го треугольника. Я совпадаю с ним. Я вдруг узнаю (в себе) его живые под-
робности. Нет, не пугает, но ведь удивляет. Эта остро узнаваемая, но чу-
жаЯ радость С как повторение, почти подгляд. МоЯ рука движется, как его.
Мой отдых такой же расслабленный, дремный, на спине. Притом что во мне
вертятсЯ его сонные желания, затребованные ее женским присутствием ря-
дом, ее телом. Его шоферское хриплое першащее горло, взгляд, кашель, си-
гареты, Я даже какРто купил те самые сигареты, которые он курит.
Совсем удивительно: поутру у менЯ болят руки от его тяжелой автомо-
бильной баранки. (Никакого переносного смысла С поРнастоящему ломит ру-
ки, тянет.) Ночью снилась полуосвещеннаЯ ночнаЯ дорога, тряско, ухаб, и
Я вдруг сделал резкий поворот, бросаЯ грузовик вправо, к проселку, чтобы
не въехать на поломанный мост.
Он привез оружие с Кавказа... мол, пригодится, когда за рулем днем и
ночью. Заработал хорошие деньги, купил ствол, патроны, а чечнЯ из пала-
ток подстерегла и отняла.
МенЯ задело.
С Дто ж не постоял за себя?
Он засмеялся:
С Жизнь дороже.
Ночь летняЯ, теплая, четыре утра. Я у окна. От полноты счастьЯ высу-
нулсЯ из окна фельдшерицы (она в постели) С выставил на волю голову, го-
лые плечи. Курю. Ночной кайф. Отчасти Я уже выглядывал в сереньком расс-
вете корпус знакомого грузовика. Шофер иной раз прибывает раненько ут-
ром. Возможно, и уйти мне надо бы сейчас же, поутру. Но расслабился. Ку-
рю. Минутное счастье полезно. (Как момент истины.)
Вижу у палаток С внизу С бревнышко (Я так и подумал в рассветной
мгле, что лежит, забыли, выкатилось укороченное бревно). Оказалось,
труп. Под окнами С меж кленов С выскакивала на свет фонарей узкаЯ ас-
фальтоваЯ дорожка, вдоль нее три палатки с торгующими в дневное времЯ
кавказцами. Они там ссорились, выясняли, делили сферы влияния. Они и мир
установили сами С помимо милиции. Но, как видно, небескровно. И небесс-
ледно. (Бревнышко выкатилось на фонарный свет.) Возможно, Я и увидел его
первый. Но, конечно, и бровью не повел. Лежит и лежит. А Я курю. Ночь.
Тихо.
Утром С позже, когда уже шел в булочную С Я его вновь увидел: возле
той же палатки. Мертвый кавказец. Застреленный. (Его сдвинули к краю ас-
фальта, чтоб было пройти, перекатили , лежит на спине.) Моросит дождь.
Газетка, что на его лице, все сползает, съезжает и все темнеет от мелких
дождевых капель. Ждут милицию. Слухи: чечены (владельцы левого киоска)
враждуют с кавказцами двух других киосков, уже объединившихсЯ длЯ отпо-
ра. Одного пристрелили, двое подраненных, один в реанимации: ночные сче-
ты.
Он лежал в ту предутреннюю минуту на боку, мертвый, а Я выглядывал в
полутьме грузовик и покуривал. Светало. Я уже видел, что у укороченного
бревнышка есть руки и ноги. Одна рука активно отброшена в сторону: будто
бы он жил, просил этой рукой у менЯ сигарету. Лицо открыто. И утро
встречает прохладой. Тихо. Грузовика не было. Но Я подумал С всеРтаки
пойду.
Когда возилсЯ с ключом в двери, фельдшерица сонно спросила:
С Руку перевязать?
С Не.
Новь. Первый призыв
Гаврила Попов, а за ним другие, рангом помельче. Затем еще и еще
мельче, а когда калибр уже с трудом поддавалсЯ измерению С она , Веро-
ничка С объявили про нее от такогоРто района города Москвы , демократи-
ческий представитель. Про стихи не забыли. Мол, это и есть ее главное.
АндеграунднаЯ маленькаЯ поэтесса. Не с огромным бантом, а со своей смеш-
ной темной челкой. Маленький звонкоголосый политик с челкой на брови.
Ух, какая! Она тоже ратовала, чтобы московский люд вывалилсЯ на проспек-
ты и площади как можно большим числом С объявленный митинг, надо же по-
казать властям, что мы и хотим, и можем! Мы С это народ, подчеркнула.
10
С Ладно, ладно. Придем, С ворчнул Я, одним глазом в
телевизор, другим в цветочные горшки Бересцовых. Полить
цветы водопроводной водицей. ДругаЯ из моих забот у
Бересцовых С унитаз: раз в день дернуть цепку, спустить
из бачка воду. (Иначе у них застаивается; и несет
тиной.) Я дернул дважды кряду.
Шум низвергающейсЯ воды заглушил на миг пламенные ее призывы. Но сам
телевизионный овал на виду: Вероникино лицо, конопушки.
С ... Мы все придем! И не надейтесь (вероятно, в адрес коммуняк) С мы
не забудем час и не забудем площадь! С выкрикнула (вновь зазвучав) Веро-
ника. Обе знакомые конопушки были на месте. Близко к носу. И Ячменек
проклюнулсЯ возле правого глаза (небось, на митинге ветрено).
Но под глазами чисто. Ни кругов, ни знаменитых ее темных припухлос-
тей, молодец!
С Ладно, ладно, приду! С вновь пообещал Я, ворчливый. Вода уже лилась
в цветочные горшки. Тонкой струйкой. Вот такой же струйкой Вероничка
вливала в себЯ вино С брезгливо; и кривЯ ротик. Но полный стакан. И вто-
рой полный. Она была пьянчужкой, прежде чем стать представителем демок-
ратов от такогоРто района. ХорошаЯ девочка. Стихи. Возможно, андеграунд
не настоящий, заквас на политике. Но всеРтаки стихи. ПилаРто она поРнас-
тоящему. Тем раннимРранним утром она задыхалась и бормотала: ТНикакой
скорой помощи. Никаких врачей...У С А Я и не собиралсЯ ей никого звать;
пожил, повидал и достаточно опытен (знаю, как и чем в крыле К снимают
тяжкое женское похмелье). Обычно Я забирал и уводил ее от Ивановых, Пет-
ровых и Сидоровых, от приезжих из крыла К, от всех этих командировочных
С веселых и поРсвоему бесшабашных людей, если объективно, но субъективно
(длЯ меня, длЯ моих усилий по ее вытаскиванию) С гнусных и грязных. Мне
уже осточертело. Дтобы оборвать, не точка, так хоть запятая, Я какРто
взял и отвез ее (потратил время) к ее стареньким родителям, у которых
она жила. Но где там! Опять Вероничка замелькала здесь же С вернулась
сюда же и попивала с теми же, без особого драматизма, жизнь как жизнь,
серенько и ежедневно.
Я ей пересчитывал конопушки, отвлекал. Стуча по скату ее щеки поду-
шечкой пальца, вел учет: две, три, четыре... С пока не оттолкнула, мои
руки воняли ей дешевым куревом. В тот памятный раз Я вырвал ее из рук
среднеазиатских людей (как у смуглых детей; из их тонких, ничем не пах-
нущих рук). Ей было плохо. (Но ей и всегда было плохо.) Она задыхалась;
рвалась на улицу или хотЯ бы в коридор. Я не пускал С она бы там стала
реветь. Я подвел ее к окну, застонала. ТВот тебе воздух. Сколько хочешь!
Дыши!..У С но Вероника не держала голову, совсем ослабела. Голова пада-
ла, по доске подоконника, по деревяшке С деревянный и звук удара. Я при-
держал ей голову, носом и ртом к небу, дыши. Обернул простыней. Как бы в
парилке, завернутая, выставилась несчастным лицом в окно и дышала, дыша-
ла, дышала. Вдохи прерывались только, чтобы пробормотать не зови скорую,
прошу... С не хотела, чтобы белые халаты слышали, как от нее разит.
Мука похмелья, физиологическое страдание выказать многого ей не дали:
на лице едва пробивалась блеклаЯ и краткаЯ попытка нежности. Тем не ме-
нее место на подоконннике в крылеРК было тем особенным местом, где ее
лицо впервые пыталось выразить мне неустоявшуюсЯ еще любовь. (Фонарик в
руках подростка: вспыхнет С погаснет, вспыхнет С погаснет.) Я забыл
этаж, где происходило, колеблюсь, пятый ли, шестой или даже восьмой? С
но уже независимо от этажей и от коридоров существует (в памяти) этот
подоконник, а на нем, где ее лицо, небольшое деревянное пространство (с
ладонь, с две ладони). Как бы экраном плохого прибора, ее лицом посыла-
лись в мою сторону невнятные промельки любви.
Я не был сильнее тех восточных людей из Средней Азии, приехавших в
Москву торговать дынями (их четверо, Я один), Я не был крикливее, ни
злее и не был, думаю, нравственнее их С не превосходил никак и отнял Ве-
роничку, сумел ее отнять потому лишь, что был опытнее. Так сложилось. Я
давно в этой общаге, а они толькоРтолько. Да и понять замысел четверых
куда проще, чем угадать порыв одного. Именно что порыв! С самое прими-
тивное движение души. Боль, болевой порог. Если рядом опустившаясЯ (к
тому же обиженная, жалкая) женщина, хочетсЯ тотчас не только вмешаться,
но и быть с ней. Тяга скорая, на инстинкте С и чувственная; можно было
бы по старинке этот порыв назвать любовью. Я так и назвал. Я спокоен в
обращении со словом. Почему ты не пишешь о любви? С спросила какРто Ве-
роничка, наивнаЯ и, как все поэтессы, спрашивающаЯ в упор, а Я, помню,
только пожал плечами С мол, люди не вполне знают, о чем они пишут.
И Я, мол, тоже не вполне знаю, о чем пишу. (Вернее, о чем уже не пишу
.) Я мог бы объяснить человеку стороннему. Прицел, мол, да и сама цель
обнаруживаютсЯ далеко не сразу. Но как было объяснить Вероничке, уже
трезвой, что любовь к ней, возможно, и не существует длЯ менЯ как
чувство, если не поддерживаетсЯ теми самыми подоконниками. Тем нашим по-
доконником (на пятом или на восьмом этаже, Я забыл), на котором в тот
час она дышала частыми рваными вздохами, рыба, подпрыгивающаЯ на берего-
вой траве. И с которого (с подоконника) мы вместе с ней (она постаныва-
ла) убирали следы всего того, что выпил, но не вынес ее скромный интел-
лигентский желудок. Как на китах С на подоконниках. Не на трех, так на
четырех. На обычных, деревянных и скоропортящихсЯ от заоконнной сыри по-
доконниках (не вечных, Я не обольщаюсь), С на них любовь и держится.
С Поэты так не думают, С отмежевалась Вероника.
Я согласился. Разумеется. Я сказал, что и вообще в этом смысле поэты
менЯ восхищают.
С Дем? С она мне не верила.
Я пояснил С своей высотой духа, то есть своей всегдашней готовностью
битьсЯ за постель.
С Фу!
Метропоезд стал притормаживать у ТТверскойУ С людей в вагоне негусто
(все сидели, мы тоже).
Тут Я вспомнил, припомнил ей, что проезжаем сейчас под стареньким
зданием, особнячок, где литбоссы взяли Платонова сторожем и подметальщи-
ком улицы. Не под С а рядом с Тверским бульваром, ответила Вероника, ря-
дом с Пушкиным проезжаем (она всегда возражала мне Пушкиным) С с Пушки-
ным и с кавалергардами, с той, ах, ах, краткой ренессансной порой русс-
кой жизни, что все еще нам снится, как недостижимая.
Худенькая, она ежилась (в вагоне сквозило). А Я про свое: Я уточнил
ей, что мы сейчас как раз под тем двориком, где он скреб своей андегра-
ундной метлой. Шаркал и шаркал себе потихоньку, растил кучу мусора. Но
(опять же!) и под той землей, сказала Вероника, которую топтали ноги
Пушкина. Я засмеялся. К чертям споры. Москва С великий город, всем хва-
тит. Величие здесь как раз и припрятано, пригрето тем уникальным состра-
данием, которое одновременно и убивает тебя, и умиротворяет, шарк, шарк
метлой (жалей, жалей, жалей всех, только не себя!). Москва растворяет и
тем самым перераспределяет нашу боль. Тут не с кем стреляться, всем по-
немногу нашей боли хватит. Пушкин уцелел бы, не помчись он в Петербург.
В Москве он бы всерьез занялсЯ (вымещение страдания) сооружением не-
большого памятника няне. Хлопотал бы. Писал царю... Я дразнил ее. (Но не
только болтливость под стук колес. Я уже чувствовал, что Вероника ухо-
дит.) Дто касаетсЯ любви, С продолжал Я Веронике, С мне (извини) хочетсЯ
любить заплаканных женщин. Но не писать же о них! Писать о любви С это
всегда писать плохо. СкоропортящеесЯ чувство. Платонов был особенно хо-
рош тем, что всем им, уже одуревшим от неталантливого описаниЯ любви, он
противопоставил иное С в частности, неписание о любви вообще. Неудиви-
тельно, что читавшие его взвыли от восторга. (Как только он умер.) Весь
русскоРсоветский мир пал ниц. Вот с какой силой (вот насколько) они по-
чувствовали облегчение. Были благодарны. Их перекосившиеся, истоптанные
бытом (плохо и натужно любящие) души нуждались в неупоминании о любви. В
минуте молчания. В паузе.
