тельно с Шевчуком мои разговоры с Иваном Емельяновичем были много скром-
нее. Я, увы, несколько запоздал, замешкалсЯ и уже не входил в элиту к
нему приближенных, а мог бы!
По слухам, преподаватель университета Шевчук однажды сказал, не без
той же лести, Ивану Емельяновичу С хорошо, мол, именно вы пришли к нам
заведовать, совесть чиста и руки ваши не запачканы. Иван ему ответил:
С Это как смотреть на руки. Я шприц тоже держал в руках: колол таких
больных.
Шевчук замялсЯ и несколько обалдело посмотрел на него (на его руки).
В растерянности спросилРуточнил:
С Но... вам предписывали старшие врачи. Вы были... просто врачРассис-
тент, проходили практику?
С Верно. Но всеРтаки Я колол.
Конечно, и этот короткий пересказРлегенда работал не против, а на
Ивана. Мол, вот он какой. Прямой. Дестный. И весь современный, весь на
виду. Пусть даже это всего лишь имидж. В конце концов современность С не
более чем рамка. (Как в театре. Модные роли приятно играть.)
Я, увы, с некоторым подозрением отношусь к людям, которые слишком уж
точно совпадают с ориентирами времени. То есть не спорю, может быть,
Иван Емельянович и впрямь был таким: прямым и честным С а может быть, он
таким стал, оттолкнувшись от прошлого, что длЯ нас, длЯ приходящих
родственников, в общемРто одно и то же.
30
Вопрос о том, как или каким образом залечили моего
брата, не мог не всплыть. Притом что Иван Емельянович
сам же и назвал словом залечить (в другой раз, на миг
задумавшись, он варьировал так: интеллект взрослого
человека насильственно погрузили в детство). Психиатр и
тут не стал отмежевыватьсЯ от прошлых лет, что делает
ему честь. Он не стал перекладывать С мол, кажется, они
лечили так, а может быть этак. Он все назвал. Когда
человек профессионал и к тому же (не одно и то же)
достаточно беспристрастен, он умеет объяснить и назвать
просто, точно.
Иван Емельянович сидел за своим столом С человек физически заметно
сильный. Моих лет. Даже, пожалуй, за пятьдесят пять. Крупный, большой
мужчина, с громадными руками. А речь словно струитсЯ С медленна и точна.
Возможно, в эти дни Я навязывалсЯ и слишком уж лез к нему в душу (в
близкое, душевное знакомство) С хотел быть как Шевчук.
С А вот Гамлет? Принц Датский?.. Болен ли он с нашей, с нынешней точ-
ки зрения?
Получилось, пожалуй, глупо. (Я сам от себЯ не ждал, то есть про прин-
ца.) Но ведь Я философствовал, приставал именно что в одеждах писателя,
выспрашиваЯ больше, чем допускали рамки беседы с врачом.
Но тем заметнее, насколько Иван Емельянович был со мной терпелив.
Участлив. Тут ведь в игре был не только Я, но и Веня. Венедикт Петрович,
хоть и не числилсЯ диссидентом, всеРтаки, вне сомнений, мог быть отнесен
к пострадавшим. В общении с ним всякому врачу (врачишке! С ЯрилсЯ Я),
даже и главврачу, следовало всеРтаки быть и чувствовать себЯ виноватым.
С Дто Гамлет! Гамлет молод... У Венедикта Петровича сейчас проблема
биологического старения. Болезни ведь тоже стареют. Вместе с человеком.
С Это же хорошо?
С Как сказать. Возраст и возраст. Тут есть существеннаЯ разница: наша
болезнь, стареЯ С не дряхлеет.
А Веня, конечно, дряхлел. (Без свежего воздуха. На больничном пита-
нии.) Не только врачу, но и родственнику тоже следовало слышать за собой
вину, если за эти десятилетиЯ он живРздоров. Так что, возможно, мы оба
сейчас виноватились, каждый поРсвоему.
И не делал Иван Емельянович из больных ангелов, вот что подкупало.
ПсихическаЯ болезнь страшна. Даще всего неизлечима. Когда вдруг, по ходу
нашей беседы (сидели в ординаторской), из отделениЯ буйных донеслись
крики, он мне сказал:
С...Слышите?.. Там буйные. Это Сугудеев. Без нейролептиков не обой-
тись. БросаетсЯ на людей. Калечит их, если зазеваются.
Развел руками:
С Выхода нет.
И рассказал, как ловко Сугудеев, уже в рубашке, сумел притвориться:
попросил воды и, высвободив руку, ухватил медбрата за волосы (сколько
раз говорено: по одному в таких случаях не подходить!) Ухватил за волосы
и бил его головой о пол. Медбрат не мог ни кричать, ни позвать. (В сог-
нутом положении звуки нечленораздельны.) Медбрат выл, и второй медбрат,
покуриваЯ в конце коридора, полагал, что воет сам Сугудеев, и пусть!..
Поминутный микрокивок головой, означавший полное и честное согласие с
жизнью: да... да... да... Шли на укол вместе, ели и пили вместе, и с
жизненным итогом своим тоже соглашались все вместе. Здесь тихие.
Здесь никто не кричал. Зато всЯ палата кивала. Сидели на кроватях и
тихо кивали. (Лесок, шевелящий листьями в безветрии.) Я у Вени, сидим на
его кровати рядом, и вот сколько нам, сидящим, теперь лет С 54 и 51. В
больничной палате, кажется, и нет других перемен. А чуть раньше было 53
и 50... Я поРпрежнему чуть впереди, в университете на три курса, а те-
перь на эти три условных единички, уже незначащие, слившиесЯ в ничто. Мы
так и идем: не спеша пересекаем наше столетие.
Седина все же напоминает, что деРфакто Венедикт Петрович менЯ обошел
С его голова бела.
С Хочешь чаю? С спрашиваю.
И, уловив тихий братский кивок: да... С добавляю ему в радость:
С С сушками, Веня!
Сушки, хвала небесам, есть и были в продаже всегда, Я приносил пя-
токРдесяток, сушки это ему из детства.
Иду к медсестре С организовать наскоро маленький чай. Сестра не про-
тив, знает меня, приходящего нечасто, но уже много лет. Порядка и профи-
лактики ради она все же повторяет мне их заповедь: нет сгущенному моло-
ку. (На сгущенку запрет из основных С острые краЯ банок.)
С Ясное дело! С улыбаюсь ей. И забираю хранимый у нее наш чайничек.
Тихо в палате, а мы с Веней похрустываем сушками. Кусочки сахара тоже
идут под хруст.
И тут Я привычно ему говорю. Вспомнил: С Ах, Веня! И почему ты не
ударил его тогда...
То есть того, из тех далеких лет, гебиста, что восседал напротив Вени
за столом во времЯ спроса, когда ВенЯ его дразнил. Кто знает, вся, мол,
жизнь человека могла сложитьсЯ иначе. (Не затянись та сидячаЯ дуэль.)
Эх, упущен момент! С Я даже вздохнул с сожалением, сказав так.
И захрустел еще одной полсушкой. Верил ли сам Я, вздохнувший, в воз-
можную Венину жизнь как жизнь иначе? С трудно сказать. Слова, терявшие
раз от разу часть своего смысла, остались с тех давних лет, как повтор.
Как о жаркой погоде или как привычное бытовое заклинание, в котором, ко-
нечно же, мало пользы, но ведь и вреда нет. Как вздох: кто знает, как
оно все обернулось бы С кто знает, Веня! (А кто знает?) Но с человечес-
кой стороны, с нашей, как не вздохнуть и о чем еще говорить, когда посе-
щаешь тихого больного. О чем говорят все они С те, кто с визитами, с
апельсинами на вес (мелкие, зато их побольше), с Яблоками, с булочками?
Вот и стремишься, пытаешьсЯ хоть сколькоРто не совпасть по времени с
родственниками других больных. Ведь мы стремимсЯ не совпадать не из бо-
язни многоголосиЯ и шума меж собой, то есть не потому, что мешаем друг
другу и не из интимности родственных чувств. А потому лишь, чтобы другие
не услышали наших чудовищных (длЯ чужого уха) повторов, нашей непреодо-
лимой, раз от раза, пустоты и исчерпанности родственных отношений.
Но Я старался. И про удар ему объяснял не совсем уж впустую, не прос-
то гнал слово к слову, как засидевшийсЯ родственник. Я все еще хотел (не
очень верил, но очень хотел) вырвать Веню усилием из его тихого помеша-
тельства. Подумай, подумай, Веня. Напрягись! Твое усилие (усилие внут-
реннее) С это тоже удар, С твой, может быть, главный сейчас удар... Но
сначала мысль. Сначала было Слово, разве нет, Веня? СтарайсЯ же! Деловек
внушаем: а значит, зависим от слов и мыслей. СтарайсЯ и думай. А ты с
усилием думай. Люди думают, не чтобы расслабиться, а напротив С чтобы
наткнутьсЯ на слово, чтобы как в сумерках С чтобы споткнутьсЯ и даже
ушибитьсЯ о слово. Только с усилием, Веня!..
31
ПодталкиваЯ брата к самоисцелению случайным словом, Я
ничуть не обольщался: Я слабо надеялсЯ С как на один из
ста. Быть может, на талант надеялся, на его гений, что
так процвел в юности, а сейчас даст ему хотЯ бы какуюРто
божью сдачу, двадцать копеек с неба. Даст шанс С даст
ему тропочку в обход. Овражью, или хоть овечью тропу,
чтобы вырваться, выйти из растительного бытия, один из
ста, но, конечно, длЯ овражьей осыпающейсЯ крутизны
нужно усилие, удар, Веня.
ВенЯ молчал, но вот он чуть кивнул: да. И тотчас в палате на всех
кроватях закивали тихие идиоты: да... да... да... уколы в зад, санитары,
ночные горшки, клизмы и мухи, да... да... нам бы всем заполучить помощь
с неба, обрести этот чудоРудар, пробить двери, стены, выйти, выбежать,
выползти, выковылять вон... Возможно, они ничего не хотели и лишь при-
вычно притворялись. Несчастные лживы, как и счастливые. Они просто хоте-
ли соглашаться: да... да...
Были ли их поминутные кивки таким уж сплошным страданием (как думает-
сЯ в первый приход посетителю из числа родственников) или же это было
привычное их отключение от реальности? их забытье?.. Или даже напротив:
кивки и растянутое во времени согласие были длЯ больных этого рода особо
желанным покоем: изысканным отдыхом от страданий.
У них новенький С бывший солдат. Ничего особенного: тихий. Говорят,
после очередных отличных стрельб он вдруг из части исчез и только на
следующий день был обнаружен на опушке. Сидел он в высокой траве, где
только тихо хихикал, когда ему капитан и сам товарищ майор кричали:
ТВстать!..У В больничной палате солдатик еще не вполне как все. Он кива-
ющий изредка. Но и его подбородок уже мягко, все легче опускается, сог-
лашаясь со случившимся: да...
С Хочешь еще чаю? С спрашивал Я, понижаЯ до шепота голос и отгоражи-
ваясь в палате (этим шепотом) с Веней вместе от других больных. Не из
жлобства, разумеется, чаю ли жалеть с сушками, а ревниво, из ревности.
Мол, мы вдвоем, Веня, пусть нам не мешают.
Нам не мешали. Нам уже давно не мешали, забыли, не трогали с той са-
мой поры, когда ВенЯ перенес на себе (как переносят груз) шизоидную лом-
ку ТяУ С и ведь он не погиб, хороший, счастливый финал, говорили врачи,
еще раз детство. Могло быть хуже. Могло быть хуже, чем детство. Врачи
уточняли, что, если ВенЯ иногда улыбаетсЯ и говорит мне несколько тихих,
но вполне разумных (отмеченных несомненным умом) слов, это, конечно, не
значит, что мой седой брат поправляется, С это он так живет, тянетсЯ
листком к солнцу, как всякое живое. Как растение.
Зато он умел припомнить. ДлЯ стареющего Венедикта Петровича в припо-
минании из детства содержалась некаЯ труднаЯ игра С в этом был, возмож-
но, последний оставшийсЯ ему по силам интеллектуальный поиск. (Вспомнить
и тем свести личные счеты с Временем.) Брат словно бы пускал корни в
детские годы, продвигаясь туда, как в загустевший земляной пласт С в
глубокий слой, где глина и уже камень. Там времЯ начиналось. ГдеРто там
подталкивалсЯ изначальный первый вагон, а с ним второй, третий, которые
в свой черед, удар в удар, подталкивали четвертый и пятый. И вот уже
весь состав тихо содрогался, полз, переходЯ из дробного в постепенное,
сороконожечье, плавное движение бытия. Из прошлого С к нам, из детства С
в нашу нынешнюю жизнь, как скромнаЯ попытка: осторожный, Ящеричный вы-
полз Времени.
С...Почему ты его тогда не ударил? Ах, Веня, Веня! С повторяю Я, как
повторяют от нечего сказать. Повторяю с чувством, но как уже уставшее
(от лет) заклинание.
Запоздавшие слова, лишившиесЯ и малоРмальского реального смысла в па-
лате тихих дебилов.
А седой Венедикт Петрович неожиданно пугается. Он вжимает голову в
плечи. Молчит. Он испугалсЯ послышавшейсЯ ему укоризны (в моем вдруг
