самых глубин, но всё же у него мало сходства с алдан-шаваром жилых
земель. В алдан-шаваре царит вечный хотя и призрачный день, здесь же
-- ночь, которую нельзя назвать вечной только потому, что через сутки
шавар затянет липкой мерзостью, в которой утонет само понятие света и
тьмы. Но пока, что бы ни делалось наверху, в нижнем ярусе -- ночь.
Шооран проснулся в неурочный час. Шестым чувством он угадывал, что на
воле полдень и выходить нельзя. Приподнявшись на ложе, Шооран
всматривался и вслушивался, стараясь определить, что его разбудило. От
напряжения перед глазами поплыли цветные разводы, они кружились
смешиваясь и уплотняясь, образуя фигуры, и вскоре из темноты на
Шоорана глядел чёрный уулгуй, с которым илбэч так давно не виделся.
"Я сплю," -- успокоенно подумал Шооран и закрыл глаза.
Несколько минут он лежал, вслушиваясь в собственное ровное дыхание,
потом глаза сами собой разлепились. Уулгуй продолжал смотреть.
-- Зачем ты убиваешь далайн? -- спросил уулгуй.
-- Какое тебе дело до далайна? -- вопросом на вопрос ответил илбэч. --
Ты давно умер, тебя нет нигде кроме моей памяти, и раз мне не нужен
далайн, значит, его судьба не должна волновать и тебя.
Уулгуй покачал головой.
-- Ты ошибаешься. Я не умер и никогда не умру, хотя ты и пытаешься
убить меня. И я спрашиваю: зачем?
-- Так ты... -- Шооран судорожно глотнул, не в силах выговорить имя,
-- ...ты -- Многорукий?.. ты бог далайна?
-- Не всё ли равно, кто я? Может быть, я и в самом деле только эхо
твоих мыслей, возвращённое пустым шаваром. Но мои вопросы от этого не
меняются. Посмотри, что ты сделал с миром! Я устроил вселенную, дав
ей закон и порядок. Всему были положены границы -- даже мне, и
большинство людей жило, не зная страха шавара.
-- Ты положил границы не только шавару, но и людям. Твои правила,
границы и авары сковали их. Я был в тюрьме и знаю: лучше вообще не
жить, чем жить в темнице.
-- Ты был наказан, сидел среди собственного кала и жрал тухлятину, а я
давал людям столько хлеба, мяса и вина, сколько могла принести земля.
Не я виновен, что вам было мало этого.
-- Я жил в алдан-шаваре и ел хлеб и мясо, сколько мог вместить.
Но я был заперт. Не только моим делам, но и словам была положена
граница, братья решали за меня, когда мне надо рисковать, а когда
пребывать в неге. Я сполна хлебнул сладкой жизни и знаю: лучше вообще
не жить, чем жить так.
-- Это твои слова, но что скажут остальные люди, захотят ли они
пропадать по чужой указке? Ведь даже каторжники разбежались не все.
Кто дал тебе право решать за других -- жить им или умирать?
-- Люди, ставшие бовэрами, недостойны жалости. Мне нет до них дела.
-- Я вижу, добрый илбэч, ты ещё страшней, чем я. Думающий как ты,
может и победить, а если бы люди пережили тебя, то ты остался бы в их
памяти великим богом. Тогда нас стало бы трое: старик, сделавший всё и
не делающий ничего, я -- его тень и истинная суть, и ты -- предвечный
и единосущный сын и вместе с тем -- лучшее из творений, пришедший во
имя любви и убивший мир. Жаль, некому будет полюбоваться на такую
троицу. Но запомни, илбэч, я сделаю всё, чтобы этого не случилось. Я
долго уходил от тебя, дальше отступать некуда.
Тяжёлый удар прилетел извне в самые глубины шавара. Шооран вскочил,
стряхивая остатки сна. Звук был слишком и безнадёжно знаком: на
оройхон выходил Ёроол-Гуй. А потерявший бдительность илбэч спал в
самой глубине шавара!
Не было времени думать, что это конец, что спасение немыслимо, и
любые попытки -- бесполезны. Шооран побежал, спотыкаясь о неровности
необработанного пола и ударяясь о выступы стен. Он благополучно
выбрался в верхний ярус, хотя это не имело никакого значения, у
Многорукого было достаточно времени, чтобы занять весь оройхон.
Шооран давно потерял ориентировку, бежать приходилось наугад, выставив
вперёд руки, чтобы не раскроить себе голову. Такое передвижение
напоминало не бег, а смешные подпрыгивания. Хотя смеяться не стоило --
снаружи доносилась привычная какофония разрушения: плеск влаги,
скрип, скрежет и треск ломаемого камня.
Красный, почти невидимый в темноте отблеск обозначил стену. Там мог
быть выход, и Шооран, не раздумывая, свернул туда. Он очутился в одном
из залов с окнами под потолком. Вечерний свет нехотя рассеивал здесь
тьму, кровавил нагромождение пористых глыб на полу. Одно из окошек
было достаточно широким, чтобы мог пролезть человек. Шооран вскочил на
кучу камня, прыгнул, раскровянив руки вцепился в края лаза. Ему
удалось заклиниться в узком отверстии, перехватить руки и наконец,
изодравшись об острые края и распоров жанч, выдраться наружу.
Он очутился на вершине одного из суурь-тэсэгов. Близился вечер,
небесный туман переливался всеми оттенками карминового, алого, рыжего
и бордового. Наступала та минута, когда мир кажется залитым кровью.
Всё это отложилось в памяти за то мгновение, пока Шооран оглядывался,
выбирая, куда бежать дальше. Ёроол-Гуй был совсем близко, но ещё не
достиг этого, крайнего из суурь-тэсэгов. Шооран не удивился
медлительности противника, как не поразился и тому, что вообще сумел
вылезти из-под земли. Если он останется жив, у него будет время
призадуматься на досуге. Шооран не оценивал ситуации, ни о чём не
думал, он просто обнаружил себя бегущим по склону, и ноги сами
выбирали направление: прочь от ползущего Ёроол-Гуя и, по возможности,
влево, где проходит спасительный поребрик. Земля, не успевшая
осклизнуть нойтом, удобно ложилась под ноги, ни один валун не
подвернулся под стопой, никакая ямка не заставила споткнуться.
"Убегу!" -- запела радостная мысль.
Поребрик приближался с каждым шагом, а Ёроол-гуй двигался непривычно
медленно и словно вслепую. Одним прыжком Шооран перемахнул поребрик,
поскользнулся на нойте, которого здесь хватало с избытком, упал, но
тут же вскочил и закричал ликующе:
-- Что, гадёныш, не вышло?!
Потом он замер и попятился. То, что он увидел, нарушало все законы,
вросшие в плоть за две дюжины лет, что прожил он на свете. Ёроол-Гуй
полз по двум оройхонам сразу, не обращая внимания на прежде
неприступный поребрик. Также переливалось тело, взлетали и падали
щупальца рук, хлюпал нойт и плакал камень.
Происходящее напоминало дурной сон, и словно во сне Шооран побежал.
От былого воодушевления не осталось и следа, но всё же он бежал
старательно и быстро, как бегал множество раз до того. Ёроол-Гуй полз
следом, медленно, очень медленно, но всё же быстрее, чем может бежать
человек. Новый поребрик появился почти сразу, оройхон, по которому
метался Шооран, выходил на далайн углом, и поребрики были близки.
Шооран ничуть не удивился, что Ёроол-Гуй был и здесь. За четверть часа
мир вместе со всеми привычными законами полетел кувырком.
Ёроол-Гуй двигался рывками, очевидно и ему непросто давалось
происходящее. Иногда он замирал, и тогда Шооран увеличивал дистанцию,
но затем преследователь выстреливал вслед беглецу несколько рук разом
и сокращал расстояние. Один раз гибкая рука шумно упала впереди,
преградила дорогу, растопырив липкие пальцы, каждый из которых был
похож на многоногого жирха, но Шооран, метнувшись с полуразрушенного
тэсэга, сумел перескочить её, на задев отростков.
Никчемной помехой замаячил впереди поребрик, Шооран, не глядя,
перелетел его и побежал дальше, уверенный, что Ёроол-Гуй не
остановится и здесь. Путь ему преградил чёрный, шелушащийся
окалиной камень. В лицо пахнуло жаром. И хотя трезвое сознание
услужливо шепнуло, что дальше дороги нет, Шооран вспрыгнул на авар, и
лишь боль от ожогов заставила его отступить.
Последний поребрик Ёроол-Гуй не перешёл. Очевидно, и сейчас он не мог
удаляться от далайна больше чем на один оройхон. В набегающей тьме
нервно плясали бесконечные руки, плоть собиралась в хлюпкие
холмы, плохо различимые в этот час.
Шооран подошёл на шаг ближе, хотя к самому поребрику выйти не
осмелился. Почему-то он был уверен, что сейчас Ёроол-Гуй вытаращится
на него главными глазами, но ничего подобного не произошло, бог,
продолжая слепо шарить руками, повлёкся прочь.
Лишь теперь "трезвое" сознание смогло отвлечься на посторонние мысли.
"Откуда здесь авары?" -- запоздало подумал Шооран.
Пока позволял свет, он огляделся. Оройхон, куда он попал, был знаком
ему, хотя за последние годы разительно изменился. Но всё же, случайно
уцелевшие детали, мелкие подробности позволяли узнать его. Вот выступ
на поребрике, похожий на косо торчащий зуб. Вот оставшийся прежним
большой авар, прозванный "Дымным жирхом".
Шооран стоял на сухой полосе, погружающийся в ночь оройхон перед ним,
когда-то назывался Свободным.
Сухая полоса была пустынна. За последние годы люди пресытились
сухостью, теперь здесь никто не жил, тем более, что много лет кряду
по этому месту проходила граница.
Шооран огляделся. Где-то поблизости прежде стояла их палатка. Здесь
ничего нельзя было оставлять без присмотра, поэтому даже навес на
день скатывался и уносился с собой. Но шесть колышков, на которых
навес держался, считались домом. Теперь эти костяшки, конечно, не
найти. А вон там, возле холодного тэсэга, жил Боройгал. Однажды он
вбил в верхушку тэсэга огромную зазубренную кость. Может быть, задумал
что-то строить, но трудолюбия хватило лишь на один столб, а может
быть, просто желал похвастать своей могучестью. Костяга так и осталась
торчать из камня. Когда Боройгала не было поблизости, мальчишки
влезали на тэсэг, старались качнуть столб, а потом хвастались, что
это почти удалось. Кость и сейчас торчит там: нелепый признак того,
что здесь жили люди.
Шооран поднялся на тэсэг, обхватил кость руками, качнул несколько
раз и одним рывком вытащил. Бросил глухо стукнувшую кость, сел, свесив
ноги с тэсэга.
Но как, всё-таки, он очутился здесь? Ведь он начинал строить с
самого дальнего конца узкого далайна. Сколько же времени он провёл
один, и что творится за пределами этого пустого куска суши? Впрочем,
бог с этим, главное, что он дошёл сюда, и от всего необъятного далайна
остался ничтожный клочок, который можно прихлопнуть одним ударом.
Вернее, можно было бы прихлопнуть, если бы там не скрывался Ёроол-Гуй.
"Берегись, если прежде в далайне не останется места для тебя!" --
возгласил некогда старик Тэнгэр. Шооран помнил эти слова и надеялся,
что когда далайн начнёт иссякать, исчезнет и Ёроол-Гуй. События
последних месяцев, казалось, подтверждали это. Но вот, от далайна
остался последний квадрат, а Многорукий цел и даже обрёл новые
свойства.
А если бросить это дело, оставить всё как есть? Конечно, Ёроол-Гую
стало тесно плавать, но ведь глубина далайна не измерена и, значит, в
нём хватит места. Человечество тоже не погибнет. Те дюжины людей, что
переживут смуту, наладят иное существование. Они будут жаться на
нескольких оройхонах вокруг пятна животворной слизи и восхищённо
любить благодетельного Ёроол-Гуя. Весь остальной мир превратится в
пустыню, лишь в первый месяц после мягмара там будет слабо сочиться
вода. А когда люди вновь расплодятся сверх возможного, новые изгои
будут уходить не на мокрое, а скрываться в пустыне. Во всяком случае,
там будет много места, и для всякого найдётся свой алдан-шавар.
Разбойники станут отнимать воду у караванов, идущих на крест Тэнгэра
за камнем, или совершать набеги на жилые земли. Цэрэги начнут
неутомимо преследовать бродяг; для охраны сохнущих полей потребуются
татацы, на восьми мокрых оройхонах опять начнут скрести рыжий харвах,
а здесь, на бывшей Свободной земле устроят каторжные мастерские.
Всё будет как прежде, только мельче и поганей. Он не желает прозябать
в таком мире, и что бы ни твердили жаждущие спасения, так жить он им
не позволит. Словно бродяга Мозолистая Пятка он не может остановиться,
а должен всё время идти вперёд. Пусть никто кроме сказочника не верит,
что бродяга пробил стену, но сказочник должен верить, иначе не стоило
начинать рассказ.
Смешно, до самого почти никто не мог заподозрить его, ведь он
сказочник, а сказочник обязан быть добрым! Вот Чаарлаха подозревали.
