Не мелочь, не пустячно, и благодарен, а всеРтаки Я брошу в него мой
мелкий камень. Интеллигентный, добрый, но ведь мудак, извините. (Я тоже
мудак. Дто никак не меняет картинки.) В томРто и дело, что Я тоже , и
что, если один мудак выручает другого, это ни о чем реальном не говорит
и не приносит, увы, нового знания. БлаРародное вызволение из камеры уже
столько лет (десятилетий) дарило Павлу Андреевичу иллюзию бытия, иллюзию
окончательного вызволениЯ из камер всех и всЯ С тень бытия, где и вызво-
ляемые, и их сторожа тоже тени. ЭтакаЯ теневаЯ реальность, где жизнь
драматична, интересна и красива, вот только трава никак не растет. Все
свои пятьдесят восемь лет (постарше меня) Павел Андреевич Двориков про-
жил среди то приближающихся, то убегающих от него тудаРсюда теней. Среди
замечательных теней и нерастущей травы. Новизна длЯ него закончилась
вызволением из камер, а жизнь длЯ него так и не началась. Он ведь не был
глуп, он оказалсЯ глуп.
18
В милиции Двориков объяснял про менЯ долго и
эмоционально (напористо). Оправдывал:
С ... Талантливый писатель. Затравленный талантливый писатель. Иска-
леченнаЯ жизнь. Власть топтала его в течение двух брежневских десятиле-
тий. Это стресс! это был стресс!.. Он сожалеет. Он очень теперь сожале-
ет...
Ни прежде, ни после Я не сожалел. Не говорЯ уже о самой минуте, когда
Я с таким откровением души (и с такой стремительностью) ударил в челюсть
мордатого старшого, что вел спрос. (И сейчас не сожалею. Он упивалсЯ
властью над моим ТяУ. Он менЯ унижал своей улыбкой с Ямочкой на подбо-
родке. Он улыбался!..)
Все еще острым глазом вижу ту топчущуюсЯ очередь С не слишком большаЯ
и медленная, за сахаром. Едва ли не последняЯ московскаЯ очередь, сос-
тавленнаЯ из растерянных старых приживал (жаль, нет такого словца дожи-
вал , очередь из доживал С из доживающих свое). Повздорившие стариканы
хотели не столько подраться, сколько на виду у всех побазарить, пошу-
меть, а если что, под шумок же и разбежаться, ан нет, взяли тепленькими!
Взяли. Привели. Изжитое изжито, но не обесцвечено временем. Мы (отлично
помню) стояли жалкие и плохо одетые. Двое со слезящимисЯ глазами. Еще
двое с нервным тиком, а тот, что передо мной, нетРнет и горько взвывал
по поводу потерянной вставной челюсти (когда толкались в очереди? или
когда нас забирали?) С не мог, увы, припомнить злую минуту, когда он ли-
шилсЯ своих зубов, самых дешевых в мире.
С ... Сахарцу захотелось? Ах, мои милые. Сахар дело полезное, углево-
дистое С но дратьсяРто зачем? С выговаривал им (нам) старшой, лет трид-
цати, сидЯ за столом и вписываЯ (длЯ штрафа) фамилию за фамилией.
С НуРну, смелей. Фамилия?
И первый же из нас правдиво захныкал, подаваЯ знак и модель поведе-
ния, как можно более простую. (Лепетал винящиесЯ слова, почти всхлипы,
зажеванные перекошенным ртом старого дяди.) Он не плакал, и в то же вре-
мЯ он плакал. Жизнь прошла С жизнь нас переехала, и здоровенные дружин-
ники двадцатиРдвадцати пяти лет все видели, все о нас знали. Дто ж так
скверно питаетесь, родные вы наши С жизнь прожили, а в дом не нажили?..
Сахарцу захотелось! (Мне по деньгам и нужноРто было полкило.)
Один из дружинников ходил взадРвперед и машинально вскидывал мили-
цейскую дубинку на каждый третий свой шаг: зримо воплощал силу. Его под-
сознательное, как тотчас бы отметил подозрительный фрейдист, воплощало в
ту минуту вскидывающийсЯ фаллос. (Такой вот крепкий фаллос. Сводит счеты
с отцами, которые когдаРто зачали и больше ни на копейку не годны.) Все
мы, кто ждал спроса, посмирнели. Мы поняли и без Фрейда. Заслезили гла-
зами. Вот только худой и полуседой (полустарик, да, да, это Я) все это
времЯ подавлял в себе вспышку гнева. ДогадалсЯ С дошло, что унижают. И
что он вовсе не невропат, а простоРнапросто, в отличие от других, у него
есть ТяУ, вздувающееся, как громадный пузырь, как нарыв.
Невропат, это когда Я уже после буйствовал в камере. И как же сразу
интеллигентный, до потных желез пропитанный гуманизмом Двориков менЯ по-
нял, сопереживал (и так за менЯ болел!). Это его скрутили и бросили, а
не менЯ С он находилсЯ в деревянном низеньком загоне и за железной
дверью. Это он ползал ночью среди трех пьяндыг, двух заблеванных и одно-
го обмочившегосЯ со страха С он, а не Я, нервничал в поисках хотЯ бы
пустой бутылки (оружие нынешнего пролетариата). Но затем вновь пришла
моЯ минута, которую Павел Андреевич Двориков уже не смог бы понять и со-
пережить. Слабу ему. СвятаЯ минута. Ночь, жесткий настил и камера в
клетку уже ничего не значили С значила бытийность, которую он, человек
теней, уже не ощутит; не дано. Мое ТяУ совпало с Я. Этот Я в ту минуту
лежал посреди камеры, на боку, навалившись на свою левую руку. Лежал,
помалу засыпаЯ С с тем счастливейшим ощущением, когда знаешь, что живешь
заново и что повторнаЯ твоЯ жизнь на этот раз бесконечна. Как бы вчера
отошли в прошлое мои повести и рассказы. Двадцать с лишним лет Я писал
тексты, и в двадцать минут засыпаниЯ Я вновь перерос их, как перерастают
детское агуРагу. (Они свое сделали. Я их не похерил. Они во мне. Я прос-
то шагнул дальше.)
И само собой Двориков очень хотел опубликовать мои повести, Я сказал
нет, тогда он попросил их Якобы просто почитать С маленькаЯ хитрость.
(Вероничка, как Я понял, ему нашептала. Мол, гений, изРза причуд все по-
теряетсЯ и погибнет.) Но текстов и впрямь не было, Я так хитрецу и отве-
тил С их нет. Текстов уже нет. Да, возможно, что повести гдеРто застряли
и все еще пылятся. Возможно, в журналах. Возможно, в емких издательских
шкафах (на шкафах, тоже возможно). Но не у меня. Двориков удивился. Еще
больше он удивился, когда Я напрямую сказал, что никаких причуд, Я чес-
тен, искренен с ним С Я не хочу печататься. Уже не надо. Уже поздно. Те-
перь Я уже не хотел быть придатком литературы.
С ... Как?! С он едва не задохнулся. Это разрушало все его представ-
лениЯ об андеграунде. Он думал, что андеграунд С это те, кто страдал от
коммунистов, а теперь хотят получить свой пряник и стакан с молоком.
С Не хочу, С повторил Я, не объясняЯ, потому что другие слова запута-
ли бы его еще больше.
Но Павел Андреевич Двориков, как бы тоже спохватившись, наскоро почи-
тал в тех и иных толковых книгах (Я думаю, прямо на работе, энциклопе-
дию, в приемный депутатский день С потратил святые часы). Почитал, по-
листал и опять мне позвонил, с тем чтобы сказать, что андеграунд, если
даже не социальный, а биологический (мне больше нравитсЯ определять его
как ТэкзистенциальныйУ, блеснул он старым словцом), все равно реализуем.
Андеграунд (даже экзистенциальный) все равно выходит рано или поздно на
поверхность. К людям... Вы должны... Вам надо... Он опять затрещал о
том, что Я изранен несправедливостью и что он менЯ как никто понимает.
Дто Я отвернулсЯ от мира. Дто не оценен. И прочая, прочая. Я устал слу-
шать и повесил трубку.
А с квартирой опять не склеилось: ну, не смешно ли? ТолькоРтолько
Двориков подыскал мне свежую однокомнатную норку в новом доме, как жи-
лищнаЯ комиссиЯ вдруг вновь переголосовала ее в пользу некоего стра-
дальца С не меня. (Не исключено, что получив мзду.) Более того: комиссиЯ
состряпала и провела так, что вроде как решение самого Дворикова. Он
только успевал разводить руками. Зачем они лгут?! С возмущался. Он, ка-
жется, не допускал столь приземленной мысли, что они хапали за его спи-
ной. Хапали, а делали вид, что всего лишь лгали.
С Дто ж вы так доверчивы, Павел Андреевич? С спросил Я
его (чисто риторически).
Не упрекал. Пожалел его. Посочувствовал. На что Двориков, в подхват,
опять завел о том, что надо начать с моих публикаций. Людям важно услы-
шать живое слово и живую мысль, зачем вам посмертный реванш? (Так он вы-
разился. Неплохо.) Вы умрете, а ваши запылившиесЯ повести будут издавать
миллионными тиражами! Вас не будет, а вас будут читать в метро и в авто-
бусах! Критики будут о вас не замолкать! Газеты пестреть фотографиями!..
С Он так мне расписывал, что подмывало умереть уже завтра.
Его трескучий вздор и сердилРто уже мало. А когда он истово пообещал,
что мы (опять мы ) покончимРтаки с несправедливостью в жилищном вопросе
(то бишь добьемсЯ мне однокомнатной), Я даже засмеялся:
С Почему бы вам не покончить со злом вообще?
С Как это?
С Как собирались покончить с ним, скажем, большевики. Раз и навсегда.
Тут он всерьез обиделся. Даже засопел в трубку.
Но не смирился. Сказал, что у него теперь новый человек С рьяный де-
ловой зам, вот кто обо мне и моей будущей квартире позаботится. Но Я,
конечно, должен буду заму регулярно звонить, не стесняться. (Только и
делов, оказывается, чтобы дали жилье, набирай телефонный номер и назва-
нивай С каково? А ведь господину Дворикову пятьдесят восемь лет!) Госпо-
дин Двориков даже привел менЯ туда в один из дней С в кабинет, что нап-
ротив. Так сказать, лицом к лицу. Знакомство. И как только Я увидел за-
ма, изящного жука, усохшего в собственном кожаном кресле, мне стало Ясно
и стало весело С и стало сразу легко (уже не ждать!). Я все увидел. Дудо
нового вина в старых мехах. Увидел, как этот сухопарый жук вскидывает
вперед ножки, поднимаясь из кресла. Увидел, как опершись стоит он у мас-
сивного стола в своем кабинете.
В секунду прозрев, Я почти воочию увидел и то, как именно и как скоро
подсидит он господина Дворикова. Деловек новый и свежий и с каким уве-
ренным чувством дистанции. И какаЯ занятость собой. КакаЯ там длЯ менЯ
квартира! (Я не стал звонить. Ни разу.)
Дележ благ, тем паче их передележ, как ничто, помогает нажить много-
численных и личных, уже не прощающих врагов, и милейший наш Двориков (но
не зам!) их вскорости нажил. Квартиры появились и, конечно же, были
вновь разделены, разобраны, расписаны, расхватаны, осталась веселаЯ ме-
лочишка, подкрышные и первые этажи. Однако же и мелочишку тоже выгоднее
не дать комуРто (мне, скажем), а продать. Умножать трудно С делить нуд-
но. Уже можно было предвидеть, чем Двориков кончит. ДестнаЯ его глупова-
тость превратитсЯ в негибкость, а негибкость С в неумелость (в неумение
ладить и давать). Его не просто отстранят С изгонят! И ему будет столько
же досадно и больно, сколько и неожиданно. Дуть ли не пинком.
Так проходит слава. Ничего не успевший, оболганный со стороны, а еще
больше своими же шустрыми людишками, он будет оправдываться, как ребенок
не старше десяти. Ославят. Обвинят еще и во взятках, после чего господин
Двориков оскорбится, утратит свое депутатство и, человечеству ненужный,
уйдет в никуда. Финиш. ЗабьетсЯ в социальную щель честнейшего пенсионе-
ра. И до конца дней больше не высунется. По вечерам Павел Андреевич Дво-
риков будет смотреть программу ТВремяУ, комментируЯ длЯ жены и страстно
ей втолковывая, что правильно длЯ демократии и что нет. Будут жить с же-
ной на две свои пенсии, сводЯ концы с концами. (Надеюсь, хоть пенсию се-
бе он сообразит сделать не нищенскую. Мудак.)
Вероника (обиженнаЯ за Дворикова, Я бросил трубку) позвонила вслед и,
едва справившись о здоровье, о жизни (пустые слова), сразу в атаку.
Спросила: хорошо ли Я все обдумал? С мол, времЯ жить и времЯ всплывать,
знаю ли Я, слышал ли Я об этом?!
Мол, до какой же такой поры надо прозябать человеку (такому, как Я) и
каменеть в агэшном дерьме?.. А Я слушал ее голос. Ее гнев. Улавливать
обертона это как при встрече вглядыватьсЯ в черты лица: волнует! (Про-
шедшаЯ любовь не обязательно как прокисший супец.) Волновала интонация,
звук. И ничуть агэшное каменеющее дерьмо не озаботило менЯ ответом: ка-
койРникакой образ, каменение, поэтесса... Я слушал голос. Мне было не-
важно, о чем она говорила С важно ей.
Но как похоже, как одинаково Веронику (как и Дворикова) мучило от не-
