вает на них недолговечная, лет на семьдесят, человеческаЯ субстанция.
Квартиры и повороты то за угол, то в тупик превращают эту пахучую кори-
дорноРквартирную реальность в сон, в кино, в цепкую иллюзию, в шахмат-
ныйРклеточный мир С в любопытную и нестрашную гиперреальность. Как ока-
залось, больше человеку и не нужно: мне хватило. Вполне хватило этого
мира коридоров, не нужны красоты Италии или Забайкальской Сибири, рослые
домики города НьюРЙорка или что там еще. Мне и МоскваРто не нужна. (ХотЯ
Я ценю ее полуночное пустеющее метро. И ее Веронику. Умненькая. Любила
меня.)
КогдаРто коридоры и их латунно занумерованные квартиры, и особенно их
тихие двери, казались мне чреваты притаившимисЯ женщинами. Полные женщи-
ны или худенькие. Красивые или не очень. Всюду они. За каждой тихой
дверью. В коридор они вдруг выбегали, нет, они выпрыгивали: они Являлись
или же вдруг прятались. Их можно было внезапно увидеть, встретить. (Или
же их надо было искать.) ЗатаившиесЯ в коридорной полутьме и, разумеет-
ся, ждущие любви женщины С мир тем самым был избыточно полон. Коридоры и
женщины. Мужчины при них тоже мелькали, но были лишь фоном, бытовым соп-
ровождением и подчас необходимой квартирной деталью, вроде стола, холо-
дильника или сверкающей (иногда ржавенькой) ванны. Участвовали, и не
больше.
Однако возраст и стаж сторожениЯ (да и оценочность,
душок времени) постепенно привели в коридорах и во мне к
удивительной подмене. Подмена жива, она не окончательна,
но она происходит: женщин малоРпомалу, но все
определеннее вытесняют в моем воображении их жилые
квартиры. Понять мое присутствие через жилье, а не через
женщину, вот где теперь ток (течение) бытия.
Дувство подмены С индивидуальное, на таком не настаивают. Женщина
словно бы пустила корни в свои собственные квадратные метры. А само
жилье стало иметь лицо чуть ли не более сущностное и Яркое (и манящее),
чем лицо женщины, проживающей здесь. И уже чуть больше, чем женщина, мне
дарят тепла обихоженные ею квадратные метры. Я их вижу. Я их (кв метры)
чувствую через стены и через двери: слышу их запахи. Вбираю и узнаю. Жи-
лые пахучие метры, они и составляют теперь многоликое лицо мира.
Я сообразил, соотнес и подыскал сходное себе оправданиеРобъяснение: в
конце концов как сторож Я вложил в эти метры заботу, личную жизнь. И
стало быть, в каждой квартире (в той, в другой, в третьей) означена не
только площадь (основная) на ней проживающих; то есть в каждой квартире
на полу найдетсЯ и моих сколькоРто жилых метров, немного, хоть одинРдва,
но моих С мной обеспеченных и мной сторожимых. (Как раньше сколькоРто
каждой притаившейсЯ женщины было моей. Пусть немного.) Я называю их
просто С кв метры, каве метры. Каждый день Я движусь по коридорам, от-
части уже задействованный той посильной метафизикой, какую Я им навязал.
(Коридоры за образ не отвечают и сами по себе не виноваты. Обычные про-
ходы по этажам.)
ПолтораРдва месяца буду жить у Соболевых, замечательнаЯ квартира в
четыре комнаты, с большой ванной и с гигантским телевизором (я, правда,
не люблю ни ТВ, ни полудрему в теплой воде). С телефоном. С книгами. Де-
нег за пригляд платят крохи, но хорошей квартире Я рад. Я ведь живу. Но,
конечно, придерживаю и свое запасное место в пристройке дома С в крыле
К, где сменяют друг друга командировочные. Место плохонькое, но всегдаш-
нее: Якорь в тине. Там у менЯ просто койка. К койке Я креплю металличес-
кой цепкой, довольно крепкой, мою пишущую машинку. (Продев цепочку под
каретку, чтобы не сперли.) Я не пишу. Я бросил. Но машинка, стараЯ под-
ружка (она еще югославка), придает мне некий статус. На деле и статуса
не придает, ничего, ноль, просто память. Так у отловленного бомжа вдруг
бывает в кармане зажеванный и засаленный, просроченный, давненько без
фотографии, а все же паспорт.
Рублевы, Конобеевы, пьяницы Шутовы (вот ведь фамилии!), но зато те-
перь приглядываю и у богатых, у Соболевых С Я, стало быть, сочетаю. Со-
болевы С это уже мой шаг в гору, капитал. Интеллектом и деньгами припа-
хивают их крепкие, их пушистые кв метры. И каким доверием!
С Петрович, С и укоризна в голосе Соболевых, этакаЯ добрая, теплаЯ их
укоризна.С Петрович, ну пожалуйста! Ты же интеллигентный человек. Ты
хоть не общайсЯ с теми... С и жест рукой в сторону крылаРК.
С Боже сохрани! С восклицал Я. Понять нетрудно: кому нужен сторож,
пусть интеллигентный и пять раз честный, но который еще вчера выпивал с
загульными командировочными?
Я на месте. Пришел. С некоторой торжественностью (в процессе перехода
из комнаты в комнату) Я включаю свет. Даю С самый Яркий! И, плюс, расш-
ториваю окна, изображаЯ жизнь в квартире Соболевых С их присутствие длЯ
некоторых любителей чужого добра, интересующихсЯ с улицы окнами. В сто-
рожимой мной квартире Я спать не обязан: только проверить вечером. Еще
одну Я пасу на седьмом С квартиру Разумовских.
По пути туда (возможно, простаЯ инерция) Я вновь нацелилсЯ к фельдше-
рице Татьяне Савельевне: в этой стороне (в этой сторонке) и квартирки
победнее, и мужики куда попроще, похрипатее... Прежде чем постучать,
вновь выглянул в окно: нет ли внизу грузовика? (Нет.) Надо бы всеРтаки
иметь повод, чтобы будить женщину в час, близкий к ночи.
ПораненнаЯ рука С вот повод. (Уже заживала.) Я поддел струп ногтем,
боль вспыхнула С какоеРто времЯ смотрел, как пузыритсЯ (несильно) кровь.
Скажу, что задел.
Татьяна Савельевна помогала общажному люду и после работы С перевя-
жет, таблетку даст. Но к двенадцати ночи фельдшерица, разумеется, ворча-
ла на приходящих: что за люди, надо же и честь знать!.. ТМы уже спиРии-
мУ, С означало, что шофер у нее в постели. У него рейсы МоскваССтавро-
поль С Москва, а он спит! залежался! (Не потерял ли он, дальнобойщик,
работу?) Ладно. Пусть поспят. (Я добр.) КараулЯ жилье Разумовских (почти
рядом), Я уже месяца три как с удовольствием навещал ее чистенькую квар-
тиру. Я свел знакомство, когда травмированнаЯ леваЯ рука вдруг пошла на-
рывами. ПриходЯ на перевязку к ней домой (не таскатьсЯ в поликлинику), Я
заглядывал уже ежедневно, а ее муж, то бишь шофер, подзарабатывал в эти
дни на юге большие деньги.
Раз, вернувшись внезапно, шофер нас застал, но не понял. Татьяна Са-
вельевна как раз уже бинтовала (повезло) С к тому же шофер увидел мою
травмированную руку, алиби на нынче, да и на будущее. За деньги она ле-
чит мою лапу или из жалости, не знаю, как она ему объяснила.
Шофер чтоРто чувствует; и опечален, как мне кажется. Но Я и он С мы
ведь редко видимся. В другой раз он уже вернулсЯ в Явно неподходящий мо-
мент, Татьяне Савельевне пришлось срочным порядком поставить на стол нам
бутылку водки, и мы с шофером довольно долго говорили о Горбачеве и
Ельцине. К счастью, бутылка нашлась, а разливать по стаканам это уже как
трубка мира.
Я ценю не только ее уютные, теплые кв метры, ценю ее тело. НекрасиваЯ
женщина, но с опьянЯющим телом, временами Я даже ее побаиваюсь (ее те-
ла), то есть сдерживаюсь, веду счет. Как бы не инсульт. Однажды совсем
забылся, увлекся, едваРедва отдышалсЯ после. Слава Богу, медикаменты под
рукой. Она прибрала их, припасла, когда еще были дешевы, С так она гово-
рит. Я думаю, наворовала. Она не считала воровством, конечно. Ведь все
было общее, наше. Но в последнее времЯ ее характер портится. Тоже пока-
затель. Возможно, кончаютсЯ медикаменты. А возврата к старым временам не
предвидится.
Но уж какаЯ есть, за то спасибо. Я благодарный человек и честный пот-
ребитель, мне хватает ее тела, ее лона и (особенно в первые минуты) ее
светлой плотской радости. Ничего больше. Мы с ней даже не говорим. Од-
ноРдва слова скажем, но и те в пустоту и как бы винясь друг перед другом
(мол, жаль, что умеем разговаривать) С и мелкими шажочками, скокРпоскок,
все ближе к постели. Ага! С всеРтаки вспомнил. Штрих. Когда Татьяна Са-
вельевна смазывает йодом ранку, она вдруг дует на нее изо всех сил (ду-
ет, дует!) и спрашивает, просветленные глаза, словно она девочка, а мне
годика полтора, самое большее С два:
9
С Не больно?.. Уже не больно?
И снова ласково дует.
Шофер нагрянул. Срочно появилась вновь на столе водка, мы выпивали.
Дик. Небрит. И плюс новоприобретеннаЯ привычка вращать глазами. Каза-
лось, он все думал о моей руке, когда же, мол, наконец вылечится. А Я
думал о ее теле, поддразниваЯ себя, мол, длЯ старого андеграундного
сердца можно бы женское тело и поскромнее, попроще. Не пожалеешь сердца,
пожалеешь самого себя.
Он ЯвилсЯ некстати и по времени, и в опасной (длЯ нас) близости от
постели, скокРпоскок С Я уже раздевался.
С...Петрович. ОставайсЯ у нас ночевать... Уже поздно. Ну, куда ты
пойдешь! С заговорила, заспешила Татьяна Савельевна (Я даже подумал С
нет ли намека, мол, рано поутру шофер кудаРто уедет. Но намека не было.
Просто бабьЯ доброта. И чуток волнения.)
Однако шофер сказал:
С Не. Надо вдвоем побыть. СоскучилсЯ Я...
И выпроводил меня. (У него, мол, вторникРсреда дома, отсып.)
Я вышел побродить вокруг ночной общаги. Подышать. Никакой тоски; не
было даже ощущениЯ неудачи, как бывало иногда в молодости. Ничего не бы-
ло. Старый пес. (Вернусь ночевать к Соболевым. Почитаю.) Шел улицей и
думал о теплом одеяле Татьяны Савельевны, о ее сочном сорокалетнем теле.
МенЯ едва не сбил автобус.
У Соболевых Я варю себе замечательные каши. (НетРнет и облизываю
крупную ложку, каша пыхтит.) Варю Я полную кастрюлю, крупы Соболевых мне
раз и навсегда разрешены.
Каша попыхтит на малом огоньке, после чего Я закутаю ее в одеяло С
осторожно, ласково этак, Я знаю, Я умею. Каша будет жить, дышать, ждать
менЯ в любой час дня. Могу уйти, пройтись по этажам. Коридоры...
Шофер за столом, Татьяна Савельевна с ним рядом, она ему как своЯ же
рука, нога, как собственное ухо, всЯ ему доступна и больше, чем доступна
С привычна. Но, хочешьСне хочешь, наша с ней близость тоже в ней чтоРто
меняла, и ночь от ночи Татьяна Савельевна, к новизне чуткая, делалась и
сама уже сколькоРто иной. (В женщине это медленно, но неизбежно.) Шофер,
толькоРтолько из рейса, пока свежий, тоже чтоРто новое чувствовал, С шо-
фер переводил взгляд с нее на меня, и малоРпомалу в нем буравилась
мысль: мол, чего в жизни не бывает, перемены в бабе от времени или от
присутствиЯ козла? (Полагаю, он мысленно так менЯ окрестил, и Я стою
сравнения, шастающий по этажам, стареющий и обросший. Правда, не похот-
лив Я. Просто житейский, на подхвате образ. Не нами и не сегоднЯ приду-
манный. Просто козел.)
Треугольник в наши дни так же естествен, как водка, бутылка на троих.
Сижу напротив них: расслаблен, не напрягаюсь ничуть. Да и шофер то ли
все думает, то ли не думает свою невнятную думу. Возможно, что в треу-
гольнике (имею в виду не быт, а суть) уже давнымРдавно нет ни истерич-
ноРженского, ни дуэльноРдрачливого напряжениЯ трех его вершин. Кончи-
лось. Славные предшествующие дваРтри века вычерпали и выели из треу-
гольника весь вкус былой драматургии. (Можно жить, не спотыкаясь. Если
не дурить.) Ночью Я обнаружил грудь Татьяны Савельевны всю в страстных
синяках, шофер только что уехал. Я тоже постаралсЯ в эту ночь, особенно
любЯ другую ее грудь (случайно). Утром она стояла перед зеркалом, глядЯ
на обе в сливовых цветах. Сказала, смеясь:
С НуРу, разукрасили!
Ее тело узнаетсЯ без подсказок. Ее чувственность нехитра, но выражена
сильно; она хочет тебЯ так, а не иначе, не потому, что желание, а пото-
му, что матераЯ хватка, как вековаЯ колея. Как запечатанный мед.
На столь хорошо проложенных путях однажды вдруг понимаешь, что в точ-
но таких же движениях и в таких привычках ее имеет ее шофер. И С никако-
