разума. Наконец он понял, что сидя на тэсэге счастья не дождёшься.
Оставалось идти, освобождать далайн, который ленится сам вырваться
на свободу. Продолбить в стене дырку, совсем небольшую, чтобы успеть
отскочить и вовремя удрать... а там влагу уже не остановишь...
Главное -- продолбить дыру и отпрыгнуть...
* * *
-- Ты Боройгал, палач с угловых оройхонов, -- произнёс Шооран, с
усмешкой глядя на выходца из полузабытого прошлого.
-- Ага-а!.. -- протянул Боройгал. Он тоже узнал Шоорана. -- Сказочник!
Выжил, паскуда...
-- Выжил, -- согласился Шооран, улыбаясь во всю ширь.
Боройгал поднял своё убийственное орудие и, косолапо ступая, двинулся
на Шоорана. Шооран продолжал стоять, хотя в руках у него не было
ничего кроме тонкого прута -- снимать с веток развешанную повсюду
паутину. Паутина в нижнем мире не таила никакой опасности, но
многолетняя привычка заставляла сторониться её липких прикосновений.
Шумно хакнув, Боройгал ударил. Шооран легко уклонился от удара и
наотмашь стеганул палача лозой по лицу.
-- Я же говорил: не умеешь драться.
Раз за разом Боройгал кидался на противника, который был на полголовы
ниже его, и, казалось, не желал трогаться с места, но каждый раз
острый камень рассекал воздух, а свистящая в руках Шоорана розга
полосовала щёки, стегала по глазам, кровянила губы.
Тяжело дыша, Боройгал остановился. Шооран улыбаясь смотрел на него.
-- Ненавижу... -- прохрипел Боройгал. -- Жаль я не удавил тебя сразу,
тогда. Ты, и ещё илбэч, вы сломали мою жизнь, вы всё перепортили...
Ненавижу вас обоих!
-- Вас одного, -- поправил Шооран. -- Я и есть илбэч.
Боройгал выронил молот, попятился. Споткнулся о свой мешок, упал на
спину. Дрыгнув ногами, перевернулся и побежал на четвереньках,
подвывая от ужаса дребезжащим тонким фальцетом.
Шооран стоял, опустив прут и улыбался. Потом его пальцы разжались,
хворостина выпала, косо перечеркнув валяющееся кайло.
Отвернувшись, Шооран подошёл к стене, положил ладони на истюканную
поверхность. Холод близкого далайна обжёг пальцы. Шооран долго стоял
так, но руки не мёрзли, бессмысленный, не нужный здесь огонь илбэча не
давал им заледенеть. С безысходной ясностью Шооран понял, почему не
может найти покоя. Не в том дело, что его гонят люди, он гонит себя
сам. Он не может жить без ненавистного далайна, без ядовитой влаги,
стылой бездны и дыма жгучих аваров. Нельзя прожившему жизнь в борьбе
лишаться врага. Он создал новый мир, но ему нет в нём места. В этом
он схож с рехнувшимся Боройгалом.
Совсем рядом, в нескольких шагах -- далайн. Но на пути стена, и её не
проковырять даже самым твёрдым камнем.
Шооран вжался лицом в стену. Огонь горел в груди, отдаваясь толчками
пульса. Задержав дыхание, Шооран сделал медленный, завороженный шаг,
потом второй. Глаза были широко раскрыты, но ослепли, запечатанные
камнем. Он шёл, не зная, как это получается, и неподатливый камень
расступался перед ним. Позади осталось брошенное, сползающее по стене
тело, но огонь и крошечное опалённое "я" продолжали идти. Он рвался
вперёд вслепую, не загадывая о результате, как действовал всегда,
мучаясь и не зная, к чему приведут его шаги.
И он вышел к свету, разом осознав, как исчезло и сопротивление, и
опора под ногами. Он упал, успев заметить в краткий миг падения
полог небесного тумана, излучающего дневной свет, надвигающуюся
жирно-блестящую поверхность далайна и где-то в безнадёжном далеке
одинокое пятно земли.
В следующее мгновение влага сомкнулась над ним. Пытаясь спастись, он
вскинул руки -- бессчётные дюжины рук с присосками, роговыми когтями
или бахромой гибких пальцев. Рывок множества рук вынес его в воздух,
и он снова увидел туман в небе и сиротливое скрещение оройхонов
вдалеке. И последним движением, пока сознание еще не растворилось в
слишком большом и чересчур самостоятельном теле, он бросил пылавший
огонь на далёкую землю, копошащимся точкам людей, не выбирая, кому из
них достанется пламя. Затем, сдавшись бессмысленной, бьющей через край
силе, нырнул.
* * *
Он уходил вниз в бесконечную глубину, парил, пробивая пласты
загустевшей влаги, кажущейся дымкой или прозрачными облаками, вроде
тех, что пролетают за стенами далайна. Всё вокруг принадлежало ему:
руки сами хватали еду, питая резвящееся тело.
Пищей служило всё -- и едва трепыхающаяся мелочь, и существа
покрупнее, жалко пытающиеся защищаться и даже атаковать. Это
сопротивление доставляло ему радость, и он, чутьём угадывая вертикаль
в лишённом сторон мире, стремился всё глубже, туда, где в сиреневом
сумраке проплывали светящиеся монстры, превосходившие его размерами,
покрытые тугой бронёй и способные единым зубом состричь любую из рук.
Он кидался на этих зверей и, теряя в схватке куски плоти, тащил
наверх, поднимаясь, пока движения глубоководных уродов не замедлялись,
а панцирь не трескался. Тогда он, ликуя, пожирал взрывающееся изнутри
мясо. А потом вновь падал в бездну или поднимался наверх, где на
твёрдых кусках камня ждала иная пища -- мелкая и сухая.
Он не мог и не желал замечать, сколько времени продолжалась эта
жизнь. Кипение радости заглушало любое иное чувство, лишь в каком-то
уголке -- не тела, а самого естества ютилось нечто, замершее от
холода и безысходности. Этот комок давно не осознавал себя и помнил
лишь о том, что прежде ему было тепло, у него был огонь, который он
потерял, отдал кому-то чужому. Но стоило ли беспокоиться о такой
мелочи, как жалкая крупица души? Радость была больше.
Он парил в ласковых струях, наслаждаясь покоем, когда пронзительный
удар рассёк вселенную. Боль скрутила его, швырнув в глубину, удары
шли волнами один за другим, и он заметался, не понимая, где
прячется этот чудовищный, доселе не бывалый враг. Мучение кончилось,
и лишь тогда он осознал, что противник бил сверху. Вытянувшись
упругой стрелой, он понёсся к свету. По дороге его настиг новый удар,
но он уже знал, кто посягнул на него, и не замедлил движения. Но всё
же опоздал и выбросился в воздух, когда всё стихло.
Мир оставался прежним, лишь кучка оройхонов изменилась, скособочившись
двумя новыми островами.
Определив опасность, он ринулся в бой. Руки привычно добывали пищу,
волокли попискивающую сухопутную мелочь, но сам он искал того, кто
осмелился ударить.
Крошечная фигурка стояла перед ним. Она была бы неотличима от прочих
съеденных или спасшихся козявок, но в её руках светилось пламя. При
виде огня ледяная крупинка, когда-то звавшаяся Шоораном, ожила и
потянулась вперёд.
-- Отдай! -- немо просил он. -- Это мой огонь. Мне плохо и холодно
без него. Отдай! Я не трону тебя, я никого больше не трону, я уйду
в бездну и не вернусь оттуда никогда, только отдай огонь!
Он тянулся к огню, обещая, чего заведомо не мог выполнить. Тьмы его
рук напряглись до предела, дюжины сердец судорожно бились, перегоняя
кровь и всасывая живительную влагу далайна, весь он превратился в
единый порыв, но жёсткая и невидимая граница останавливала его, не
пуская дальше.
-- Отдай! -- молил он, а крошечный неуязвимый человек стоял у самого
поребрика, смеялся над беспомощным богом, и в руках человека горел
огонь.
* * *
Так было, но лишь бессмертные знают, как было на самом деле. Вот
только одного из них нет ни по ту, ни по эту сторону стены, другой
же с баснословных времён не произнёс ни слова, ибо вечная правда
слишком тяжела даже для вечного.
