зазвучавшем голосе).
С НуРну, С спохватившись, Я успокаиваю, ободряю. С НуРну, Веня. Расп-
рями спину. Я вовсе тебЯ не браню. Рассуждаю. Рассуждаю вслух, просто
слова, Веня...
С Да, С он кивает; услышал.
С Просто слова... Болтаю. Становлюсь поРстариковски болтлив. Сейчас Я
рассуждаю о том, что удар С это суть мироздания.
С удачно подвернувшейсЯ фразы Я развивал ключевую мысль: удар С вовсе
не агрессиЯ и не боксерскаЯ перчатка, целящаЯ в чужую рожу; нет и нет,
Веня; мир удара бесконечно богат жизнью. Мир удара безбрежен и пласти-
чен, удар и есть собственно жизнь, молниЯ правит миром. (МолниЯ правит!
С сказал еще когда Гераклит.) УдарыРоткровения, когда человек вдруг
прозревает. Когда прозревает последний С самый распоследний и пришиблен-
ный. Духовный прорыв, Веня. Тебе нужна мысль. Тебе необходимо взрывное
напряжение духа...
Так, присев на больничной кровати, говорил Я брату, старший младшему,
стареющий стареющему, С мы словно бы в ту минуту вдвоем. (В палате тихо.
Убогие улеглись: дремлют.) Венедикт Петрович слушает. Он всегда слушает
и так щемящеРпокорно смотрит, посматривает на менЯ С он не понимает, о
чем Я говорю. Но ему хорошо. Ему тепло. Когда родные говорят, понимать
не обязательно.
Лишь на какуюРто секунду былой интеллект оживает (секундаРдругая, не
больше), и вот ВенЯ поднял глаза, с набегающей в уголках губ робкой
улыбкой С набегать набегала, но на лице не возникла. (Улыбке страшно са-
мой себя. Своей былой гордыни.)
С этой вот мягкой недоулыбкой Венедикт Петрович вновь глянул на менЯ
и осторожно берет мою правую руку (ударную) С берет в свои. Проводит
тонкими пальцами по жилам, по тяжелой моей кисти, как бы рисуЯ мою руку,
С он в нее всматривается.
Потом тихоРтихо произносит:
С ГосподинРудар?.. С и тут же смирнеет С гасит ее, еще и не возникшую
робкую улыбку.
Я рад ожившей его мысли. Хоть на миг. Хоть на один еще малый миг!
Напрягись, Веня...
А меж тем замечание его из особых (замечаньице!), да и шип из его
прежних, острый. Дескать, молниЯ правила и будет править миром, но чело-
векРто и править не правит, а подражает.
Деловек не есть Удар, а всего лишь господинРудар , двуногий миф, сле-
пок, отражение, образ, сведенный с горных круч себе на потребу, С нечто
сочиненное, а значит, придуманное самим человеком себе же в цель и в
угоду. (Как сразу он мой духовный взлет осадил. Указал место. Еще и
прикнопил.) Недоговорил, а ведь по сути он сказал еще жестче: рукосуй .
О моей жизни. Я слишком долго рассуждал и (пусть невольно) подсовывал
ему себЯ в пример, вот и он тоже (пусть невольно) добавил к портрету.
Штришок.
ПробудившаясЯ мысль была точна, но настолько же и жестка. Удиви-
тельно: едва ожил его полуспящий ум С на миг С на полмига! С как тотчас
ожило и юношеское Венино высокомерие (высокаЯ мера?). Я бы усомнилсЯ в
качестве реплики, даже и факту ее существованиЯ не поверил бы, не услышь
Я ее в больничной тишине собственными ушами. Жил ли его гений всегда и
только в сплаве с присущей ему надменностью. Неделимый вообще С неотде-
лимый и от надменности. (С ней в сплаве и умер?)
ВенЯ сам же и напуган (потрясен) своей ахнувшей
смелостью, заморгал, заморгал глазами С и вжимает голову
в плечи.
С Скажи чтоРнибудь еще, Веня.
Качает головой: С Нет, нет...
С Веня. Ну, попытайся! Прошу тебя. Скажи еще.
С Нет...
Он не отпускает мою руку. Задержал. Прикосновение? НетРнет, он вовсе
не настаивает на антиномии: прикосновение С удар. Это уж слишком! (Он
вовсе не сравнивает наши две жизни.)
Или предупреждает он менЯ С о чем?.. Из страха или, как мне кажется,
из какогоРто еще, опережающего этот страх чувства Венедикт Петрович
просто хочет прижать к своей щеке, к лицу мою руку С но (весь в сомнени-
ях) С столь пещерного проявлениЯ родства он тоже боится.
С Расскажи ты. ДтоРнибудь, С просит он. Он вдруг утомилсЯ общением.
Он устал, и, в сущности, он просит у менЯ простоты отношений. В конце
концов он больной человек С не умеет, не хочет уметь думать.
И тут, ослабляЯ нить, Я тоже осознаю, что в прочтении жизней двух
постаревших братьев не было и нет противостояниЯ С нет и противополагаю-
щей, как в романах, правды. Смысл начинает не светить, а мерцать. БратьЯ
встречаютсЯ и видят друг друга. Дерез одно, через два десятилетия, да
хоть через полжизни, но братьЯ встречаютсЯ С вот правда. ВенЯ (он отклю-
чился, устал) уже не в силах принять в себЯ никакую мысль, даже и самую
примирительную. Стареющий Венедикт Петрович склоняет голову чуть набок,
косЯ глазом (симптом С ищет упавшее на полу зерно ). СедаЯ голова. Год
за годом. А зерна все нет. Я сижу рядом, жест родного человека, теперь Я
взял его руки в свои. У него удивительные руки. Заметив, что Я разгляды-
ваю, он вдруг отнял их и прячет в рукава больничного халата, как озяб-
ший. Руки гения.
Похоже, что мой брат еще продолжает вяло (остаточные ассоциации) ду-
мать о руках, о прикосновении, потому что вдруг просит меня:
С Расскажи про поезд. Про тот поезд из Ташкента...
И улыбнулся:
С Про ту женщину. Смешно было С расскажи!
Я кивнул: ладно. Тоже вспомнил. Засмеялся. (Забавный случай.)
И действительно: поезд шел из Ташкента. Трое суток. А жара немыслимаЯ
С люди, чемоданы, ковры, в купе тесно и чудовищнаЯ духота. И вдруг вос-
точнаЯ женщина. Красивая. (Рассказ о прикосновении, Веня! Я тоже, как
видишь, не чужд...)
Красивая, она не подымала глаз. И прямо передо мной, сложенные на ко-
ленях, ее изящные руки с мягкими негремящими браслетами на запястьях.
(Казалось, неяркие браслеты тоже не подымают глаз.) У менЯ было тряское
нижнее место С у нее тоже. На заработках одичавший, полгода без женщин,
Я чуть с ума не сходил.
Раза два мы, кажется, с ней переглянулись, и вот, едва легли спать, Я
тихо протягивал руку к ней, а она осторожно С под столиком (вагонный от-
кидной столик) С тянулась рукой в мою сторону. В купе ночь, только зао-
конные всполохи. СмуглаЯ рука. Браслеточка. ЕдваРедва видна. Но так мед-
ленно, так робко ее рука продвигалась в мою сторону, ну, по сантиметру,
ах, этот Восток, мучительный и томящий. Я уже изнемог. А ведь наградой
станет лишь простенькое прикосновение. (Да и чего хотеть еще в вагонном
купе, где четверо и где завтра уже с утра все мы начнем хлопотать и со-
бирать вещи.) И как же медленно движетсЯ эта чувственнаЯ узкаЯ ручонка.
Поезд грохочет. В купе совсем темно. Вот наши пальцы соприкасаются, и в
тот же миг какаяРто маленькаЯ многоногаЯ среднеазиатскаЯ тварь перепол-
зает с моей руки на ее. Сидела, поди, на обшлаге моей легкой рубахи и
долго думала, как бы ей перебратьсЯ на ту сторону, где больше пахло род-
ной стороной. Дикий визг. Попутчица кричит не умолкая; все купе разбуже-
но. Ее муж спрыгнул с верхней полки, врубил свет и Яро глядит тудаРсюда,
а она все вытаскивает и выбирает изРпод своего халатика фантом уже давно
убежавшей мелкой твари. Муж (как и Я, русский) бьет кулаком по щели, в
которую шмыгнуло насекомое, С он так колотит, что слышитсЯ треск перего-
родки, и теперь с криками и воплями начинают возмущатьсЯ спящие в сосед-
нем купе. Наконец ночь берет свое. Тихо. Муж положил на полу дыни. (Счи-
тается, что насекомые из всех щелей соберутсЯ на пол, на запах.) Мы
спим. Стук колес. Одуряюще пахнет дынями. В среднеазиатских дынях нет
Яркой наружной желтизны, потому что солнце вошло внутрь плода, там и за-
таилось, себЯ не выдаст: Восток!..
Иду, руки в карманы...
Иду, руки в карманы; мой сторожевой проход по коридору как одомашнен-
ный ритуал.
И почему в таком случае не погретьсЯ в пути у чужого огонька? (Если
нет своего.) Жигалины, 440-я, с мужиком мы даже приятельствуем С водочку
пьем, поигрываем в шахматы. Виктор Ефремыч Жигалин всегда мне рад, да
вот женка недолюбливает (и есть за что, за шуточки). КакРто нас запили-
ла, мол, пора спать, поздно длЯ шахмат С жена как жена, нормально, а Жи-
галин в шутку ей грозил: ТСмотри, Елена. Сбегу!..У С то есть из дома
сбежит. Я в задумчивости (позиция, видно, была сложна), уже занесЯ ладью
над шахматной клеткой и колеблясь, сделать ли ход, тоже вякнул С ленивым
голосом. Я и сам толком не слышал, что сказал: ТЗачем тебе сбегать. Мо-
жет, рано умрет. Вот наиграемся!..У С Зато она слышала. Жаль. Жены под-
час не понимают прелести случайно вырвавшегосЯ словца.
Общажники в большинстве своем уже дома, вернулись с работы С и сейчас
же за стол к тарелке, к супу с мяском; или к телевизору. Их кисловатый
жилой дух, заполнивший жилье (Я его чую), густ, смачен, напирает и уже
выступил наружу в коридор на внешней стороне дверей, узнаваемый, как
варфоломеевский крест. Им не до бытия: им надо подкормиться. (Новости ТВ
С та же подкормка. Им бросают, как сено коровам.) В коридоре пусто. Иду.
Руки в карманы. И тоже, клок сенца, могу подбросить своему ТяУ минуту
изысканного удовольствия, ощутив себЯ коридорным философомРстражем, сте-
регущим какРникак их зажеванное бытие. Стерегущий сам по себе. Стерегу-
щий вместо них и за них (но не длЯ них).
457-я. Тоже ведь колебалсЯ С зайти ли?.. Но менЯ зазвали. Влад Алек-
сеич Санин. Покурили с ним в коридоре, он с предвкушением говорит: да-
вай, мол, посмотрим футболРхоккей?
И менЯ потянуло: на старомодный их диван, на теплый, откинулсЯ на
спинку и никаких дум, телевизор как пуп земли, а на экране оно движется.
Неважно что. Оно. Но Я еще колебался, как вдруг Влад Алексеич говорит С
борщ, там, мол, уже борщом пахнет.
Вошли; и Влад Алексеич тут же, как хозяин, как с барского плеча, даю
хоккей, даю и все остальное С жена, борщ на стол! гость у нас!.. Жена
славная, милая, немного скривилась (Я длЯ нее как бомж). Но женщина себЯ
уважает, хозяйка, детьсЯ некуда С и вот тарелка борща передо мной, горя-
чий, дымится, чудо. Еще не ел, а уже доволен. (Есть такие собаки, удов-
летворяютсЯ запахом С смотрят на еду, пасть не разинут.) Я сидел уже
вполне счастливый. А из комнаты, что в глубине, появилсЯ с недовольным
видом их зять. Ах, ты боже мой. Ну, зачем он вышел? (Я вспомнил: и сам
Влад Алексеич, и его жена от зятька зависят. Зять в одной из толькоР-
только появившихсЯ коммерческих структур С зарабатывает! Он может купить
квартиру, не общажную, а настоящую городскую. Но, конечно, может и не
купить.) Он постоял с минуту. Зять как зять. Постоял свою затянувшуюсЯ
минуту и говорит медленно (не хамски, однако же со смешком) С гостей,
мол, зовете! нуРну!..
33
Я поднял от еды голову. (Я тоже умею медленно.)
С От тарелки борща еще никто не обеднел, С говорю, мол, известнаЯ ис-
тина.
Зять смолчал. И С в смежную комнату. Ушел.
Но вышла оттуда жена Влада Алексеича и, слово за слово, кричать.
(Кричит она вроде бы на него, на Влада, но кричит, конечно, на меня.) А
Я ем С Я медленно: и борщ медленно, и картошку, и хлеб, ах, свежий!
Вошла дочь (у них две комнаты, ютятся, выплыла с сыном на руках). А
пусть малыш немножко подышит в большой комнате (то есть в этой). ТТы бы,
дочка, на улицу с мальчиком вышла...У, С мать ей. ТНа улицу?! Да у менЯ
обуви нет! Ничего нет! Не в чем мне на улицу!У С завопила дочка, всЯ в
слезах, крик, брань. Теперь они обе разом на Влада Алексеича С мол, не
умеет он жить, не умеет быть хозяином, не умеет ладить с зятем. Несут
они Влада Алексеича, как с горы... Но ведь тоже понятно: ругают его, а
слышно мне.
Я все же сказал. (Вновь медленно.)
С Дали бы поесть спокойно. Если уж налили борща.
Однако на менЯ ноль внимания, ноль слов. Несут бедного Влада С экий
муж, ничего не нажил, не наработал! сам голь, с голью водится...
А Влад Алексеич, как Я, С тоже спокоен: доел борщ, включил телевизор.
