рытьём ходов в рыхлом камне. Подходить к двери не позволялось --
примерно посредине камеру перегораживала решётка, открыть которую
можно было лишь снаружи. Изучив своё обиталище, Шооран вынужден был
признать, что у Моэртала ничего подобного не было.
Время от времени костяная дверь щёлкала, тюремщик вносил миску с
водой и немного чавги или наыса. Шооран не знал, кормят его три раза
в день или раз в три дня, время в глухом мешке остановилось, ни
зрению, ни слуху было не за что зацепиться. Свет слизня, с которым
входил тюремщик, казался ослепительным, но, уходя, сторож забирал его
с собой. Любой человек в таких условиях скоро сошёл бы с ума, но
Шооран, привычный к одиночеству, не сдавался. Он пел, рассказывал
сказки и истории, воображая, что тюремщики сидят под дверьми и слушают
его.
Однажды дверь распахнулась с грохотом и появившийся сторож принялся
налеплять на стены ярких слизней. Через минуту в камеру вошёл
Боройгал. При виде потерявшего человеческий облик Шоорана его лицо
растянулось в ухмылке.
-- Сидишь, красавчик? Сиди. Как видишь, я не прощаю обид. Но я
справедлив. Ты не убил меня, я не убиваю тебя. Или ты уже сам хочешь в
шавар? Тебе помочь?
Шооран молчал, не реагируя на слова. Боройгал вытащил небольшую
коробку, осторожно потряс её. Обострившийся слух Шоорана уловил
зловещий шелест. Перед ним было знаменитое орудие палача -- коробка с
зоггами.
-- Ты хочешь сыграть со мной в щелчки? -- проговорил Шооран. -- Идёт.
Как будем играть -- в одежде или голые до пояса?
"Щелчки" -- смертельная игра, на которую отваживались лишь самые
отчаянные люди, потерявшие всякий интерес в жизни. Двое усаживались
друг напротив друга, выпускали на гладкий камень пойманного зогга,
затем один из самоубийц щелчком отправлял ядовитую букашку в лицо
другому. Надо было, подставив ноготь, отпарировать удар, откинув
разозлённого зогга обратно. Чаще всего, через полминуты жало вонзалось
в цель, и один из игроков исходил криком под сочувствующими взглядами
любопытных. Хотя случались мастера, которые перещёлкивались зоггом до
тех пор, пока не погибал избитый зогг.
Шооран никогда не чувствовал желания испытать в этой игре судьбу и
собственную ловкость, особенно сейчас, когда просидев бог знает
сколько времени в темноте, он полностью утратил точность
движений. Но всё же, что-то в его голосе заставило Боройгала
испугаться. Палач проворно убрал коробку. Некоторое время он грозил,
хвастался, ругался -- Шооран думал об одном: останутся ли в камере
слизни, когда Боройгал уйдёт. Наконец, распалившись до бешенства, но
так и не решившись пройти за решётку, Боройгал выбежал из камеры.
Шооран, с трудом дотянувшись, достал одного слизня и спрятал под жанч.
Может быть служитель и заметил исчезновение светляка, но не придал
этому значения, и в течение нескольких дней Шооран сидел при свете.
Одно время он мучился идеей подкупить сторожей. При аресте цэрэги
больше заботились, чтобы как следует побить Шоорана, а вот обыскали
его небрежно, поскольку предположить, что у нищего бродяги окажется
что-то ценное -- не могли. Так у Шоорана уцелели зашитые в рукав жанча
заколки, когда-то принадлежавшие матери Бутача. Теперь Шооран
раздумывал, а не предложить ли тюремщику белые полумесяцы в обмен на
помощь в бегстве. Но чем больше вариантов он перебирал, тем яснее
видел, что либо ему просто не поверят, либо заколки будут немедленно
отняты. Сил на то, чтобы отстоять себя у Шоорана не было.
По прошествии неведомых времён похищенный слизняк начал тускнеть и,
наконец, полностью погас. Шоораном овладело уныние. Всё чаще он думал,
что лучше бы вместо заколок скрыл в рукаве жало зогга. На освобождение
он уже не надеялся, должно быть Ай не сумела выполнить его просьбы
либо Ээтгон не посчитал нужным выручать человека, с которым он обещал
всего-лишь не враждовать.
Темнота и безмолвие гасили разум, и лишь Боройгал, сам того не зная,
помогал выжить. Время от времени одонт спускался в подземелье и,
усевшись перед решёткой, подолгу говорил: издевался, старался
запугать. Пугать Шоорана было нечем, зато эти посещения позволяли не
сойти с ума. Шооран ждал приходов врага, стараясь уязвить его хотя
бы словом. Палач не понимал иных выражений, кроме грубых, так что весь
расчёт сводился к тому, чтобы выбрать время, когда сказать гадость.
-- Боройгал, ты мелкий жирх, -- говорил Шооран в самый, казалось,
неподходящий момент, и мучитель давился монологом, принимаясь рычать:
-- Я сотру тебя в порошок! В харвах пересушу!
-- Давай, -- соглашался Шооран. -- В своей норе и жирх кусается, а ты
тут в родном шаваре.
Боройгал заходился проклятиями и убегал, а Шооран ещё долго переживал
встречу и изобретал, что скажет на следующий раз.
Но потом Боройгал перестал приходить, так что Шоорану остались только
сказки и песни, которые он пел всё более заунывно и страшно.
* * *
Суварг умирал. Немногие понимали это, слишком уж нелепо всё произошло.
Предводитель изгоев уже давно не ходил в сражения, а лишь посылал
других, наблюдая за битвой с суурь-тэсэга. И кто мог предполагать, что
братьям вздумается палить из ухэра вдаль, чуть не за полоройхона, и
что камни долетят? Обломок на излёте ткнул Суварга в грудь, но Суварг
тут же поднялся, костеря на чём свет стоит гнилоголовых братьев и всё
их потомство и тот тухлый шавар, из которого они выползли.
Казалось, всё обошлось. Лишний удар ничего не значит для человека, на
чьём теле оставили отметины гарпуны изгоев и хлысты кольчужников,
в ту пору, когда Суварг служил в цэрэгах, а затем копья бывших
сослуживцев и укусы шаварного зверья, на которое пришлось охотиться в
годы неудач. И всё же, в нём что-то сломалось. Суварг
исхудал, позеленел, боль в груди не отпускала, а во время кашля изо
рта летели красные брызги. Суварг лежал в своих покоях, скучно
выслушивал доклады, а за решениями отсылал к Ээтгону.
Постепенно Ээтгон собрал в своих руках всю власть. Совет изгоев, куда
входили первые переселенцы, уже ничего не решал. Тех членов совета,
что были потолковее, Ээтгон назначил управлять провинциями, сделав,
фактически, одонтами, или поставил во главе войск. Остальные
выслушивали мнение Ээтгона и покорно кивали, соглашаясь.
А дела в стране шли неважно, и решений приходилось принимать много. На
севере не утихала война. Там были братья, среди которых, кажется вовсе
не осталось земледельцев, а одни цэрэги: оборванные, плохо обученные и
скверно вооружённые, но голодные и потому неукротимо лезущие вперёд. С
такими соседями война не могла не вспыхнуть. Когда вместо огненного
болота в одночасье образовалось три сухих оройхона оба государства
немедленно попытались присвоить их. До этого земли северо-западного
угла числились за изгоями, и, хотя на сухой полосе никто не жил, но
стояла застава, не пускавшая через болото противника. Орда братьев
буквально смела заставу, Жужигчин погиб во время бегства, и с тех пор
в углу продолжалось бесконечное сражение, словно воскресли и вцепились
друг в друга сказочные Ёр и Гур. Туда уходили силы страны, там был
контужен Суварг, оттуда исходило зло. Война не давала заняться иными
делами, которых тоже немало скопилось. Народ начинает проявлять
недовольство. Когда они просились сюда, когда клянчили землю, то
обещали всё, что угодно, а теперь возомнили себя хозяевами, и налоги,
далеко не такие большие, как у вана, приходится брать силой. Плюс к
тому -- свары между переселенцами с юга и беглыми общинниками. Да
ещё и неурожай, пришедшийся на последний год.
Хорошо хоть на границе с ваном всё спокойно. Сосед стерпел потерю
земель, а скорее всего слишком втянут в войну с общинниками, говорят,
там заваруха ещё круче здешней. Надо бы это использовать: договориться
и вместе ударить по братьям. Хотя, что потом делать с покорённой
страной уже сейчас больше похожей на гнилой труп, способный заразить
весь мир? Жаль никто не придумал шавара для целой страны.
Ээтгон поёжился. Какие мысли стали приходить в голову! Вряд ли
они понравились бы Чаарлаху, хотя считается, что так и должен думать
правитель. Многие, кстати, так и думают. Особенно, южный наместник --
Боройгал. Зачем Суварг назначил его? Говорил, что хочет сохранить
устоявшийся порядок... но зачем же возвышать палача? И вот теперь ему
доносят, что Боройгал завёл темницу и ночами пытает людей. Такого в
свободной стране быть не должно, но нет времени заняться сомнительным
наместником. Главное, что харвах поступает с юга вовремя, и, когда
речь зашла о том, что надо бы самим наладить изготовление ухэров, то
именно Боройгал вызвался строить мастерские у себя. Все были довольны
и никто не подумал, что же они делают. Решили, что работать в
мастерских будут только добровольцы. Но много ли найдётся желающих в
обмен на вкусную кормёжку и алдан-шавар варить нойт? Значит, придётся
посылать преступников... и получается, что он своими руками создаёт
каторгу, которую так ненавидел и боялся в прошлой жизни.
Ээтгон заскрипел зубами от бессильной злости на самого себя. Ну уж
этого он не допустит! Хватит с людей и одного налога на харвах.
Каторги не будет, как бы этого ни требовала безопасность страны. Он
сегодня же, сейчас же пойдёт проверять, как идёт строительство
мастерских, а в первую очередь -- свободны ли помещения в
алдан-шаваре, или там опять живут чьи-то родственники, и готов ли
запас продуктов -- страна велика, а туйван растёт лишь на двух
оройхонах, остальные края ещё слишком молоды. Пусть лучше без вина
останутся солдаты и даже он сам, но макальщики должны иметь всё.
Откладывать принятые решения Ээтгон не любил. Предупредив охрану,
чтобы через час она была готова к походу, Ээтгон вышел из
алдан-шавара. Прежде надо сказать о своем намерении Суваргу, который
хотя и лежит безразличный ко всему на свете, но всё же остаётся
главой государства.
Оройхон, на котором находилась ставка правительства, ничем особо не
выделялся. Алдан-шавар здесь был точно такой же как на любом недавно
обжитом оройхоне. Лишь большущая дверь изменяла его первозданный
облик. А вокруг лежали ничем не примечательные поля, поднимались
привычные тэсэги.
У выхода Ээтгон внутренне сжался. Он знал, что сейчас произойдёт.
Едва он появился на воздухе, как сморщенная карлица, грязная и
оборванная, поднялась с земли и закричала тонким тягучим голосом:
-- Адонт схва-атил Шаарана!
Уже полгода этот крик преследовал его. Когда впервые уродина появилась
у его дома и прокричала эти слова, Ээтгон подозвал её и попытался
выяснить, что случилось. Но дура оказалась неспособной хоть что-нибудь
объяснить. Она лишь махала рукой: "Там!" -- и требовала: "Идём!".
Ээтгон разузнал, что Ай действительно последний год бродяжничала
вместе с Шоораном, одновременно с ним исчезала и появлялась, но это
ничуть не помогло ему. В конце концов, что он может сделать? Даже если
Шооран действительно схвачен каким-то одонтом, что же, из-за сказителя
начинать войну с сильнейшим соседом? К тому же, скорее всего, Шоорана
уже нет в живых. Только как это объяснить пустоглазой упрямице? Она
караулила его у входа, тащилась вслед за конвоем на пылающий войной
север, ждала, пока он разбирал споры между склочными земледельцами, и
время от времени заунывно повторяла призыв:
-- Адонт схва-атил Шаарана!
Ну и что? Ещё немного, здесь появятся свои одонты, ровно такие же,
как у вана. Так что не стоит напрасно беспокоиться.
Ээтгон кривил душой, убеждая себя, что ему нет дела до этих криков.
Мысль о Шооране засела в мозгу как заноза. "Цэрэг" -- так с самой
первой встречи Ээтгон прозвал Шоорана. Не было слова более
ненавистного. И хотя от удачливого красавца не осталось и следа, но
для Ээтгона Шооран оставался цэрэгом, ибо с лёгкостью взял всё, о чём
мечтал, но не мог получить Ээтгон.
Десять лет Ээтгон ходил вслед за Чаарлахом, ловил каждое слово
названного отца, с готовностью сменил имя, потому что новое нравилось
старику больше. Он поступал так не оттого, что Чаарлах спас его
