потрогал его карманы С пусто. Потрогал еще и нагрудные, пусто. Тут Я ус-
лышал журчание: он уписался. Маленький поток все журчал, журчал струй-
кой, в то времЯ как мы оба молчали.
Я встал, сильно согнув шею; тихоРтихо шагнул к решетке С
к деревянным крестовинам. Решетка оказалась деревянной,
железнаЯ только дверца. (МоЯ пораненнаЯ рука опять
заныла.) Я стоял, смотрел: страж спал, спрятав в ладони
голову. Молодой. Я припоминал С что там вокруг него?..
Стулом дратьсЯ тяжело. Стул, если шаткий, развалитсЯ С
тогда бы ножкой стула! Графин?.. Но графин могли унести.
Дто еще? Яростный человек неудержим, со мной не сладит
этот сонный молодой мудак... Дто? Дто еще было там из
предметов? С Я напрягал память, вспоминаЯ минуты в
предожидании допроса. Стоял там и ведь перетаптывалсЯ
довольно долго С что Я там видел?.. ну? С справа очередь
задержанных, лежали их документы. Тетрадка, паспортные
данные...
С Эй. Шеф! С позвал Я.
Еще раз потряс деревянные крестовины:
С Шеф!
Сонный поднял башку, включил настольную лампу... вот! вот оно, ору-
жие! С глаза мои лихорадочно забегали, подыскивая, как попроще ухватить
лампу. Схватить, но не выдергиваЯ шнур, короткий, в низко расположенной
розетке (может застрять... молодой успеет!).
Он повернул ко мне круглое лицо: мол, в чем дело?
С ПомочитьсЯ хотел бы. Проведи в туалет.
Он сонно сказал:
С В углу ведро. Ссы сколько хочешь.
С Да и попить хочется. Пересохло все. Шеф!
Уже шел ко мне. Рванувшись напролом, Я бы, конечно, сбил его с ног,
приоткрой он нашу решетчатоРжелезную дверь, но о двериРто он и не думал.
Он думал о другом С Я вовремЯ отпрянул. Он ткнул кулаком прямо в квадра-
тик двери, метЯ мне в глаз. Он хмыкнул, не попав. Ни слова не сказав,
повернулся, ушел. ТПить хочу, сука! ПиРить!У С завопил Я, но круглолицый
даже не оглянулся. Он вырубил свет. Он перешел в соседнюю комнату и
плотно придавил дверь, чтоб не слышать, на случай, если Я буду бесно-
ваться, вопить, кататьсЯ по полу С валяй, мужик! Валяй, стараЯ гнида,
как сказал один из них, когда Я, запертый, стал было пинать ногой решет-
ку.
Дто еще Я мог?.. Ничего. Разве что унять, остановить прыгающее серд-
це. Я стал всматриватьсЯ из моего забытого угла в черноту ночи, как в
окололунный свет. (Искал свой черный квадрат. Я уже знал его магию.)
Сердце не остановилось, но вот, стиснувшись, оно на чуть тормознулось...
еще на чуть... и как свыше С как спасение С рождалось из ничего чувство
останавливающихсЯ минут. ПриспоткнувшаясЯ жизнь. Не сама жизнь, а ее
медлительнаЯ проза, ее будничнаЯ и великаЯ тишиной бытийность. Вот она.
ВремЯ перестало дергаться: потекло.
Возможно, в раздрызге первых импульсивных минут за решеткой как раз и
отслаивались от моего ТяУ остатки давнего, уже шелушащегосЯ тщеславиЯ и
моих амбициозных потуг. Не дамся, мол, им в руки. (Возможно, и остатки
былого писательства.) Шелуха, человечьЯ пыль, это она трепыхалась, по-
дыскиваЯ себе и заодно мне текст подостойней С чтоб, по возможности, и
лицо сохранить, и животу уцелеть. Хитрован, сказал Я себе. Расслабься.
Вот ты. Вот твое тело. Вот твоЯ жизнь. Вот твое ТяУ С все на местах. Жи-
ви... Я с легким сердцем ощутил себЯ вне своих текстов, как червь вне
земли, которой обязан. Ты теперь и есть С текст. Дервь, ползающий сразу
и вместе cо своей почвой. Живи...
Нелепыми представились Яростные прыжки из камеры наружу (едва он при-
откроет железную дверь), удары настольной лампой по его голове, вознЯ с
розеткой, со шнуром, чтобы лампой размахнуться. Надуманное исчезло, как
из дурного сна, хуже С из дурного фильма. Я остыл. (Возможно, резко упа-
ло давление.) Ни движениЯ рукой. Ни случайной мысли. Как обнаруженный
червь, Я подергалсЯ (только и всего) и пыталсЯ уползти, забыв, что почва
всегда и везде. Просто почва, земля, проза жизни С обычнаЯ человечьЯ
клетка с решетчатой дверью и с ненавязчивым ведром длЯ мочи в углу. С
обычными, лежащими вразброс в темноте пьяндыгами, которым надо прос-
паться, прийти в себя. И мне бы поспать. (Да, да, лечь С руку под голо-
ву.)
Проза жизни, надо признать, была сладка. Как и обещала, она мимоходом
дарила человеку тянущийсЯ и как бы вечный звук, прибаюкиваЯ мне слух
мягкоритмичными колебаниями воздуха. Сказать попроще, то был негромкий
храп. Мой. Я спал. Сама бытийность, спеленутаЯ с уговаривающим сладким
звуком, покачивала меня. Спал. С расстояниЯ С как эхо С доносилсЯ изРза
дверей свежий, молодой храп ментаРдружинника, охранявшего нас. Он хра-
пел, Я вторил. Перекликались...
На миг проснувшись, Я разглядел во тьме пьяндыгу, что обмочилсЯ со
страха и теперь какимРто сложным образом ТменялУ белье С зябкий несчаст-
ный вид человека, пританцовывающего на одной ноге, а другой целящегосЯ в
брючину... Тьма, царила великолепнаЯ густаЯ тьма. Засыпая, Я продолжал
чувствовать черный квадрат окна. И луну: ее не было. Но и невидная, она
величаво висела в небе, гдеРто над крышей С высоко над зданием.
Андеграунд, или Герой нашего времени
роман
часть втораЯ
Случай на втором курсе
С какого пустячка началось, с любви! С то бишь, с всеобщей вокруг не-
го шумихи студентовРсокурсников, с их славословий. Рисунки расхватывали
с пылу, с жару. Их прикнопливали на стене. Еще и хвастались друг другу,
показывая, у кого сколько. Его умение рисовать карандашом, углем, в ми-
нуту С в полминуты! С на любом жестком куске бумаги восхищало, как гени-
альнаЯ выходка, как фокус. ВенЯ как чудо. Деловек рисующий. То, что в
рисунках было (не зрело, а сразу было) подлинное авангардное искусство,
мы тогда вовсе не понимали. Форма. Уголь на белом. Никто не понимал. Но
зато все его любили. А он, Веня, еще и поддразнивал. (Не понимали, ко-
нечно, и науськанные на Веню следователи, что ж с них, служивых, хо-
теть?!) Много лет назад, уже тогда мой младший брат ВенЯ мог сидеть за
столом напротив следователЯ и дразнить, выводить из себЯ настолько, что
не ему, а следователю хотелось его ударить в подбородок со смеющейсЯ
Ямочкой. Дразнил словом, да и всем своим колким обликом. Следователь да-
же замахнулся. Каждый из следователей на Веню замахивался. Правда, не
ударили.
Трижды занимались гебисты Веней в течение того года, недоумевали С
студент как студент, открытаЯ улыбка. ЛьдистоРголубые глаза. Вот разве
что смеялся: мальчишка! И с той особой перчинкой в насмешке, котораЯ
тотчас к нему привлекала, ах, какое обаяние, ах, остроумие!.. А ктоРто
из студентов, несомненно их же курса, продолжал постукивать на Веню,
троечник, скромный дурачок. (Запуганный и, вероятно, искренне пытавшийсЯ
пересказать, передать следователю атмосферу студенчества говорливых тех
лет.) Трижды он доносил, а карикатуры оказались на поверку не Венины С
были стилизованы под Венины рисунки, калька, только и всего. Талант не
уберег автора, но талант и не подставил. И только на третий раз, как в
жуткой сказке, улыбчивый ВенЯ своим острым словцом довел наконец следо-
вателЯ не до крика и не до замаха рукой, а до бешенства, уже неяростного
С до тихого иезуитского бешенства.
Глаза следователя, зрачковые точки его глаз накалялись, белели С ВенЯ
рассказывал, что другой следователь, коллега, горбившийсЯ над бумагами в
той же комнате, и женщина в углу, строчившаЯ на машинке, прислушивались,
и оба нетРнет посмеивались про себя, а женщина еще и фыркала в кулак.
Так уделывал ВенЯ (мальчишка!) следователЯ своими ответами, а тот, весь
в себе, продолжал его спрашивать.
В студенческой столовке, за гороховым супцом и за бледным компотом
тех лет, Я (постарше, уже с амбициями) рассуждал вслух:
С Веня. Этот следователь становитсЯ опасным.
Рассуждал Я, сколько мог, важно С звучало, конечно, глупо:
С Слышишь, Веня... А что, если спровоцировать? А влепиРка ему пощечи-
ну. Именно! Вроде как он тебЯ оскорбил. Ударь его первый!..
ВенЯ только смеялся:
С Зачем?
Он пересказывал мне допросы. ДобираЯ из стакана компот, весело (и
сколькоРто провинциально) мы обсуждали его случай, не мышеловку и не ло-
вушку С дурную Ямку тех глиняных, липких времен, в которую ВенЯ нечаянно
вдруг ступил. Молодые, мы не были испуганы. Мы даже впали в известное
горделивое чувство от приобщениЯ к опасной игре с властью. Оба фыркали,
мол, КГБ студентомРмладшекурсником интересуется, мол, надо же как! А Я
на высоких тонах все повторял ему свое, мол, не пора ли, Веня, сюжет по-
вернуть? С Пусть неделюРдве камера, пусть побитаЯ скула и вывихнутое
плечо (пусть, Веня!), пусть крики, брань, донос в деканат, исключение,
пятнадцать суток, что угодно, но не это затянувшеесЯ липкое расследова-
ние. Эти их допросы, на удивление нешумные, мелкие, глиняные, никакие и
в то же времЯ чреватые, не Ямка, Веня, а уже Яма! Дто угодно, но не это
нагнетающеесЯ сидение за столом лицом к лицу, плюс Венина раз от разу
насмешка, Ядовитости которой сам Веня, кажется, не понимал. (Зато Я по-
нимал С попадало иногда рикошетом и хлестко.)
С Веня, удар С это философия. Удар С это наше все!
Говорилось так по молодости. (Просто с Языка шло.) Я тогда и думать
не думал, что удар С философия. Я был старший брат: Я всего лишь гово-
рил, стараясь ободрить и отвести от Вени беду. Но будущее, конечно, уже
набегало. Я как бы знал. Я с счастливой легкостью предощущал пока еще
отдаленный человеческий опыт (предощущал и уже примеривалсЯ С и, кто
знает, накликивал себе самому).
Его опять вызывали. (Затягивали.) Вызывали беленькой бумажкойРповест-
кой, а то и прямо с лекции. Тоже ведь текучка: день за днем. На пробу
следователь устраивал нелепые встречи с людьми, которых ВенЯ мог бы
знать или опознать: он, конечно, их не знал. Не знал тогдашней диссиден-
туры. (Был в стороне, молодой.) Он все смеялся, пересказываЯ мне подроб-
ности допросов: мол, только представь себе, рутина, беседа как беседа,
все записывают, не бьют! что за времена!.. Смеялся, но и не знал, как
было ему вырваться, выйти или хоть выползти, из этих паутинных, уже не
сталинских времен С как?
И впрямь, как знать, за пощечину следователю (за угрожающий взмах)
Веню выгнали бы из института, пусть бы ненадолго его сослали, посадили:
первые добрежневские годы, не лес валить, и отсидел бы! Важно было С
прервать... При всей гениальности ВенЯ не понимал, что он не столько в
ловушке чьегоРто доноса, сколько в ловушке своего собственного чувства
превосходства над людьми: в ловушке своего ТяУ. ЛюбЯ брата, не идеализи-
рую его С ВенЯ был, бывал надменен. (Не по свойству души С по молодости.
Вот оправдание.) Как в прошлые века всем известные молодые гении, так же
и мой брат не щадил. Язвил, насмехался. А смех, если уж ВенЯ над кем
смеялся, делал сидящего напротив ничтожеством, вошью. Снести нельзя. Ра-
зумеется, не оправдывает гебистов. Но горько знать, что то, что ВенЯ пе-
ренес и что он не вынес, было не столько за его гениальные рисунки (и
даже не за чьиРто стилизованные карикатуры), а за гордыню. Не море топит
С лужа.
ПестуЯ свой дар и живЯ особняком, ВенЯ мог проскочить. Рисунки были
слишком хороши С нравясь там и тут, он мог стать неспешным утонченным
портретистом. Или, что скорее всего, вырос бы подпольный художникРаван-
гардист, и власть бы боялась его трогать руками . С ним бы считались.
(Ну, запретили бы выставкуРдругую. Ну, разогнали бы с бульдозером эк-
зальтированно стонущих экспертов и не пустили бы дважды в Италию!) С ог-
лядом и задним числом мы, конечно, упрощаем, и экзистенциальнаЯ распути-
ца художника вот уже сводитсЯ до развилки, до двух или трех дорог и до
Якобы твоего личного внятного выбора из них (когда на деле ты топталсЯ в
глиняном бездорожье). Но ведь и усложнять нехитро. Увы. Не был это бой,
