положенный час. Мол, срок и время, пора! С От винтаРааа !.. На взлеРоот
! С И, повинуясь, жалкаЯ и маленькая, она тотчас взлетела, случайно или,
кто знает, не случайно колыхнув на менЯ плотный воздух.
Может, совестилась теперь на прощанье. ПовинитьсЯ хотела?
РеакциЯ (моя) была мгновенной и, кажется, не самой гуманной: еще и не
сосчитав последние дни, вслед и вдогонку ей (ему) Я крикнул С Я как бы
присвистнул: давай, давай! Мол, теперь уж чего, не задерживайся.
Когда Я впервые привел Тетелина к Зинаиде, он был так голоден, что,
поев, отключился: уснул сидя. Уронил голову на сытный стол. Спал. Прав-
да, и еда в тот вечер была мощная.
С ТсРс! С говорил Я ей, Зинаиде. С ТсРс, не буди!
Кавказский след
СтоЯ в засаде (у выхода метро), ВенЯ бросалсЯ к идущим людям: ТКото-
рый час?..У С потом у другого: ТКоторый час?У С он отрывисто спрашивал и
настойчиво, вызывающе. Словно бы требуя, чтобы люди дали ему во времени
отчет. Таксисты его поколачивали. Зубы как раз и выбиты сытыми шоферами,
к которым он приставал на стоянках с разговорами. (О Времени как тако-
вом.) Я привел Веню, молчит, рта не открывает.
С НдааРа, С сказал лечащий врач, тут же углядев на лице моего брата
появившийсЯ шрам.
Привстав, врач протянул руку и быстрым умелым движением оттянул Вене
верхнюю губу С посмотреть, осталась ли половина зубов (половина оста-
лась, но не больше). В том году Вене особенно доставалось. Весь Январь и
февраль (замечательнаЯ морознаЯ зима) ВенЯ пыталсЯ работать в какойРто
конторе, но с весной он уже опять таилсЯ в засадах у метро, возле трол-
лейбуса, на стоянке такси.
Но и сейчас в больнице Венедикт Петрович, стоит забыться, частоРчасто
облизывает губы. Тязык, ВеняУ, С подсказываю Я, и брат прячет Язык во
рту. Мы медленно идем их коридором. ТЗубы натираютУ, С объясняет он,
немножко хитрЯ и как бы перекладываЯ вину на свои искусственные челюсти;
дешевые; они у него давно. Когда читаешь о психушках (или смотришь
фильм), не покидает ощущение, что даже из простенького познавательного
любопытства автор там не бывал. Ни разу. Все с чужих слов. Потому что
есть примета, коридор отделения. (ХотЯ бы двадцатьРтридцать шагов надо
же по нему пройти.) А когда коридора нет, из кинухи в кинуху кочует не-
каЯ абстрактнаЯ Тпалата номер шестьУ, где психи С это дебилы, рассуждаю-
щие, как профессора философии в легком подпитии. Дехов и был последним
из русских авторов, кто видел стационарную психушку самолично. Остальные
только повторяли, обслюнявив его честное знание, превратив уже и самого
Дехова в сладенький леденец, который передают изо рта в рот. Их выдает
мятный запах.
Коридор отделениЯ зачастую вовсе без окон, вот примета! С дневным
электрическим светом. И еще: в коридоре (вдоль коридора) вдруг выставле-
на на проходе кровать, иногда две. Всегда есть больной, который почемуР-
то никак в палаты не вписывается. Понятно, что временно, что мест не
хватило, бывает. Но так или иначе на самом виду (на коридорной койке)
лежит зарубашеченный С в притушенной белой горячке. Он несильно мечется,
негромко покрикивает. Почти всегда это старичок с водянистыми глазами, в
маразме, отчасти в говнеце (не видать, но попахивает). А взрослый сын,
мужчина с бородкой клинышком, неумело старичка переодевает: чтоРто изР-
под отца вытаскивает, чтоРто прячет. ПытаетсЯ надеть чистое: нервничает,
просовываЯ в проем рубахи отцовские руки (стариковские руки в родинках).
Нянек нехватка. Другой мужичок из пришедших навестить, вроде меня, из
родственников С наскоро моет коридорные полы. Он размашисто возит шваб-
рой с намотанной тряпкой, тудаРсюда по линолеуму. Негромко напевает себе
под нос (вероятно, по ассоциации с боцманской палубой) Тнаверх вы, това-
рищи, все по местамУ. Напевает и драит, драит...
ВенЯ рассказал им, конечно, что родных у него никого С только братР-
писатель, а родственники длЯ врачаРпсихиатра всегда были и есть как до-
полнительное зеркало обзора. Возможно, еще и поэтому Иван Емельянович
какРникак вступает со мной в беседы, жаль, краткие.
Но даже и краткий писательский разговор с пользой тем самым длЯ моего
брата Вени. (Так Я думаю. Так думают все родственники. У каждого какойР-
то свой шанс.) Во всяком случае, Я готовлюсь к визиту. Я тщательно бре-
юсь. Я меняю рубашку, чтоб уголки изРпод свитера торчали свеженькие. Меж
волком и собакой освещение не слишком выдает мои ботинки и помятость
брюк. Заодно и мое воображение в этот собачий час, как всегда, в тонусе,
то бишь, на боевом взводе и к высокому общению двух интеллектуалов впол-
не готово. (А вдруг и начнетсЯ наше с психиатром общение? Вдруг сегод-
ня?)
С Выглядит ВенЯ неплохо, С говорю; и заглядываю врачу в глаза.
СидЯ за столом, Иван Емельянович кажетсЯ громадным. Нависает головой
и телом:
39
С ДаРа. Венедикт Петрович сейчас получше. Посвежее.
ВремЯ С в нашу пользу...
Есть, есть, оказывается, у громадного Ивана маленькаЯ надежда (хотЯ
возможно, что и он, как все врачи, всего лишь утешает, дурачит родствен-
ника). Надежда в том, что с возрастом ВенЯ может получшать С старея. У
мужчины свой срок, семенники иссякнут, груз долой, а душе полегче. Разу-
меется, речь не об исцелении. Речь лишь о том, что в свои редкие созна-
тельные минуты ВенЯ перестанет мучитьсЯ слабоумием как несчастьем.
С Когда? На подходе к шестидесяти? С спрашиваю Я осторожно.
С Возможно, С отвечает он.
Краткостью врач длЯ нас убедителен, а какойРникакой надеждой С симпа-
тичен. Мы и должны симпатизировать тем, кто лечит наших родных. Упрежде-
ние чувства С мы нуждаемсЯ в этом.
КтоРто из приходящих родственников, слово за слово, мне шепнул: мол,
Иван с тихимиРто хорош, а вот с буйными жЮсток. Сказал шепотком и, опас-
ливый, оглянулсЯ еще по сторонам С чтоб поРтихому.
А Я только пожал плечами: нормально, что же, мол, тут удивительного?
Я спросил: ТИли вы хотели, чтоб было наоборот?У С Родственник так и отп-
рянул от меня, ему послышалось в моих словах чтоРто большее, чем под-
держка и защита профессионализма врача. (Угроза, что ли, сообщить? С чу-
дак!) Он заговорил, завилял, потом неумело скривил лицо и поспешно ушел.
Иван Емельянович медленно подытоживает:
С НРдаа. ВремЯ меняет нас, потомуРто и говорят, что времЯ С лучший
доктор.
Разговор иссяк, нам больше не о чем (если по делу). И С пауза, как
привычнаЯ точка в наших ненаступивших отношениях, а жаль!
Иван Емельянович спрашивает:
С Вы сейчас в палату?
С Да. (Я уже был у Вени. Но Я пытаюсь продлить общение с врачом.)
С Дто ж. Мне тоже пора.
Мы выходим из кабинета, движемсЯ к палатам. И вот (ага!) Иван
Емельянович вновь начинает со мной говорить С на ходу:
С...Отправляли под уколы С система в те годы работала, как большаЯ
автоматическаЯ линия. Без разбору. Системе все равно, тот или этот. А
необычность Венедикта Петровича, его оригинальность были видны сразу...
Мне не терпелось поправить врача: ведь он называл оригинальностью та-
лант Вени, ум Вени, высоту его души, ЯзвительноРнасмешливую речь, С хо-
телось поправить, но... но Иван сочтет мои слова повышенной любовью к
брату, а таких родственников врачи всеРтаки стараютсЯ избегать (с такими
опасно откровенничать).
Так что Я согласен и говорю:
С Понимаю.
Уже досаждал голод. Не обедал, ни крошки во рту.
С Система, сработав, даже не отличит С кто жертва, а кто нет.
С Понимаю...
В распахнутые двери палат вижу тихих безумцев, что сидят на кроватях,
склонив голову, и смотрят в никуда. В их руках, в застывших восковых ла-
донях апельсин или Яблоко (принесенные в час посещений). Сухарик. Рыжий
сухарик, подпаленный сбоку... Слюна наполняет рот и водопадом обрушива-
етсЯ в мой желудок, который на времЯ принимает слюну за пищу и стихает.
(Дерез минуту самообман разрушен С желудок вновь воет оскорбленный.) Но
Я продолжаю шагать с врачом рядом С Я в некоторой эйфории, мы ведь бесе-
дуем!
И, разумеется, все время, нонРстоп, поддакиваю Ивану:
С Да, да. Понимаю... Слежу за вашим сравнением. Больные в состоянии
ремиссии замирают С их мысли застывают. Их мысли торчат, как отдельные
горные вершины.
С Как цепь вершин.
С Понимаю: психика похожа на горную гряду...
Вдруг прихожу в себЯ С Я один. Один, спокойный, стою в коридоре...
ага, Ивана Емельяновича, шел со мной, отвлекла длинноногаЯ медсестра.
Она ему чтоРто сообщает. Сует бумагу. Иван читает. (Он занят.) А Я? С
Оказывается, Я пришел С стою возле палаты, где брат Веня.
Я лишь заглянул: все восемь больных на кроватях, на своих местах, как
застывшие (Венедикт Петрович тоже). Но если приострить взгляд, можно
приметить, как каждый из них тихоРтихо опускает на миллиметрРдва свой
подбородок С опускает и снова приподымает его. Микрокивок. Много раз
подряд. Как бы мир ни был несправедлив и скотски озлоблен, все восемь
сидят и кивают, подтверждаЯ обретенное с миром согласие: да... да...
да...
Возвращаясь, Я шел не глядЯ С ошибсЯ коридором.
Шаг за шагом Я перешел (Я это после понял) в отделение буйных, всего
десяток или два лишних шагов С и уже там. Прежде всего мои ноздри учуяли
непривычный запашок стен (недавно окрашены?). Уяснив, что запах нов, Я
насторожился. Остановился. Слышу С шаги. И тут же С знакомый белый халат
Ивана Емельяновича: главврач своим грузным деловым шагом шел тоже туда,
к буйным, вперед и влево. МенЯ (в теневом пятне коридора) Иван не видел,
но онРто (длЯ меня) был на свету. Я увидел, что у него сделалось другое
лицо: как из жесткой выгнутой жести. Не изРза когоРто (не в отношении
конкретно когоРто) прочертились эти тяжелые складки, вывернулись губы, а
лицо собралось в кулак: человек перешел на другую работу, только и все-
го. Он был теперь в другом отделении С с другими людьми. Перешел, перес-
тупил на полу коридора незримую черту, за которой тихие сменяютсЯ буйны-
ми; менЯ предупреждали.
Я сделал шаг навстречу, выходЯ из затененного места.
С Неприятное известие? С спросил его Я. (Подумав, что чтоРто случи-
лось.)
С Нет.
Я смотрел на него С он на меня. (То есть ничего не случилось. Ничто
не произошло.)
Иван Емельянович не понимал, о чем Я.
Увидев менЯ рядом, врачРпсихиатр оставалсЯ с тем же суровым лицом, он
ничуть лицом не притворялсЯ С он просто не замечал в себе перемену. Он
этого не знал. Он не знал про свои жесткие, фельдфебельские складки, про
отяжелевшие скулы и подбородок полковника. Подкова волчьего рта...
Я был удивлен, но, конечно, не потрясен С лица меняются! Да ведь и
как иначе с больными, кто не сегодняРзавтра броситсЯ на лечащего врача с
открытой консервной банкой? Консервы запрещены, но ведь родичи непремен-
но пожалеют. (На празднички. Положат украдкой в валенки, морозные какие
дни, Я ему валенки принес!) Так Я думал в те минуты. Я даже рассудил
этак пространно С мол, нет тут удивительного длЯ лица нынешнего челове-
ка, хочешь не хочешь вобравшего в себЯ весь наш век. Как норма. Как пра-
вило. То есть уже как свычное правило, лицо, личико наше в один миг ме-
няетсЯ от гуманного к свирепому. И хорошо, что на виду и заметно. (Куда
сложнее, если лицо не уличить. Если лицо не дастсЯ на анализ.) В этом
как раз смысле Иван Емельянович понятнее всех нас и потому честнее С
всем колеблющимсЯ в пример: его разделительнаЯ черта реальна, она меж
двух отделений. Куда как просто. Шагнул в коридоре через некую половицу,
и мир уже надвое: мироздание пополам. И тотчас сами собой, без чистилищ-
ных проблем, определились буйные (ближе к кабинету, чтобы слышать их
крики) С отделились от тихих и блаженных (агнцы).
40
