распустил.
-- Ты меня, парх усатый, не бойся. Я Чвака-кака хорошая, хочу
свет обойти, всех счастливыми сделать.
-- А тебя, такую сильную, есть можно?
-- Можно. Пошли вместе.
Парх согласился. Пошли дальше и встретили гвааранза.
-- Ты меня не бойся, гвааранз крепкоспинный! Я Чвака-кака
добрая, хочу свет кругом обойти, всех счастливыми сделать.
-- А ты вкусная?
-- Вкусная, страсть вкусная! Пошли с нами. Кругом света обойдём,
а там и поедите.
Пошли дальше. Впереди Чвака-кака шагает, за ней тайза ползёт,
следом жирх извивается, тукка бежит, парх прыгает. Последним
гвааранз волочётся, а на хвосте у него зогг-молчальник сидит. Его
никто не звал, так он сам увязался. Шли-шли и обошли весь
оройхон. Вернулись на старое место. Чвака-кака и говорит:
-- Везде мы побывали, всё повидали, а краше родного шавара не
свете нет. Значит, тут вам счастливыми быть. Ешьте меня,
родные, ешьте, любимые!
И растеклась грязною лужей.
Чаарлах помолчал немного и добавил уже обычным голосом:
-- Здорово я вас обманул. Три года все думали: "Вон илбэч идёт",
-- а я -- Чвака-кака.
-- Отец, -- спросил Шооран, -- неужели всё счастье в том, чтобы
съесть другого?
-- Понял... -- сказал Чаарлах. -- Молодец. А заметил ли, что ты
единственный понял это? Ну-ка, идите сюда, вы двое...
Шооран и Ээтгон подошли, присели на корточки. Лишь коснувшись
руки Чаарлаха Шооран понял, что слова о его близкой смерти
недалеки от истины. Чаарлах говорил, смотрел и улыбался как и
прежде, но рука была такой холодной, словно в голубые дорожки вен
влилась мертвящая влага далайна.
-- Вас тут двое... небезразличных, -- проговорил Чаарлах. --
Дайте-ка руки! Да не мне... Не любите вы друг друга, а кабы
вместе держались, так и сносу бы вам не было... -- Чаарлах
усмехнулся. -- На себя посмотрите, вы же оба отмеченные. К кому
судьба неравнодушна, того она в щёку целует, а там, сколько ни
мойся -- след останется.
Шооран вспомнил Маканого и кивнул, соглашаясь. Вот только у
Ээтгона бита левая щека, а у самого Шоорана -- правая.
-- Я-то вас обоих люблю -- одного потому, что я его понимаю,
другого -- потому, что он меня. Согласия меж вами не бывать, один
прямой, как гарпун, второй все закоулки в шаваре видит. Обещайте,
хотя бы друг другу не вредить. У вас разные дороги, ходите по
ним.
-- Мы уже сделали себе всё зло, какое могли, -- сказал Ээтгон,
глядя в сторону. -- Оно ещё долго будет всплывать.
-- Но нового пусть не будет, -- Чаарлах устало откинулся на
заботливо постеленную Ээтгоном шкуру бовэра, закрыл глаза.
Шооран с Ээтгоном ждали, и молча стояли вокруг люди, словно
сказитель ещё говорил с ними. Чаарлах медленно приподнял веки.
-- Вы здесь? Я хотел попросить: когда я... в общем, завтра, не
относите меня в шавар. Я всю жизнь боялся туда попасть. И
далайна я тоже боялся... Может потому и жил так неприлично
долго. А теперь, идите все... Я хочу спать.
Вечером, когда стало ясно, что Чаарлах не проснётся, Ээтгон
словно младенца поднял на руки лёгкое тело и отнёс на вершину
одного из суурь-тэсэгов. Шооран шёл позади. Он видел, что Ээтгон
не примет его помощи, и не предлагал ее. Остальные изгои
проводили их взглядами, но остались в лагере, не решаясь далеко
отходить от поребрика.
Назад шли, так и не сказав ни слова. Шооран как и прежде
шёл сзади, но думал не о похоронах, а о том, что с вершины
суурь-тэсэга он сумел рассмотреть на соседнем оройхоне белую
черту копья и привязанную к нему алую ветку туйвана. Мудрый
Моэртал подавал знак духу шавара.
Так они шли и не ускорили шага, даже когда гулкий удар пронёсся
над оройхонами -- многорукий бог далайна явился за
сказителем, который так долго ускользал от него.
* * *
Так в жизни всегда: то бесконечно ждёшь новостей, а их нет и
нет, но зато потом они обрушиваются потоком, и думаешь: поменьше
бы. Две недели одонт Моэртал требовал сведений о том, что
делается среди изгоев, а тут разом вернулись двое соглядатаев. И
рассказывали они такое... Жирным одонтам с внутренних земель
подобные вещи рассказывают на ночь, чтобы крепче спалось.
Сходились доносчики в одном: среди изгоев прячется илбэч, на
мысе прибавилось четыре новых оройхона. Этому Моэртал поверил, да
и как не поверить, если Ёроол-Гуй выныривает по шесть раз на дню.
А вот дальнейшее... От рассказов шпионки Моэртал сначала попросту
отмахнулся, а вот доклад второго соглядатая заставил его
задуматься. Отослав шпионов он долго размышлял, то садясь в
кресло, поставленное под деревом, то вскакивая и принимаясь
быстро расхаживать.
Изгои собрались завоёвывать угловые земли! А ведь это идея! Это
выход на многие года! Давно известно, что примерно раз в шесть
лет изгоев становится так много, что они начинают угрожать
государству, и приходится начинать с ними правильную войну. А
теперь их можно направлять на угловые земли. Пусть завоёвывают
себе царство. Победят -- значит уйдут. Проиграют -- остатки
неудачников легко перебить. Так что, действительно, имеет
смысл пропустить бунтовщиков на запад. Чем он рискует, если будет
обманут? Изгои, запертые в ловушке, уйдут. Но без артиллерии он
всё равно не может взять их, особенно если за их спинами восемь
оройхонов. -- Моэртал поёжился, подумав, как ему придётся
докладывать о потерянных ухэрах. -- Что ещё? Сбежит илбэч... --
секунду Моэртал стоял неподвижно, потом опустился в заскрипевшее
кресло. Лицо его просияло. -- Так вот, что это было! Не врёт
баба! И никуда илбэч не денется. Что ему делать на угловых
землях? Там он заперт, словно загнанная тайза, а илбэчу нужен
простор -- большой и пустынный берег. Вот он и просит его. И
неважно, откуда он добыл своего злого духа -- на то он и илбэч,
-- Моэртал нервно растёр лицо ладонями. -- Что же делать?
Выпустить изгоев, а потом прочесать оройхоны, каждую пядь, шавар
вычерпать... Или, всё-таки, окружить земли, но не входить туда,
не трогать илбэча. В конце концов, он хочет строить. Так пусть
строит. Харваха больше у того, кто добр с сушильщиком. -- Моэртал
представил, как на севере появляется не два, а дюжина сухих
оройхонов, и сладко поёжился. -- Он не станет подобно Ууртаку
просить, чтобы эти земли отдали ему. Большая провинция -- это
большие хлопоты и большая зависть врагов. Он предложит на совете
одонтов создать там новую провинцию, которая прикроет его от
вечно бунтующего побережья. Он сам станет жирным одонтом
внутренних земель, и цэрэги ему будут нужны лишь для почёта и
славы. Лишь бы илбэч не обманул, лишь бы не сбежал... Но ведь
должен хоть кто-то в мире держать своё слово!
Моэртал поднялся, хлопнул в ладоши и сказал подбежавшему
охраннику:
-- Срочно двух гонцов -- к Ууртаку и на западную границу. И
ещё: боевые дюжины пусть отойдут на сухое и ждут приказов. А на
мокром поставить на дальний суурь-тэсэг копьё и привязать к нему
это, -- Моэртал, не глядя, протянул руку и обломил большую ветвь
туйвана, украшенную алыми цветами и плодами, похожими на
неумеющее лгать человеческое сердце.
* * *
Последний приход Ёроол-Гуя окончательно разорил оройхоны, и
когда выяснилось, что Моэртал, должно быть испугавшись
Многорукого, отвёл войска, уходить решили все.
Утром, когда лагерь уже гудел, Шооран отозвал в сторону Ээтгона.
-- Это на тот случай, если я не дойду, -- сказал он, протягивая
заново вычерченную карту. -- Смотри: здесь страна вана, это
угловые оройхоны, а здесь, за огненными болотами -- пустая земля.
Там сухие оройхоны: хлеб, вода и много бовэров. Я знаю, ты мне не
веришь, но сходи -- и увидишь сам.
-- Ты и там был? -- недружелюбно спросил Ээтгон.
-- Был. Год назад.
-- А чего же не остался, если там так прекрасно?
-- Одинокому везде плохо. Сначала мне надо найти одного человека,
и только потом я смогу пойти в эту землю.
-- Хорошо, -- голос Ээтгона был холоден как влага далайна, и
ледяными оставались глаза. -- Я пройдусь по этой полосе и
посмотрю, что там.
Он сунул карту за пазуху и ушёл, бормоча неестественно сдавленным
голосом:
-- Везде мы побывали, всё повидали...
Когда последняя группа переселенцев скрылась за тэсэгами, Шооран
бросил сумку, собранную лишь для виду, и отправился к далайну.
Его не оставляло странное ощущение, словно он вернулся на год
назад и строит дорогу в страну добрых братьев. Возможно, это
оттого, что он вновь один на огромном пространстве, где даже с
самого высокого суурь-тэсэга нельзя никого увидеть. А может
быть, оттого, что он, пусть не называя имени, сказал другому
человеку, что без Яавдай ему не нужна самая распрекрасная земля.
Странно Ээтгон принял его известие. Не о Яавдай, конечно, а о
земле. Кажется, он поверил, но ничуть не обрадовался. И вообще,
Ээтгон странный человек. В каждом его слове, в каждом движении
сквозит ненависть. Почему? Ревнует к Чаарлаху, что тот с первой
минуты выделил Шоорана из толпы? Оскорблён, что в их схватке
Шооран оказался сильнее, и жив Ээтгон лишь благодаря великодушию
победителя? Или, если это всё-таки чудом спасшийсЯ Бутач, он не
может простить своего нечаянного уродства?
Шооран поморщился, загоняя поглубже мешающие мысли, и сказал,
обращаясь к далайну:
-- Ну, здравствуй.
В один день он поставил два оройхона и справился бы и с тремя,
если бы ему не помешал Ёроол-Гуй. Он не выметнулся на берег
единым махом, а долго раскачивал в небе бесконечным множеством
гибких рук, выбирая, откуда напасть, а Шооран, напружиненный,
готовый к прыжку, отступал по поребрику и, словно Ван из древней
легенды, кричал:
-- Тебе всё равно меня не поймать! И я всё равно буду счастлив!
Выстроенный мыс загогулиной перегораживал чуть не половину
далайна, не столько нужный людям, сколько мешающий Ёроол-Гую,
которому теперь, чтобы попасть с западного побережья королевства
вана на восточное, пришлось бы сделать изрядный крюк.
На следующий день Шооран, вспомнив, что данное слово нужно
держать, выстроил оройхон там, где большой мыс граничил с
отдельно стоящим островом изгоев. Владения бродяг в результате
уменьшились, зато у Моэртала появилось разом два сухих участка.
Ещё не приступив к работе, Шооран решил, что сразу вслед за тем
он уйдёт отсюда. Нечего зря искушать судьбу. Многорукого он не
боится, а вот людей... У каждого из них только две руки, но все
вместе они куда цепче Многорукого. Не успеет схлынуть вода, как
на сухое бросятся толпы народу, и чем дальше он будет в это
время, тем лучше.
Уйти Шоорану не удалось. Он поставил оройхон вечером, чтобы было
удобней скрыться, но пробираясь между тэсэгов в сгущающейся
тьме, вдруг услышал свист. Шооран замер, всматриваясь. Рослая
фигура стояла в тени тэсэга неподалёку от поребрика. Если бы
дозорный не свистал от скуки, Шооран мог вылезти прямо на него.
Хвала мудрому Тэнгэру, что на посту оказался растяпа!
Шооран повернул назад, в полной темноте вышел к другому краю
мыса. Там тоже были цэрэги. Они даже не скрывались: фигуры стояли
прямо на поребрике, в стороне тлела в костре солома и слышался
голос Киирмона:
-- От такой большой неудачи Многорукий едва не плачет. Страсть,
как охота жениться, а жена опять не годится...
Оставалось рваться напрямую через сухие оройхоны, где каждый
встречный знал его в лицо. Но и там тоже стояло оцепление.
Услышав, как фальшиво напевает сидящий в засаде Турчин, Шооран
прыснул со смеху. Так вот в чём дело! Нет никакого
разгильдяйства, цэрэги нарочно шумят, чтобы илбэч ненароком не
попался им и, в то же время, не смог уйти. Моэртал запер его
здесь, чтобы он строил для провинции землю, много земли. Не так
уж это отличается от приёмов добрых братьев. Но там хотя бы мясом
кормили, а что он будет есть тут? У Шоорана ещё оставалось
несколько чавг и пяток туйванов, сорванных с ветви, щедро
подаренной Моэрталом. Но туйван нужен, чтобы пропитать губку,
когда он пойдёт через мёртвую полосу.
Проплутав ночь, Шооран вернулся к далайну. Так или иначе, но раз
можно строить, то строить надо. Встал на берегу, поднял руки --
