. Рецензенты. Редакторы. Их было
много. Те же самые люди. Зыков встречал, жал им руки. Участливо спраши-
вал, как прозвучала та статья. Не напали ли в ответ из другого лагеря? А
кто именно? Ах, гниды. И как ваши планы? Надо , надо ответить. Дать бой
... Он был взволнован. Он участвовал. И даже заметно, легко трепетал.
Зачем ему нужно? С думал Я, не понимаЯ в ту минуту, что нужно не ему С
нужно его имени. Оно (имя) вело его и повелевало им, заставляЯ, как ма-
рионетку, пожимать руки, умно спрашивать, распахивать удивленно глаза,
важничать или, вдруг затрепетав, себЯ умалять.
У входа появились писателиРэмигранты; поРевропейски сдержанные, они
пришли вовремя, одеты скромно, добрались на метро. Клуб называлсЯ ТКау-
чукУ. И наши, и эмигранты будут выступать на равных, сидеть и свободно
пикироватьсЯ за одним общим столом, великолепно, чудесно, вот уж време-
на! Дуткий Зыков, сместившись теперь в фойе (не топтатьсЯ же, встречаЯ
эмигрантов аж на улице!), выступал из тени вперед, здоровался, спраши-
вал:
С ... А как вам из Парижа виделась наша литературнаЯ реальность?..
Ну, скажем, ощутили ли вы там, как теряла зубы наша цензура?
Седовласый эмигрант надувал щеки и мило отвечал на эти невопросы. Зы-
ков и сам знал, как они там в Париже видели, и отлично знал, что ощутили
относительно цензуры; все знал. Но спрашивал. И не было тут подмахива-
ния. Не на эмигранта трудился: трудилсЯ на себя. Лоб был напряжен усили-
ем, выступившими мелкими капельками С в поте лица.
Стоял и спрашивал:
С А наши жрецы во храмах, Я имею в виду наши толстые журналы С оста-
нутсЯ они в русской традиции?
И еще:
С А наши колкие молодые философы?..
Я заскучал. Михаил так и не появился. Заждавшись, Я всеРтаки протис-
нулсЯ в каучуковый клубРговорильню, вошел к ним внутрь, но не далее фойе
(не левее сердца). Вошел, чтобы слегка перекусить и как следует прило-
житьсЯ (обещали) к дармовому немецкому пиву. Я пил и пил. Вернувшись в
общагу, сразу заснул и проснулсЯ среди ночи с разрывающимсЯ пузырем
(давненько не пил столько хорошего пива). И вновь засыпал в баварском
хмелю, все еще добрый, исполненный давнего юношеского счастья. В глазах
С мягкий вечер, мелькали лица, весь этот бомонд. И думалось: бедный, су-
етный, талантливый Зыков, Я ему сочувствовал...
В каучуковом клубе (в фойе возле бочкового пива) Я пил какоеРто времЯ
не один, а с безумцем Оболкиным.
С Пей пивко. Бесплатное, С говорил ему Я.
С Пью! Пью! С давилсЯ он глотками, счастливый, что пьет и что хоть
ктоРто его, неряшливого изгоя, слышит.
C Оболкиным всегда было трудно общаться, философичен и болтлив. Но в
тридцатилетнем возрасте это было интересно С Оболкин был поРнастоящему
взрывной, гениальный. Заметь и раскрути его наши умы, он прогремел бы на
весь мир своими немыслимыми Языковыми формальными поисками. Только сей-
час стало видно, как откровенно и сильно этот безумец оспаривал Витгенш-
тейна. Говорил он странно и много. А писал столь куцо, кратко, от напря-
женного осмыслениЯ его строчек ломило в висках. Так и не прочли. Был
погребен уникальный духовный опыт. (Зима. Засыпал снег.)
Воспаленное воображение Оболкина, ища себе путь и освобождаясь (от
своих же текстов, высвобождаясь из них), уже к сорокаСсорока пяти его
годам трансформировалось в болезнь, в бред. Дтобы пробитьсЯ на Запад,
Оболкин посылал с моряками торговых судов свои сочинениЯ в ООН. Был из-
вестен случай, когда безумец пыталсЯ переночевать в Центральной библио-
теке, прячась в час ее закрытиЯ за шторами (его и увидели с улицы). В
пятьдесят его женила на себе мороженщица с тремЯ детьми. А едва дети
подросли, женщина затеяла семейную склоку и скоро, в расплюйный час выс-
тавила Оболкина из его же квартиры. Зимой он забралсЯ на чьюРто дачу,
грыз сухари и в морозы спал в ларе в обнимку с собакой; рукописи теперь
отсылались в ЮНЕСКО, в добрую старую Францию, так как ООН продажно, за-
висит, мол, от американского капитала. Я встретил его, больного, в пере-
ходе метро, с шапкой в руках, с несколькими там блеклыми рублями. Зави-
дев меня, Оболкин значаще подмигнул. Еще и гордец, он сказал: ТВживаюсь
в роль нищего. Я вовсе не беден. Мне необходимо новое знаниеУ. С Вид
жалкий, Я думаю, он не ел с утра. Я объяснил, что тоже ищу новое знание
и как раз вживаюсь в роль подающего нищим. Бросил ему в шапку чуть ли не
последние рубли, а он зашипел: ТС ума сошел!.. Люди же догадаются!У С Мы
постояли с ним рядом, поболтали о семантике, о Ромке Якобсоне, в то вре-
мЯ как над нами трудилсЯ огромный вентилятор. (С шумом подкачивал воздух
в метрополитен.)
Оболкин был в строгих и одновременно мистических отношениях с Словом
С слова длЯ него Являлись неким уже бывшим в употреблении пространством,
местом б/у и одновременно святым местом. Как Голгофа. Каждый приходит.
Мы все туда приходим на время, чтоб там поклониться, но жить там
нельзя... Когда пили в клубе баварское (в розлив и на халяву) пивко,
Оболкин спросил меня, как пишется? как мыслится? С любимый вопрос безум-
ца, глаза его бегали, брови играли. А Я не ответил, только усы поглубже
в пиво.
Самому Оболкину писалось и мыслилось до 55 С до
инсульта. До того часа, когда однажды вошли и увидели
заросшего, грязного старика, лежащего лицом вниз (отток
крови от мозга, инстинктивнаЯ попытка спастись).
Эти люди, спасибо, похоронили его, а весь рукописный хлам потихоньку
(стыдливо) вынесли на свалку. КтоРто из агэшников суетился, спросил,
мол, Я не укоряю, но должно же было остаться, ведь работал, на что
родственники мороженщицы ответили: Оболкин перед смертью все уничтожил.
Бумаги свои. Фотографии. ТЗастеснялсЯ он...У С сказали.
Как удивительно удачно, звучно находят они (находим мы) слова, когда
человек толькоРтолько умер. Великий сюжет дает красно заговорить и самым
бездарным. ТДто ж бумаги, когда человек умер!У С афористично ответила
мороженщица. И впрямь: до бумаг ли?..
Я ведь тоже выбросил гдеРто свои бумагиРповести. Оставил валятьсЯ в
редакциях без обратного адреса, пусть снесут в мусор. ТикРтак. У каждого
свое. И про менЯ сказали, что уход, что тоже изощренный самообман и что
пестовать при таком умолчании свое постлитературное ТяУ С тоже полубезу-
мие. Пишущий умолк по своей воле. Ни днЯ со строчкой.
Начав, как и многие агэшники, истопником, Я вскоре перешел сторожить
ночами в научноРисследовательский, НИИРАЗТЕХ, суткиРтрое. (Свой кипя-
тильник. Свой чай в закутке. Долгие ночи и портрет Ильича на переходе с
этажа на этаж.) Портрет был скверный: опухший Ильич, был похож на пьяни-
цу, тем и человечен. Я не мог его любить, когда его любили все и когда,
святости ради, поэты предлагали убрать его изображение с денег. Но Я
привык к нему, как, не любя, привыкают к человеку. Как к лысенькому вах-
теру. (В зимние бесконечные ночи.) Ильич был нарисован в рост. Каждый
раз, когда Я с чайником подымалсЯ по лестнице, он похмельно прищуривалсЯ
и, словно бы Оболкин, подмигивал: как, мол, жизнь С как пишетсЯ и как
мыслится? все чаи гоняешь? А жаль, мол, нет пары пивка!
Я пыталсЯ пристроить сюда же (себе в сменщики) Костю... как же его?..
Костя... Костя... Но опустевший многоэтажный НИИ, скуднаЯ плата и на пе-
реходе портрет вождЯ (ТТвой будущий ночной приятельУ, С представил Я их
друг другу) произвели на Костю удручающее впечатление. Даже дармоваЯ
писчаЯ бумага и сколько хочешь, на выбор, машинок его не соблазнили. От-
казался. Сплюнул зло. Сказал мне гадостный комплимент, а ведь Я длЯ него
старался. Он попросил, чтобы жена не знала про Ленина, если всеРтаки
сторожить ему здесь придется. Странный был. Высокий. Породистое лицо.
ПовесившийсЯ в конце концов КостЯ Рогов!.. С вот и фамилия, вспомнил!
(Роман у него. Объемный. Изыск в композиции.) Ах, как хотел признания,
как хотел публикации КостЯ Рогов!.. Все мы, обивавшие тогда пороги лите-
ратурных журналов, знали его. Рогов С это мужик. Рогов С это прямой не-
мигающий взгляд. Осанка. Сильный характер. А вот голос нет С голос ви-
лял. Голос был витиеват и как бы с мягкой ущербной просьбой.
В библиотеке, вечером, шли в курилку, а Рогов свернул рядом, позво-
нить. Но вдруг заговорил там, по телефону КостЯ Рогов ничуть не витиева-
то: говорил он прямолинейно, с жесткой, чуть ли не приказной интонацией,
так что Я не удержалсЯ и позже спросил:
С С кем это ты так?
Он слегка смутилсЯ (оказывается, ктоРто слышал), но ответил:
С С женой.
Тогда Я и приметил странные белые вспышечки в его глазах, которые ка-
зались твердостью или внезапно сконцентрированной волей, а на деле были
знаками нарастающего кризиса. Рогова убивали отказы из редакций: кремне-
вый человек, а вот ведь погибал от наскоро настроченных мягких бумажных
листков. Тем жестче он разговаривал, общаясь с родными. С женой. С до-
черью. Но зато, когда у большинства из нас рухнули семьи (или тихоРтихо
отторглись, завяли), КостЯ Рогов от жены и детей в агэ не ушел. Полный
крах, ноль, точка, но его семью это не развалило. Там у него не было
трудностей.
Его крах и его безумие вылезли поРиному (так или иначе взяли свое).
Внешне ничего не случилось С помраченный Рогов не раздавал отрывки из
романа людям в метро. Не пил, не скандалил с милицией. Вот только дар
слова сам собой покинул его. Голый стиль, стилек. Пустые чистенькие аб-
зацы. Как опавшие паруса. Недвижимые. Неживые... прочитав (после переры-
ва в год), Я не сдержался, спросил, глянул ему в лицо С ты всерьез дал
читать, Костя?.. В ответ в его глазах уже выраженно и знакомо означились
(как бы выставились вперед) светлые вспышечки духовного краха. Скоро, в
те же дни, Рогов пригласил, настойчиво зазвал менЯ к себе домой С Я был
голоден, ни копейки, зайдем, перекусишь, сказал он.
Я зашел. Я увидел его семью. Они его обожали. Рогов восседал там в
