В былые века (рассуждал Я) человек черту тоже пересекал,
но по необходимости и мучительно: совершалсЯ тем самым
сверхпрыжок в неведомое, от добра С к злу. От
разделительной этой черты затанцевали все их мысли,
идеи, законы и новшества. Танцы Тот печкиУ. От высокой
мысли С к правильным правилам. А уж затем эти скошенные
бытом (человеческие) правила были объяснены слабым умам
как переход за знак устрашающего неравенства С за черту
и обратно. Работа длЯ великих, но и великие робели. Они
объясняли плюсы и минусы, меняли их знаковый вид, даже и
совсем отрицали знаки, но при этом втайне или открыто С
робели, не меняЯ саму разделительную черту ни на волос.
В том и разница. Дорожка стала торной. Нам, нынешним, их потуги, а то
и мучения, умозрительны. Мы понимаем эти мучения, но мы не мучимся. Наш
человек с чертой на ТтыУ. Ему не надо прыжков. Он ходит через черту и
назад запросто С как в гости. Как на службу, а потом домой. ТудаРсюда.
Вполне человеческая, вполне закономернаЯ наша переменчивость С такаЯ же,
скажем, в песочных часах, нетРнет и надо перевернуть.
Переворачиваем, если угодно, и мы себЯ сами. От рухнувшего, от просы-
павшегосЯ песком зла С к песочку, к струящемуся, к насыпающемусЯ мелкой
горкой добру.
ТудаРсюда...
С ЗаблудилсЯ Я в ваших коридорах. Извините, С говорю Я, как только
Иван Емельянович со мной поравнялся.
С ДаРда. Выход там, С показывает врач.
Дтобы не быть ошибке, Иван Емельянович даже идет проводить менЯ до
угла; вежливость. Шагов двадцать. Тем самым возвращаясь вновь в отделе-
ние тихих, мы пересекли черту в обратном направлении С и Я вижу, лицо
врача мягчеет. Взгляд добр. Подкова рта еще не выгнулась в улыбку, но
уже распрямилась в линию, потеряв скорбь.
Мой голод ожил возле наших палаток. В булочной хлеб дешевле, но туда
надо сделать стометровый крюк, а Я устал, день на ногах.
С Эй, покупай!.. Почему не покупаешь?
Это не мне С голоса возле соседней палатки, где фрукты и овощи: бойко
торгуют, весело! Когда товар хорош, продавцы возбуждены, радостны С ис-
тинные восточники, они и сами стараютсЯ быть в тон и в цвет с красивым
прилавком. Молодцы!.. Но словно бы напряженность (Я вдруг чувствую) ви-
сит в воздухе.
С Почему не покупаешь?..
Возле лотка с овощами замер нерешительный общажник, это Гурьев. (Ин-
женер . В прямом, а также в переносном смысле.) Стоит, хлопает глазами.
КавказецРпродавец с размаху воткнул перед ним нож в деревянный стол.
Звук резкий. (Может, кого из кавказцев всеРтаки побили?) Напряженность
материализовалась: вбитый с маху нож засел в дереве стола С подрагивает
и бьется. Дребезжит.
Продавец (его голос) заметно агрессивен:
С...Ты правда инженер? А что ж так испугался? Ножа испугался?.. Да Я
его просто воткнул, чтоб посмотреть.
Подмигивает своим, кавказцам:
С Я подумал, не забыл ли Я его дома.
Смех.
С Я не испугался, С неловко (и отчасти растерянно) объясняетсЯ
Гурьев, на людях безлик и сер. Из 473-й. С вынутой из кармана авоськой
(по пути с работы, жена велела!).
Воткнутый нож дребезжит. Наш инженеришка хочет показать, что он в по-
рядке, но тем зримей, тем заметней его растерянность.
С Испугался, испугался, дорогой!.. Бледный, смотри какой. Лоб совсем
бледный стал С белый!
Трое кавказцев (стоят у лотка) забавляютсЯ его испугом. Но смеютсЯ
они тоже с некоторой напряженностью. На них словно давит некий известный
им факт. (КогоРто побили?..)
С Да погоди, не спеши! посмотри, дорогой, какие баклажаны! Ты никогда
в жизни таких не видел!
С Цена... Цена не подходит, С мнется, хочет уйти. И в то же времЯ
Гурьев уйти не в силах. (Я почувствовал себЯ на его месте.)
С А Я сбавлю цену. Сбавлю. Не торопись!.. НельзЯ так пугатьсЯ ножа, Я
его просто вынул, хотел посмотреть.
Все трое опять засмеялись. И (типично!) стоявшие там и тут покупате-
ли, в основном наши общажники, тоже в подхват развеселились. Женщины и
мужчины, пестрый люд, смеютсЯ С забавно, забавнаЯ шутка! Разве, мол, мы
не знаем, что шутка!.. А он стоял, улыбался. Да, да, этот клятый инжене-
ришка, мое прошлое, моЯ боль, полупридуманный страдальческий тип, кото-
рый во мне столько лет молча отыгрывался, С теперь он им всем улыбался.
Ему нет перемен. Вечный. С длящейсЯ мукой на лице. Не столько, отметим,
мукой страха, сколько мукой неожиданности с ним (и с нами всеми) проис-
ходящего. С мукой неготовности (мукой неспособности себЯ ни скрыть, ни
открыть), он С улыбался. То есть хотел и старалсЯ улыбаться. Уж это его
старание! Эта улыбка... (Я С лет тридцать назад.) Сколько ж тебе лет,
Апулей, ау, Вероника, сколько же прошел твой осел! Кто знает, может, ра-
ди той давней боли человек и начинает сочинять повести. Из той боли. Дто
в свою очередь, оттеснив и переоформив, но так и не сняв боль, приводит
к тому, чем и кем человек стал. Переменчивые в житейских кармах, мы еще
переменчивее в наших перевоплощениях... Кавказцы смеялись, нож все еще
дребезжал, уже тише, мельче.
И Гурьев, под звук, под мелкое дребезжание, все мялсЯ на ватных, на
застоявшихсЯ ногах. ХотЯ бы без этой жалковатой, не дающейсЯ ему улыбки
С не мог Я ее видеть, а ведь видел, смотрел. И (тонкость!) Я не уверен,
что на моих губах в ту минуту не плавало точное подобие его улыбки, ос-
таточнаЯ интеллигентскаЯ мимикриЯ под всех. Сколок улыбки той давней по-
ры.
С Я пойду. Не... не подходит цена, С говорит наконец инженер Гурьев и
уходит.
И еще машет зачемРто всем нам, смеющимсЯ зевакам (всему человечест-
ву), машет рукой С мол, так надо. Мол, он чтоРто вспомнил. Улыбка, и
этот как бы с оправданием (и, конечно, тем меньше оправдывающий) невнят-
ный взмах рукой российского интеллигента, кто его не знает. Уходит.
Ушел.
Вернувшись в общагу, сую в карман нож. Почти машинально, то есть не
обдумываЯ и даже не пытаясь соразмерить степень набежавшей тревоги.
(Тот, воткнутый в стол нож, дребезжащий, еще дергалсЯ в моих глазах.)
У Конобеевых на кухне замечательный набор ножей С покрутив в руках
тот и этот (машинально перебирал их), выбрал всеРтаки свой. Тот, которым
чистил картошку и к которому привычна рука. На всякий случай. (Агэшник
достаточно автономен, чтобы не уповать на милицию.) Конечно, нож ни к
чему. Но если менЯ станут стращать, Я тоже постращаю. Он вынет С Я выну;
и тихо разойдемсЯ с миром (и еще, пожалуй, с уважением друг к другу).
Нож заедает, открываетсЯ нажатием кнопки; с грубоватым щелчком. В
давних кочевьях Я гдеРто его позаимствовал, чтобы удовлетворять свою
почти чувственную любовь к арбузам. Люблю их по осени есть прямо на ули-
це, покупаю, сажусь, где придется, стелю под арбуз газету и неспешно
съедаю его целиком, долгоРдолго поплевываЯ косточками: философ... АРа,
вот о чем в ту минуту подумал: нож, мол, взял в карман не длЯ себЯ С длЯ
своего ТяУ. Подумал, что когдаРто и мое ТяУ было унижаемо. В сером инже-
нерском пиджачке.
41
Та униженность давно изжилась, но и ослабев, она
продолжала давить на расстоянии: как закон тяготения. Я
даже силилсЯ в себе воссоздать (на вмятинах моей
многажды линявшей психики) болезненноРобидные сценки из
прошлого. Сценки и случаи, уже оптом забытые С стершиесЯ
настолько, что не помнились. Но ведь были.
За плавленым сырком, за дешевой колбаской, еды в доме никакой... и,
конечно, опять мимо их палаток. (КИОСК, написано на одной из них круп-
но.) Еще не сумерки.
К прилавкам Я подошел с вдруг возникшим желанием дать им (продавцам)
определитьсЯ в агрессивном ко мне чувстве. Вот и овощной лоток. Вот он.
Очень могло быть, что мне захотелось их (и себя?) слегка спровоцировать.
Как бы на пробу. Но нет: полуседой мужик за пятьдесят их мало интересо-
вал. Они не задирались. Не покупаешь С посмотри товар! Посмотри, полю-
буйсЯ С они, мол, не против... Пожалуй, они даже отыграли задним числом
прошлый инцидент, посмеявшись, но теперь не над общажником, не надо
мной, а над одним из своих, кто за прилавком. Смеялись над молодым кав-
казцем, мол, не умеет считать до миллиона и потому считает до тысячи,
зато долларами!.. Вполне могло быть, что отыграли. Восток дело тонкое.
Я прикупил там и тут еды, вернулсЯ спокойный. Я поел. Я был дома. А
тот жалкий инженеришка, боль, стаял на нет в моем сознании. (Как комок
снега. Как небольшой.)
Подумал, не позвонить ли Викычу, поболтать перед сном. Или уж сразу
пристроитьсЯ на весь вечер в кресле. И чтоб с книжкой какойРникакой. И
чтоб душа...
Не скажу толкнуло, но словно бы с легким вечерним чувством менЯ пове-
ло к дверям С Я иду. Иду подышать первым ночным воздухом.
Дувство вины вдруг наваливаетсЯ на менЯ из ничего (из этого сладкого
ночного воздуха). Такое бывает; и обычно неясным образом связано с бра-
том Веней. Я перед ним не виновен, это несомненно С но несомненно и
чувство вины. Я на этот предмет уже и не рефлектирую, привык... Конец
дня, к вечеру, к ночи ближе человеку хочетсЯ дать жалостливым чувствам
волю. ХочетсЯ себЯ укорить. Душе сухо. Душе шершаво. А событиЯ днЯ слиш-
ком мелки, будничны, недостают и недобирают, чтобы душу царапнуть. Подд-
разнил себя: ренессансный, мол, человек, а глядишь, с удовольствием бы
помолилсЯ на ночь глядЯ. Если б умел!..
Стал думать, что куплю брату в следующий раз:
С хлеб мягкий, как всегда (немного; ВенЯ любит хлеб бородинский);
С сыру (порезать двумЯ кусками С один, возможно, возьмет себе широ-
коплечий медбрат. Как замечено, медбрат берет честно, то есть меньшую
всеРтаки половину);
С отварить свеколки (ВенЯ просил... натереть свеклы с чесноком).
К этой моей минуте Я уже сидел на скамейке; одинокий мужчина, вне
дел, слабо и вяло рефлектирующий к ночи. Ни души. А справа торчал знако-
мый фонарный столб, фонарь светил С оттуда направленно освещались де-
ревья, весь наш общажный скверик.
На скамейке, соответственно освещению, леваЯ половина моего тела и
моего лица (и моего сознания?) были в тени. Возможно, уже работало пред-
чувствие: Я бросил косой взгляд в сторону. Я увидел его сразу.
Кавказец подошел, сел рядом. Он даже не потрудилсЯ менЯ попугать,
толкнуть, скажем, рукой в грудь или схватить длЯ начала сзади за ворот.
(Он не был из тех, что куражились у прилавка в середине дня.) НетРнет,
этот человек не колебался: он уже достаточно знал о суетных наших общаж-
никах. Он просто сказал, что если у менЯ есть деньги и курево, чтобы Я
отдал ему то и другое. Деньги. И курить , С повторил он и коротко вздох-
нул, да, такой обычный вздох, мол, жизнь идет.
Я вынул купюры, их и было немного. Отдал из рук в руки. Отдал сигаре-
ты. Он продолжал спокойно сидеть рядом.
С Карманы выверни. Монеты оставь себе. Молодец, С командовал он.
Он встал, чтобы уйти. А Я глядел ему прямо в спину, в лопатку, думаЯ
о моем ноже в заднем кармане. (Уличный фонарь сверкнул мне в лицо. Фо-
нарь и подсказал.)
А он опять сел, вынув из своего бокового кармана початую бутылку вод-
ки. Возможно, хотел выпить сидя, а не на ходу.
Я (инерция) все еще пребывал в длящихсЯ мыслях о брате и о моем само-
достаточном ТяУ, которому нынче чтоРто сухо и никак не плачетсЯ (то
бишь, не думаетсЯ о вечном...). Но вот кольнуло: сначала о деньгах, ут-
рату которых, конечно, переживу (что мне деньги С их всегда нет!) А вот
каково будет пережить еще и униженность? Завтрашний спрос с самого себя,
чем и как завтра оправдаюсь? С именно так, с будущей оглядкой думалось,
притом что думалось без гнева, холодно и словно бы абстрактно. Я видел
уже сразу отстраненно; как с высоты фонаря. Нас обоих. Сидят двое на
скамейке рядом. Картинка затягивалась до совсем медленной и недвижной,
до статичной. Тем удивительнее, что Я тоже захотел глоток водки и живо
