только для того, чтобы сменять на хлеб ножи, которые он вытачивал у
себя из полосок сланца. Ножи были замечательны, но мало кто
осмеливался пользоваться тем, что изготовил илбэч. Ножи брали и
хранили словно опасный амулет, не смея ни выбросить, ни использовать
по назначению. Зато подарки илбэча, от которых тоже не можно было
отнекаться, приносили либо долгое счастье, либо скорую смерть. Потому
и замерли пирующие, увидев идущего чудодея.
Шооран подошёл к невесте.
-- Я принёс тебе подарок, -- сказал он.
Шооран извлёк из-за пазухи свёрток, развернул туго шуршащую берёсту и
протянул испуганной девушке два слепящих белизной костяных
полумесяца. Немного оставалось в мире людей, видавших прежде
подобное сокровище, но все, даже самые молодые, понимали, что это вещь
редкостная даже для прежней жизни, и значит теперь у неё нет цены.
Ведь это не жемчуг, который весь одинаков.
-- Эти заколки принадлежали твоей бабке, -- сказал Шооран, -- ей
пришлось продать их, чтобы прокормить твоего отца. Я добыл их из
сокровищницы Хооргона полторы дюжины лет назад. Но уже тогда я знал,
что это чужая вещь, и её надо отдать тебе.
Шооран говорил, не глядя на Яавдай, замершую рядом с дочерью, но знал,
что она слышит и понимает второй смысл его слов. Теперь, когда она
знает, кем он был, многое предстаёт для неё в новом свете. Многое, но
не всё. Главное осталось прежним -- он здесь не нужен.
Шооран быстро договорил свою речь, сам не зная, что это: запоздалая
месть или ненужная мольба о прощении, ещё раз поклонился, подошёл к
столу, зачерпнул из дощатой кадушки шипучего напитка, отломил румяную
корочку пирога, поклонился третий раз и быстро ушёл.
Сельчане перевели дух: илбэч, явившийся на праздник, пил и ел, а это
добрый признак.
* * *
Последние годы Шооран жил на самой границе со степью. Его дом, уже не
земляная нора, а срубленный из брёвен балаган, стоял среди сглаженных
временем скал сразу за которыми лес редел, открывая ковыльный простор.
Шооран не часто выходил туда; в одиночку он не мог охотиться на
степных копытных зверей, а больше делать в степи было нечего. Главное
же, там было невозможно скрыться от вида маячащего над горизонтом
алдан-тэсэга.
Белая гора неудержимо притягивала его и вместе с тем раздражала. Как и
сам илбэч, она была не такая, для неё не было здесь места, но всё же
она поднималась гордая и безразличная, видимая отовсюду. Шооран
ненавидел это монументальное напоминание о прошлом и всё же, словно
случайно откочёвывал всё ближе к алдан-тэсэгу. На третий год своего
отшельничества он даже устроил ещё одну экспедицию к нему, на этот раз
в одиночку. За четыре дня он обошёл гору кругом, приблизительно оценив
её размеры. Первое впечатление не обмануло, стена действительно
огораживала площадь равную далайну. Но если это так, то кому
понадобился этот чудовищный гнойный волдырь? Неужели всё-таки Тэнгэру?
Вернувшись из лесного посёлка Шооран несколько дней прожил ничего не
делая, если, конечно, можно назвать ничегонеделанием судорожные
метания очумевшего от одиночества человека. Казалось бы за дюжину лет
он свыкся с отшельничеством -- ан нет. Нестерпимо хотелось людей,
хотелось быть нужным.
Молва приписывала ему бесконечные годы, его путали с безумным илбэчем
и даже Ваном, хотя его жизнь прошла на виду, и многие дюжины людей
знали его. Для всего мира он был колдуном и чудовищем. Он потерял даже
имя, в тех случаях, когда не было возможности уйти, люди называли его
Илбэч.
А он -- обычный человек. Он давно истратил свои чудесные способности и
хочет просто жить. Ведь он ещё не стар -- три дюжины -- не такой уж
большой возраст. Душа и тело бунтуют против пустыннической жизни, и
приходится изнурять их сверх меры, выдумывая изощрённые труды и
занятия только для того, чтобы не сойти с ума.
Но на этот раз никакая привычная работа не могла отвлечь его.
Пополнять заложенные на зиму запасы казалось бессмысленным, зажатый в
древесном расщепе нож, который предстояло отполировать, вызывал
чувство отвращения. На счёт своего состояния Шооран не обманывался. Он
слишком долго ждал вчерашнего дня, готовился, на разные лады
представляя, что он скажет, и что произойдёт потом. А произошло
единственное, что могло случиться -- люди испугались. Все, даже
Яавдай. И теперь обманутые ожидания сжигают грудь.
Шооран быстро собрался, взял пару острог. Рыба Шоорану была не нужна,
за лето он насушил и наквасил её достаточно много. К тому же, не так
сложно достать рыбу зимой из-подо льда. И всё же Шооран решил пройти
вниз по реке и постараться выловить одну из огромных рыб, что
встречались там. Шооран не очень представлял, как взять великанскую
рыбину в одиночку, и надеялся, что эта задача отвлечёт его от
тягостных мыслей.
А в деревнях до сих пор никто рыбы не ест, даже во время весенних
голодовок. Считают её смертельной, и то, что илбэч пожирает рыбу и
остаётся жив, ещё больше убеждает людей в его сверхъестественной
сущности. Теперь никто не осмеливается не то что поднять на него
руку, но и сказать в глаза хоть одно противное слово. Иное дело -- за
спиной. Можно представить, что говорят там.
Как это случилось, Шооран до сих пор не мог понять. Просто, когда
после первой самой страшной зимы он вышел в изрядно обезлюдевшие
посёлки, то увидел в глазах уцелевших ненависть, смешанную с животным
ужасом. С тех пор, хотя зимы стали привычны и не страшны людям,
человеческое отношение к илбэчу не вернулось. Может быть, это
произошло просто потому, что Ёроол-Гуй умер, а людям надо кого-то
бояться.
К вечеру Шооран понял, что идёт не к реке. Ноги сами выводили его к
белым стенам алдан-тэсэга. Шооран не понимал, зачем он туда идёт, но
послушный внутреннему зову шагал всё целеустремлённей и быстрее,
словно боялся опоздать на свидание. И лишь когда стены, скрывающие
чужой далайн, нависли над ним, Шооран ощутил усталость и покорное
разочарование. Зачем бежал? Кому это было нужно?
Шооран прислонился лбом к леденящей поверхности. Закрыл глаза. Ему
казалось, он слышит плеск влаги. Или это загустевшая от напряжения
кровь стучит в висках?
Шооран открыл глаза, прислушался. Стук не исчез, он раздавался на
самом деле, но шёл, конечно, не сквозь стену, а откуда-то со стороны.
Странный звук, не похожий на привычные природные шумы. Так упорно и
размеренно может действовать только разум.
Шооран двинулся на звук.
Человек стоял возле стены и долбил её огромным каменным молотом.
Человек был стар, одет в немыслимое рваньё и грязен словно изгой,
вынужденный мыться соком чавги. Спутанные седоватые волосы скрывали
лоб, смыкаясь с кустистыми бровями, из-под которых экстатически
сверкали безумные глаза. Не менее диким был и инструмент безумца.
Собственно говоря, это был острый, никак не обработанный камень грубо
прикрученный к деревянной рукояти. Второй, запасной молот лежал
неподалёку возле брошенного на землю мешка.
Было невозможно понять, что заставляет человека заниматься явно
бессмысленным делом. Кувалда глухо тукала по стене, легко гасившей её
движения, от каждого удара вниз сыпалась щепотка пыли. Продолбленное
углубление было так ничтожно, что раз отойдя в сторону, его не
удалось бы потом найти. И всё же, человек упорно старался возле
громады, не замечавшей его усилий.
-- Эгей! -- окликнул Шооран. -- Ты кто? Что ты здесь делаешь?
Казалось, старик не был ни удивлён, ни испуган, что его застали
врасплох. Он опустил к ноге своё долбило и хрипло ответил, глядя
поверх головы Шоорана:
-- Я вечносухой повелитель мира, сияющий ван!
-- А ведь я знаю тебя, -- сказал Шооран. -- Ты Боройгал, палач с
угловых оройхонов.
* * *
Воцарившись в гордом одиночестве на верхушке каменного куба, в
который обратился далайн, Боройгал медленно дичал. Дворец вана, в
котором поселился палач, ветшал на глазах. Кровля не была рассчитана на
действие снега и дождя. Кожа, которой была застелена крыша, коробилась
и трещала. Алдан-шавар заливало водой, в смотровые бойницы наносило
снег, в нижнем ярусе установилась плотная тьма. И повсюду было ужасно
холодно. Боройгал кутался в мех белых царских бовэров и рубил на дрова
узловатые стволы облысевших туйванов.
Весной свалилась новая напасть. Мелкие зверюшки, что-то вроде зоггов,
но с прозрачными крылышками во множестве поползли снизу и в один месяц
источили в труху припасы из дворцовых закромов, оставив Боройгала ни с
чем. А ведь он полагал, что еды ему хватит до конца жизни. Пришлось
вернуться на ожившие поля и выбирать из зарослей сорной низовой травы
случайно выжившие хлебные гроздья. Но и эти растения быстро выродились
без ухода, и тогда Боройгал приспособился ловить сетью пернатых
существ, облюбовавших неприступную вершину, и собирать яйца в
гнёздах, которых появилось повсюду невероятное количество.
Но всего сильнее изводила Боройгала жуткая догадка, что его мучения
напрасны. Люди оставшиеся внизу и не думали пропадать и идти на поклон
к новому владыке. Конечно, в первый день после того, как Боройгал
подрубил столбы и перерезал тросы у подъёмников, люди волновались,
бегали внизу, а заметив над обрывом красующегося Боройгала,
принимались махать руками и кричать, чтобы он спустил им верёвку.
Боройгал злобно смеялся в ответ и плевал с высоты на фигурки людей,
ползающие словно зогги по спине осуждённого. Но тем и кончился краткий
миг могущества. Люди быстро успокоились, перестали обращать внимание
на неприступный далайн и занялись другими делами. Этого Боройгал
понять не мог и исходил желчью, строя планы мести всему миру.
По весне изнемогший палач сделал вылазку. Спустился с той стороны, где
к стене примыкало топкое болото, и где никто не обнаружил бы спущенной
лестницы. Возле одного из посёлков Боройгал выследил женщину, занятую
копкой корней. Палач силой овладел ею, а потом устроил строгий допрос.
Так он узнал о Шооране, об алдан-тэсэге, стоящем за лесами, и,
главное, о том, что никто не собирается возвращаться на старые места.
Сначала Боройгал хотел затащить женщину к себе, чтобы было, наконец,
кому ухаживать за ним, но потом испугался, что та сбежит и выдаст
место, где он устроил спуск. Боройгал разбил пленнице голову и сбросил
тело в реку -- рыбам.
С того времени царственный Боройгал жил иной мечтой. Все мысли
сосредоточились на втором далайне, стоящем где-то за краем земли, так
далеко, что и с высоты не увидать.
С ослепительной яркостью представлялось, как падает его стена, и едкая
влага льётся неудержимыми каскадами, затопляя ненавистную низовую
жизнь. Далайн бездонен, его злой влаги хватит на всех. Напрасно
людишки будут прятаться и искать спасения на холмах, месть Ёроол-Гуя
настигнет их. Всё утонет, покроется жидким ядом, и только незыблемые
оройхоны, его владения, останутся среди безбрежного -- на этот раз
действительно безбрежного! -- далайна. Люди будут ползать у его ног,
захлёбываясь нойтом, моля о пощаде и обещая покорность. Но он... он
будет поднимать наверх только молодых девиц, которых ему так не
хватает. Не надо ему ни слуг, ни телохранителей, ни баргэдов -- среди
них обязательно отыщется предатель. Всё будут делать бабы, он-то
знает, что они справятся с работой не хуже мужиков. Зато как они
станут беречь его, как преданно любить, ведь он останется единственным
мужчиной на всех оройхонах. Остальные захлебнутся чёрной жижей, их
плоть разъедят ыльки, их станет жрать уулгуй, и маарах начнёт глотать
их дюжинами. А дольше всех будет корчиться богомерзкий илбэч. О, он не
умрёт так сразу! Грозный Ёроол-Гуй сам выплывет из пучины, чтобы
покарать оскорбителя. И никогда больше мир не осквернится подобной
мерзостью. Богоданный владыка, сияющий Боройгал, да не узнают его
ноги сырости, будет сам следить за этим. Всякий, на кого падёт
подозрение, что он может стать илбэчем, немедленно отправится в
далайн.
Боройгал принялся ждать. Он отлично умел это -- ждать, ничего не
делая. Однако, год проходил за годом, а жизнь не менялась.
Закостеневший в ненависти Боройгал старел и постепенно терял остатки
