жавшем по меньшей мере пять миллионов баррелей нефти, которую до сих пор
не было возможности перегнать к морю для погрузки на суда; нефть эта
хранилась прямо под открытым небом в естественной котловине, огражденной
земляной дамбой.
- Сколько ты стоишь? - задал он пеону вопрос, казалось бы, не имевший
никакого отношения к делу.
Тот не понял.
- Сколько стоит твоя одежда - все, что на тебе есть?
- Половина песо... нет, даже половина половины песо, - уныло признал-
ся пеон, оглядывая то, что осталось от его лохмотьев.
- А что у тебя еще есть? Бедняга развел руками в знак своей полной
нищеты и горестно ответил:
- У меня нет ничего, кроме долга. А должен я две сотни и пятьдесят
песо. Я до самой смерти с этим долгом не разделаюсь: как больному не из-
бавиться от рака, так и мне от него. Вот почему я в рабстве у плантато-
ра.
- Хм! - Френсис не мог удержаться от улыбки. - Ты стоишь, значит,
двести пятьдесят песо - все равно что ничего; это даже не цифра, а
абстрактная отрицательная величина, существующая лишь в представлении
математика. И вот этот-то нуль сжигает сейчас на миллионы песо нефти.
Ведь если почва здесь рыхлая, легко размываемая и нефтепровод подтекает,
то может загореться все нефтяное поле, а это уже миллиард долларов убыт-
ку. Знаешь ли, ты не абстрактная величина в двести пятьдесят долларов -
ты настоящий hombre!
Из всей этой речи пеон не понял ничего, кроме слова "hombre".
- Я человек, - горделиво сказал он, выпячивая грудь и поднимая свою
окровавленную голову. - Да, я hombre, я - майя.
- Разве ты индеец из племени майя? - усомнился Френсис.
- Наполовину, - нехотя признался пеон. - Мой отец - тот настоящий ма-
йя. Он жил в Кордильерах, но женщины майя не нравились ему. И вот он
влюбился в метиску из tierra canente [15]. От нее родился я; но потом
она ушла от отца к негру из Барбадоса, а мой отец вернулся в Кордильеры.
Мне тоже, как и отцу, суждено было влюбиться в метиску из tierra
caliente. Она требовала денег, а я так любил ее, что совсем потерял го-
лову и продал себя за двести песо. С тех пор я больше не видел ни ее, ни
денег. Вот уже пять лет, как я пеон. Пять лет я был рабом и получал по-
бои, - и что же? - теперь я должен не двести, а двести пятьдесят песо.
Пока Френсис Морган и многострадальный потомок племени майя пробира-
лись в глубь Кордильер, стремясь нагнать своих, а нефтяные поля Хучитана
продолжали пылать, выбрасывая в воздух черные клубы дыма, далеко впере-
ди, в самом сердце Кордильер, назревали события, которым суждено было
свести вместе и преследуемых и преследователей: Френсиса, Генри, Леон-
сию, ее родных и пеона - с одной стороны, а с другой стороны - плантато-
ров, отряд жандармов во главе с начальником полиции и Альвареса Торреса,
которому не терпелось поскорее добиться не только обещанных Риганом де-
нег, но и руки Леонсии Солано.
В пещере сидели мужчина и женщина. Женщина-метиска была молода и
очень хороша собой. Она читала вслух при свете дешевенькой керосиновой
лампы, в руках у нее был переплетенный в телячью кожу том сочинений
Блэкстона [16] на испанском языке. И мужчина и женщина были босые, в
холщовых рясах с капюшоном, но без рукавов. У молодой женщины капюшон
был отброшен назад, и ее черные густые волосы рассыпались по плечам. А у
старика капюшон был надвинут на лоб, как у монаха. Его лицо аскета, с
острыми чертами, выразительное и одухотворенное, дышало силой, - такое
лицо могло быть только у испанца. Такое же лицо, наверное, было у Дон
Кихота. Только глаза старика были закрыты, его окружала вечная тьма сле-
поты. Никогда не мог бы он увидеть мельницу и пожелать сразиться с нею.
Он сидел в позе роденовского "Мыслителя" и рассеянно слушал чтение
красавицы метиски. Но он вовсе не был мечтателем и не в его натуре было
сражаться с мельницами, как это делал Дон Кихот. Несмотря на слепоту,
закрывавшую от него мир непроницаемой пеленой, это был человек действия,
и душа у него не была слепа: он безошибочно проникал в глубь вещей и яв-
лений, равно как и в человеческие сердца, умел видеть и тайные пороки и
чистые, благородные цели.
Движением руки он остановил чтицу и стал размышлять вслух о прочитан-
ном.
- Законы, созданные людьми, - медленно, но убежденно произнес он, -
сводятся в наши дни к состязанию умов. Они зиждутся не на справедливос-
ти, а на софистике. Законы создавались для блага людей, но в толковании
их и применении люди пошли по ложному пути. Они приняли путь к цели за
самую цель, метод действий - за конечный результат. И все же законы есть
законы, они необходимы, они полезны. Но в наши дни их применяют вкривь и
вкось. Судьи и адвокаты мудрствуют, состязаясь друг с другом в изворот-
ливости ума, похваляются своей ученостью и совсем забывают об истцах и
ответчиках, которые платят им и ждут от них не изворотливости и ученос-
ти, а беспристрастия и справедливости.
И все-таки старик Блэкетон прав. В основе законов, как краеугольный
камень, на котором стоит цитадель правосудия, лежит горячее и искреннее
стремление честных людей к беспристрастию и справедливости. Но что же
говорит на этот счет Учитель? "Судьи и адвокаты оказались весьма изобре-
тательными". И законы, созданные для блага людей, были столь изобрета-
тельно извращены, что теперь они уже не служат защитой ни обиженному, ни
обидчику, а лишь разжиревшим судьям да тощим, ненасытным адвокатам, ко-
торые покрывают себя славой и наживают толстое брюхо, если им удается
доказать, что они умнее своих противников и даже самих судей, выносящих
приговор.
Он замолчал и задумался все в той же позе роденовского "Мыслителя", -
казалось, он взвешивал судьбы мира; метиска сидела и ждала привычного
знака, чтобы возобновить чтение. Наконец, выйдя из глубокого раздумья,
старик заговорил:
- Но у нас здесь, в панамских Кордильерах, закон сохранился во всей
своей неприкосновенности - справедливый, беспристрастный и равный для
всех. Он служит не на благо какому-то одному человеку и не на благо бо-
гачам. Справедливому и беспристрастному судье более пристала холщовая
одежда, нежели тонкое сукно. Читай дальше. Мерседес. Блэкетон всегда
прав, если его правильно читать. По-твоему, это парадокс? Да! Но, кста-
ти, все современные законы тоже парадокс. Читай же дальше! Блэкетон -
это сама основа человеческого правосудия, но - более! - сколько хитроу-
мия пускают в ход умные люди, чтобы прикрыть именем Блэкстона то зло,
которое они творят.
Минут через десять слепой философ приподнял голову, понюхал воздух и
жестом остановил девушку. Следуя его примеру, она тоже втянула в себя
воздух.
- Может, это гарь от лампы, о Справедливый! - предположила она.
- Нет, это горит нефть, - возразил слепой. - Лампа тут ни при чем. И
горит где-то далеко. Мне еще послышались выстрелы в ущелье.
- А я ничего не слышала... - начала было метиска.
- Дочь моя, ты же зрячая, ты не нуждаешься в таком остром слухе, как
я. В ущелье стреляли. Прикажи моим детям выяснить, в чем дело, и доло-
жить.
Почтительно поклонившись старику, который хоть и не видел ее, но при-
вык ухом различать каждое ее движение и потому знал, что она поклони-
лась, молодая женщина приподняла полог из одеял и вышла на дневной свет.
У входа в пещеру сидели два пеона. У каждого было ружье и мачете, а
из-за пояса торчало лезвие ножа. Девушка передала им приказание; оба
вскочили и поклонились, но не ей, а тому невидимому, от кого исходило
приказание. Один из них постучал мачете по камню, на котором только что
сидел, потом приложил к нему ухо и прислушался. Камень этот прикрывал
рудную жилу, тянувшуюся через всю гору и выходившую в этом месте на по-
верхность. А за горой, на противоположном склоне, в орлином гнезде, из
которого открывалась великолепная панорама отрогов Кордильер, сидел дру-
гой пеон. Он приложился ухом к такой же глыбе кварца и отстучал ответ
своим мачете. Затем он подошел к высокому полузасохшему дереву, стоявше-
му шагах в шести от него, сунул руку в дупло и дернул за висевшую внутри
веревку, как звонарь на колокольне.
Но никакого звука не последовало. Вместо этого могучий сук, ответв-
лявшийся наподобие семафорной стрелки от главного ствола на высоте пяти-
десяти футов, дернулся вверх и вниз, как и подобает семафору. В двух ми-
лях от него, на гребне горы, ему ответили с помощью такого же дерева-се-
мафора. А еще дальше, вниз по склонам, засверкали ручные зеркала, отра-
жая солнечные лучи и посредством их передавая приказание слепого из пе-
щеры. И скоро вся эта часть Кордильер заговорила условным языком звеня-
щих рудных жил, солнечных бликов и качающихся веток.
Энрико Солано, прямой и подтянутый, точно юноша индеец, скакал впе-
ред, стараясь возможно выгоднее воспользоваться преимуществом во време-
ни, которое давал ему арьергардный бой Френсиса; Алесандро и Рикардо бе-
жали рядом, держась за его стремена, тогда как Леонсия и Генри Морган не
слишком торопились то она, то он непрестанно оглядывались, чтобы прове-
рить, не догоняет ли их Френсис. Придумав какой-то предлог, Генри повер-
нул обратно. А минут через пять и Леонсия, не менее его тревожившаяся о
Френсисе, тоже решила вернуться. Но ее лошадь, не желая отставать от ко-
ня Солано, заупрямилась, встала на дыбы, принялась бить ногами и, нако-
нец, остановилась. Леонсия спрыгнула с седла и, бросив поводья на землю,
как это делают панамцы, вместо того чтобы стреножить или привязать осед-
ланную лошадь, пешком пошла назад. Она шла так быстро, что почти нагнала
Генри, когда он повстречал Френсиса и пеона. А через минуту оба - Генри
и Френсис - уже бранили ее за безрассудство, но в голосе у каждого неп-
роизвольно звучали любовь и неясность, вызывавшие ревность соперника.
Любовь настолько полонила их, что они уже ни о чем не думали и потому
были буквально ошеломлены, когда из джунглей вдруг выскочил отряд план-
таторов с ружьями. Несмотря на то, что беглый пеон, на которого тотчас
посыпался град ударов, был обнаружен в их обществе, никто не тронул бы
Леонсию и обоих Морганов, если бы хозяин пеона, давний друг семейства
Солано, оказался здесь. Но приступ малярии, трепавший его через два дня
на третий, свалил плантатора, и он лежал теперь, дрожа от озноба, непо-
далеку от пылающего нефтяного поля.
Тем не менее плантаторы, избив пеона до того, что он упал на колени и
с рыданиями стал просить о пощаде, отнеслись рыцарски вежливо к Леонсии
и не слишком грубо к Френсису и Генри, хотя и связали им руки назад, пе-
ред тем как подняться по крутому склону к тому месту, где у них были ос-
тавлены лошади. Зато на пеоне они продолжали срывать свой гнев с прису-
щей латиноамериканцам жестокостью.
Однако им не суждено было добраться до места и привести туда своих
пленников. Радостно вопя, на склоне вдруг появились жандармы во главе со
своим начальником и Альваресом Торресом. Мгновенно у всех заработали
языки: в нарастающем гуле голосов тонули вопросы тех, кто требовал
объяснения, и ответы тех, кто пытался что-то объяснить. А пока длилась
эта сумятица и все кричали, не слушая друг друга, Торрес, кивнув Френси-
су и с победоносной усмешкой взглянув на Генри, подошел к Леонсии и, как
настоящий идальго, почтительно склонился перед нею.
- Послушайте! - тихо сказал он, заметив ее жест, исполненный отвраще-
ния. - Не ошибитесь относительно моих намерений. Поймите меня правильно.
Я здесь, чтобы спасти вас и защитить от любой беды. Вы - владычица моих
грез. Я готов умереть ради вас - и умер бы с радостью, хотя с еще
большей радостью готов жить для вас.
- Я вас не понимаю, - резко отвечала она. - Разве речь идет о нашей
жизни или смерти? Мы никому не причинили зла. Ни я, ни мой отец, ни
Френсис Морган, ни Генри Морган. Поэтому, сэр, нашей жизни не может нич-
