Дочь сказала:
С Давайте пить чай вместе? У нас сегоднЯ печенье. Домашнее!
И тотчас застолье. Женщины засуетились, колыша у стола своими больши-
ми грудями. Сидели мы долго и душевно. Гоняли чаи. Обговаривали как и
что. Они спрашивали менЯ про Урал С про климат, правда ли, там морозы
переносятсЯ легко? это оттого, что ветров нет?..
Печенье вкусное, мать и отец сидели ко мне лицами, дочка сбоку, сме-
ется. Вот ведь и люди как люди!.. Но чаще, увы, подонки. Почему они хо-
дят ко мне? Бесталанные. Несут свои жалобы, свои прогорклые исповеди.
(За стеной старикашка еще раз икнет.) Но Я не умел на них озлиться.
ДтоРто, видно, есть такое во мне, что они идут и идут и что позволяет
этим людишкам нисколько менЯ не стесняться. Как у болота, где можно
справить нужду, мол, старое ржавое болото, куст, и от сторонних глаз да-
леко. У других кустов неудобно, а у этого С самый раз.
С ... Уезжаем. У зятька большой деревянный дом. ДоРом! С тянула мать
с гордостью. С Восемь комнат. Пять отапливаемых внизу, а три вверху С
летние...
Тут и отец, наконец, дозрел, хрипло выдыхнул свое мужское согласие:
ТЛадно. Едем, значит, едем!..У С вытащил, извлек из домашнего тайника
здоровенную бутылку портвейна. Мы ее с ним, оба заметно добрея, и выпи-
ли. Дали и дочке полстакана. Портвейн неплохой, в руках загудела сила.
Седые мои усы, как Я чувствовал, не обвисали, а гляделись жесткой казац-
кой метой, тавром, ничуть не ущербно.
Когда Я уходил, дочка пошла проводить. Мы шли сначала их долгим и
темным коридором, задевали друг друга бедрами. Потом бедра пристали одно
к одному, а потом мы шли в обнимку.
Коридор стал светлее, перешли на пятый этаж, но час поздний: никого.
Руки мы разняли, поприличнее, но бедрами касались, шли забавно, словно
сросшиесЯ куском общей плоти, нога к ноге. Она посмеивалась. Я нетРнет и
думал о ее груди. Мы перешли уже на южную сторону. Близко.
Рано или поздно, какРто же возникает этот длящийсЯ разговор, тихие
минуты, а с ними и скромное откровение, мол, хорошо посидели, пообща-
лись. Мужчина несет бутылку (или хоть полбутылки), женщина несет саму
себя, а что еще?..
С Никто не придет? С спросила она, раздеваясь.
С Нет.
С Не ждешь? С засмеялась.
В постели велела погасить свет С зачем мне видеть? Eе видеть необяза-
тельно, ее, мол, и на ощупь ни с кем не спутаешь. Такое тело запомнишь.
Она сказала правду. Cкоро она прихватила еще не вполне взыгравший орган
и утопила в огромных грудях. Там было как в море, но и берега были как
берега, тверды. ТСюда. Сюда. Давай его сюда, С шептала. С Тут ему хоро-
шо. Я знаю, мужикам нраРаааРаавится...У
Она тоже выкурила сигарету. Я курил раза три. У нее, слово за слово,
раз уж сблизились, нашлась ко мне просьба. Она уверена: ее мать и отец
будут сюда еще не раз возвращаться. Будут метатьсЯ тудаРобратно, не при-
живутсЯ они в Перми так сразу. Месяца через два вернутся. Факт, что вер-
нутся! Старики плохо приживаются. ТПоследи за ними здесь, а? С попроси-
ла. С Ничего особенного, разРдругой загляни, поздоровайся. Зайди чаю по-
пить, ты ж хвалил мамино печеньеУ, С и легко всхлипнула.
Тут же, смахнув слезу, засмеялась:
С А Я тебЯ примечала. В коридоре вдруг попадался. И на
улице возле булочной видала!
Tакие, как она, стеснительны, сами не придут, ждут случая, зато об-
щажные монстры (попрямее в мыслях) идут хоть днем, хоть ночью. Они тя-
нутся, не важно к кому. И ведь тоже люди как люди. Постоять, покурить
вместе на спуске лестницы. Пожаловаться, порассуждать. Попросить. Им
много не надо. Им надо немного.
В темноте она говорила:
С Бегу на работу С вижу, ты по коридору топаешь. ЗамечаРала!
И верно: особенно прошлой осенью, когда Я шел коридором, мимо прохо-
дила (странным торопящимсЯ прискоком, словно бы пробегала), покачиваЯ
сумкой, грудастаЯ женщина в вязаном сером платье. Спешила на работу.
Опаздывала...
С А раз вижу: все бегут к троллейбусу, торопятся. А ты сидишь на ска-
мейке. Смотришь кудаРто в сторону булочной С и куришь, куРууришь!
Я засмеялся: увидел со стороны скамейку и себя, свою спину, согнутые
плечи.
ФамилиЯ их Каштановы; и недели не прошло после их отъезда, как зая-
вилсЯ шустрый человечек С как бы родственник, хотел неделю пожить. Я его
выставил, что за проблема. Но он стоял у дверей и не уходил. Робко наг-
ловатый. Курил, тряс пепел куда ни попадя.
Я взял его за плечо: вернутсЯ хозяева, им расскажете про родство и
что вы тоже Каштанов.
И добавил:
С Я вас провожу.
То есть чтобы он вдруг не забыл дорогу к выходу. Шли коридором, он
морщился:
С Вонь какая!
С НикакаЯ не вонь. Запахи, С пояснил Я, оставаясь до конца дружелюб-
ным.
Снаружи, у входа в общагу, пятнистых афганцев вновь сменил негрозный
старичок вахтер. Кашлюн, разумеется. Пятнистые, то бишь афганцы, ушли на
более денежные заработки. Этот старичок С по сути консьерж, но общага
так многоквартирна и огромна, что ему не упомнить всех нас в лицо, лишь
по случаю. Именно по причине всеобщей на входе, массовой обезлички он и
не консьерж. Вахтер. (язык называет, Язык точен, бьет в десятку.) В свое
времЯ инженер Гурьев, сомневаясь, спрашивал меня: а что если Бог тоже не
консьерж, а вахтер, и попросту не в силах нас запомнить в лицо каждого?
ТРодственникаУ Каштановых (наверняка сунул на входе денежку) Я довел
до самых дверей.
С Больше ханыгу не пускай, С выговариваю Я старичку.
С Ах, он сука! как же он прошел, как же Я не заметил?!. И сразу к
Каштановым! Ну, скажи, скажи на милость С ну, как они проходят?! С сте-
нает старичок вахтер, трясет головой, машет руками, хотЯ и он, и Я от-
лично знаем С как.
В коридоре шум. Несут шкаф. Ага! С ктоРто отсюда переезжает. Уезжает
совсем?.. Но этого же не может быть. Сколько знаю, на бедноватом этом
этаже у людей нет ни воли, ни ума, ни талантов, ни даже цепкой житейской
хитрости, чтобы когдаРнибудь вырватьсЯ из убогих общажных клетушек. Не
дано.
Эти тщеславные, хвастливые люди были бедны всегда. Им начхать на пе-
ремены. Они пройдут целым поколением, не оставив миру после себЯ ничего
С но ведь и не взяв у него ничего, кроме унаследованного тщеславиЯ и
убогого угла. Кроме своей бедности. Их бедность, по счастью, незла С она
душевна и даже греет (меня, к примеру). Мне с ними неинтересно, но...
тепло. Женщина всегда знает, что тебЯ (мужика) надо покормить. Ценное
качество. Спроси ее почему, зачем С она не знает. Просто так надо. При-
шел в дом, еще не поздоровался, тебЯ уже кормят. Уходишь С тоже кормят.
Или чай. Обязательно. При этом она жалуется: дочке шестнадцать, а уже
подгуляла С в семье теперь что ни вечер меж собой грыземся, потому что,
представь, ребенок?.. или первый аборт?.. Муж скрипит зубами, аж мате-
рится. Да и сама тоже, как оглашенная, вдруг в истерику, в крик!.. И как
же охотно они (он, она) о себе рассказывают, как хотят, чтобы ты их по-
нял. Они пьют с тобой ради этого, спят ради этого. Быть понятым С
опьянение особого рода. Необходимость, но еще и почти наркотическаЯ за-
висимость. То есть должен же быть на сонных этажах ктоРто, кто станет их
слушать.
Общажники, конечно, переезду помогают С четыре человека на ремнях не-
сут здоровенный неподъемный шкаф. Они пританцовывают со своей ношей как
грузчики. Кричат как грузчики. ТТвою мать! угол С не видишь!..У С Следом
еще трое С с выкатившимисЯ от натуги глазами, попердываЯ С несут старый
разбитый рояль. Топают, как слоны. Ага! Значит, Тютюнниковы С их рояль,
их девочка в белом платьице идет за роялем следом. (Вот ведь пытаетсЯ
Тютюн учить дочку! Может, выучит.) Думаю о всей той мебели, которую Я
помогал выносить, когда люди меняли общагу на настоящее жилье. Думаю и
об опустевшей комнате Тютюнниковых. ДьЯ она теперь? Кому?.. КтоРто рас-
ширится. КтоРто улучшитсЯ . Я думаю о всех тех комнатах и квартирах, в
которые не улучшилсЯ Я. О всех тех пустых паркетных полах, на которые Я
так и не поставил раскладушку, мне не надо.
С Эй! Забыли! Забыли! С закричал Я, сбегаЯ через три ступеньки по
лестнице и держа в руках (сторож!) дрянной маленький столик, показавший-
сЯ ценным, потому что даже битый, дрянной, он хранил тепло, которого у
менЯ нет.
Торопился, пока грузоваЯ машина не уехала:
С Забыли!
А они смеялись. Они мне кричали, высовываясь из кабины грузовика
(муж) и из такси (жена и дочка):
С Да не забыли С оставили!..
Двойник
За десятилетиЯ отказов их папки, что под мышкой, обшарпались краями,
а тесемки на папках сникли, пожухли и стали цвета земли (все там будем).
Вид жалкий. Однако старики роились возле дверей, настырные, как слепни.
Бойцы до упора. Постарели, но пришли. Едва к ним войдя, Я сглотнул эту
давнюю липкую горечь нашего тщеславия.
Особенно же клятые папки с тесемками выдавали пишущих уже с улицы;
грех не скрыть. Стареющие графоманы. Лысые. Беззубые. Больные. Вот они
все. КогдаРто это была (как выразилсЯ господин Ловянников) армиЯ литера-
торов, и значит, сейчас Я воочию видел то, что осталось после похода:
инвалидов, калек, оборванцев, жалкий сброд, остатки великого ополчения.
Надпись крупно: НОВОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО и помельче: Не звонить, в дверь не
стучать. Редакционный совет. Звонить и стучать у старых солдат смелости
уже не было. Но ждатьРто они могли. ДтоРчто, а это они умели. Возможно,
единственное, чему научились в жизни: ждать и жатьсЯ к теплу. На улице
сегоднЯ продувало, ветрено, но рядом с издательством, бок о бок, приле-
пилось складское помещение (с штабелями облицовочной плитки) С пишущие
старики (плохо одеты) тотчас набились туда.
В углу собирали альманах.
С ... Мужики! С зазывал голос составителя. С Ну давай, мужики! Новел-
ла, но чтоб без мата. У кого есть новелла на полРлиста, но без мата?..
Срочно, мужики.
Ему шутливо отвечали С есть, есть без мата. Но с двумЯ
гомосеками.
Голос взвился:
С Вы что, с ума посходили! С СоставителЯ в углу Я не видел, но боль
его хорошо слышал. Беднягу аж трясло. (Затеянное могло сорваться!) Исто-
рический, можно сказать, длЯ литературы час, цензуры нет, свобода, но
ведь речь о юношеском сборнике, какие гомосеки! с ума посходили!..
Место их сбора мне подсказал еще Михаил, адрес, угловой дом НОВОЕ ИЗ-
ДАТЕЛЬСТВО, но Я никак не предполагал, что попаду на склад, в царство
облицовочной плитки. Плитка меж тем валялась прямо на полу. КогдаРто ее
достать было невозможно, о ней мечтали, ее разыскивали, теперь будущий
глянец наших сортиров и ванных комнат валялсЯ вразброс бесхозный, неох-
раняемый, и на нем, на штабелях, восседали там и тут полубезумные старые
графоманы. Писаки. Гении. Старики, понабежавшие сюда за последним
счастьем. МоЯ молодость; что там молодость, всЯ моЯ жизнь С Я их узна-
вал! Я их признавал приглядевшись, хотЯ по свежему взгляду эти лысины (и
эти морщины), эти висячие животы (и спившиесЯ рожи) возмутили и оскорби-
ли менЯ С унизили, напомнив, что с нами делает время. С ума сойти! Ста-
рики уже не надеялись, но они все еще хотели. Жить им (нам) осталось уже
толькоРтолько. И желаний было толькоРтолько. Но первое из первых желаний
было поРпрежнему высокое С напечататься. Оставить след. Опубликоваться,
а после уже и туда можно. ОблитьсЯ напоследок мелкой советской слезой.
Общага, мол, признала.
Один старик выкрикивал другому в самое ухо.
С ... Так уже не пишет никто. Пойми: мои тексты С сакральны! сак-
ральны! сакральны! С страдальчески каркал старый ворон, рвал душу.
Но птицы и птички, изображенные на облицовочных плитках, криками на
крик не отвечали. Ванные комнаты будут как перелет молчаливых. (Шуметь
