и воду для мытья. Маканый, мгновенно охамевший, потребовал
пластырь на щёку. Брат, оставшийся при пленниках, проворчал, что
разговаривать-то им как раз и не надо, но пластырь позволил.
-- Должен же я молитша, -- довольно сказал Маканый, -- а беж
плаштыря моя молитва неражбортшива.
-- Знаю я твою молитву, -- возразил старший брат. -- Будь вас
здесь святая дюжина -- всё было бы ясно. Но вас -- дюжина и один.
Значит, лишний служит не господу, а Ёроол-Гую. И я догадываюсь,
кто этот лишний.
-- Ты не прав, потштенный. Нас ровно швятая дюжина и Он.
Услышав это "Он", сопровождаемое закатыванием единственного глаза
к потолку, Шооран едва не расхохотался и сумел сдержаться лишь до
крови прикусив губу.
"В это верят только женщины", -- вспомнил он. От кого достались
ему эти слова? От язвительного насмешника Хулгала, или от отца,
которого он не помнит? Во всяком случае, в божественный разум
Ёроол-Гуя Шооран верил не больше, чем позволял ему собственный
опыт, а Тэнгэра, загнавшего людей в далайн, ненавидел глубоко и
искренне.
На следующий день чёртова дюжина бывших каторжников была
накормлена (впервые каши было вдоволь, и она оказалась
приготовленной как следует), затем их связали, правда не грубой
хитиновой верёвкой, а мягкими ремнями из шкуры бовэра, и партия
отправилась в путь. Сопровождали их три дюжины цэрэгов и старший
брат прежде управлявший мастерскими, а теперь получивший
неожиданное повышение.
-- Ремешки-то раштягиваютша, -- шепнул Шоорану Маканый, когда они
вышли.
-- И что? -- спросил Шооран, показав глазами на цэрэгов.
-- Так. Пригодитша.
О чуде знала уже вся страна. Общинники с сухих оройхонов высыпали
смотреть на процессию. Многие кланялись идущим.
-- Видишь, как все любят нас благодарным сердцем, -- вполголоса
заметил Маканому Шооран.
-- Молтши! -- шикнул тот, и Шооран лишь теперь понял, что
несмотря ни на что, Маканый относится к происходящему более чем
серьёзно.
Шли долго, через всю страну. Глядя на расстилающиеся вокруг
земли, Шооран и сам видел, что рассказы каторжников были правдой.
Оройхоны были разорены, словно по ним только что прошла война.
Тропинки пробегали прямо по полям, иногда рядом лежали сразу
несколько широких дорожек -- очевидно, всякий ходил, как ему
удобнее. Всходы потоптаны, смяты, вырваны с корнем. Даже
алдан-шавар, где они ночевали, оказался неухожен и вызывал
уныние. До какой же нищеты можно довести страну, даже если всё в
ней растёт и плодоносит само, но нет руки, готовой любовно
собрать и сберечь выросшее.
На второй день они прибыли к месту назначения, а на третий вышли
к далайну.
Вновь их привязали к крестовинам, опутав руки и ноги мягкими
ремнями, потом оставили одних. Шооран понимал, что цэрэги не
ушли, что они поблизости, но никто не подсматривал, что
происходит на крестовинах. Оройхон был важнее любопытства, а
внезапно обретённый илбэч требовался властям всерьёз и надолго.
Шооран обратил внимание, что между отдельными крестами стоят
щиты, чтобы и сами прикованные не могли видеть друг друга.
Не стоило большого труда догадаться, куда их привели. Где-то
неподалёку воняли дымом авары, значит, рядом мёртвая полоса --
дорога в страну старейшин. Братья, не скопив своего, хотят
добраться до чужих богатств.
Шооран вздохнул, собираясь с силами. На горе или на радость,
ради высокой или низменной цели, свободным или связанным, но он
будет исполнять свой долг. Пусть после его дел прольётся кровь,
и кто-то станет более несчастен, чем сейчас, но раз есть далайн,
и есть илбэч -- илбэч обязан строить. Хотя бы просто для того,
чтобы в мире стало одним оройхоном больше.
* * *
Следующий оройхон он поставил через неделю. А через неделю -- ещё
один. Потом их не трогали целый месяц, из чего Шооран заключил,
что объявился Ёроол-Гуй, и братья выжидают, не желая рисковать.
Месяц истёк, и еженедельные выходы к далайну возобновились.
Первое предположение Шоорана оказалось правильным: строилась
широкая, в три оройхона дорога в землю старейшин.
Вечерами и в свободные дни зажиревшие от безделья каторжники
сидели под стражей в алдан-шаваре, дулись в кости на интерес или
вечернюю порцию мяса (теперь им давали и мясо, и наыс, и вообще
всё, кроме вина) и старательно не говорили на запретную тему.
Лишь Уйгак -- тощий, но страшно прожорливый мужик, глупый и такой
законопослушный, что неясно было, как он попал на каторгу, а
потом в бунтовщики, вздыхал порой, придвигая миску с выигранным
мясом:
-- Ох, повезло нам, братья! Всегда бы так жить.
-- Бовэр в ручье тоже небось думает, что ему повезло, -- отвечал
угрюмый Куюг, -- и не знает, что гарпунок на него уже заострён.
-- Скажешь тоже! -- обижался Уйгак. -- То бовэр безмозглый, а
то... -- и он многозначительно поднимал к потолку палец,
перемазанный в мясной подливке.
Шооран в разговорах участвовал мало, старался больше спать и не
говорить, а слушать других. Его тоже преследовало сравнение с
бовэром, и он ждал всяких неожиданностей. Кроме того, он
постоянно представлял в уме карту мира и старался отметить на ней
новые оройхоны. Не так много их было. Окажись он на свободе, он
бы выстроил за это время куда больше.
Вскоре сон уже не шёл в отяжелевшую голову, и мясо стало казаться
пресным. Выход Шооран нашёл в беседах с Маканым. Калеке
достаточно было задать один вопрос, а дальше он рассказывал сам
без остановок. Надо было лишь суметь разобрать его речь, и тогда
выяснялось, что он рассказывает массу любопытных вещей.
-- За что тебя первый раз приговорили?
-- Не приговорили, а оштудили. Жа машку. Машку я шделал иж рыбей
кожи. Ешли её харвахом шырым натереть, так она шветитша в
темноте. Штрашно! Её надеть и ишшо на ходули штать. Ночью приду
на поле, да как крикну шторожам: "Ужнаёте меня?!" Они и уполжают
штаны чиштить. Вше оройхоны были мои. Но вшё-таки поймали меня.
Макали три ража. Шешть раж это уже потом, жа другое...
Одиннадцать дюжин первый оройхон соединил две страны, прежде
отделённые друг от друга огненным болотом. Едва камень затвердел,
как отряды цэрэгов, скрывавшиеся неподалёку, ринулись на
приступ. В неожиданности они видели своё главное преимущество. Но
неожиданного удара как раз и не получилось. На том берегу ещё
неделю назад заметили замаячивший оройхон и, поняв, что
происходит, успели подготовиться к атаке.
Цэрэги братьев шли не скрываясь, и залп татацев буквально выкосил
их, от передовых дюжин почти никого не осталось. Остатки
нападавших были смяты, старейшины сами пошли в наступление.
Охранники, занятые Шоораном и его товарищами, не успели ещё
никого отвязать, когда из клубов дыма, по-прежнему тянущихся с
бывшей мёртвой полосы показались кольчужники врага. Грудь каждого
за прозрачной чешуёй казалась открытой, в руках пели хлысты,
короткие копья торчали за спиной. После мгновенной схватки
охранники были перебиты, и наступающие пошли дальше. На
привязанных к крестам людей они не обратили внимания -- мало ли
какие жертвы приносит противник великому Ёроол-Гую.
Берег опустел. Шооран понимал, что это ненадолго, и сейчас у него
единственный шанс получить свободу. Шооран напрягся, пытаясь
освободиться. Мягкие ремешки не растягивались. Если бы заранее,
прежде чем его привязали, напружинить мышцы, он может быть и мог
что-то сделать, но сейчас он был беспомощен. Ему не было больно,
под ногами стояла подставочка, он мог висеть так долго, не
испытывая заметных мучений, не жёстко, но плотно перебинтованный,
неспособный шевельнуть и пальцем.
Шооран не помнил себя плачущим, но в эту минуту слёзы обиды и
бессилия сами выступили на глазах. Он оказался не готов и не
способен к борьбе, ему не к чему было применить свою силу, он не
мог даже бестолково дрыгаться.
Рядом за щитом послышалась возня, невнятное бормотание, потом
оттуда на землю спрыгнул один из его товарищей и, пригнувшись,
побежал в сторону тэсэгов.
-- Эгей! -- крикнул Шооран. -- Помоги! -- но тот даже не
оглянулся.
Шооран заскрипел зубами от злости и отчаяния.
-- Беги, беги, раж тебе надо, -- послышался сзади шепелявый
голос. -- А я не илбэтш, я могу и жадержатша.
Ремни начали ослабевать.
Вдвоём, а после втроём -- освобождённый Куюг тоже присоединился к
ним -- они быстро развязали оставшихся пленников. Большинство,
дождавшись свободы, тут же убегали и вскоре у поребрика остались
лишь четверо бывших каторжников и бывших чудотворцев: Шооран,
Маканый, Куюг и Уйгак.
-- Рашходимша по-одному, -- сказал Маканый. -- Шреди наш был
илбэтш, а историю о пяти братьях хорошо слушать ветшером.
Вжаправду я её не хотшу.
-- Правильно, -- поддержал Шооран, мысленно благодаря мудрого
старика. Хотя, кто знает, сколько лет Маканому?
-- Вы -- куда? -- растерянно спросил Уйгак. -- Пошли обратно! Где
ещё мясом-то кормить будут?
-- Оройхоны ты станешь строить? -- поинтересовался Куюг.
-- Какие оройхоны? -- обиделся Уйгак. -- Мясо дают! Ну, вы как
хотите, а я остаюсь.
Трое каторжников быстро пошли, пока ещё рядом, но каждый уже
выбирая свою дорогу.
-- Эгей! -- окликнул Шооран Маканого. -- Тебе сколько лет?
Тот остановился. Соображая потёр лоб двупалой клешнёй.
-- Две дюжины. Шкоро ишполнитша.
* * *
Шооран направился к стране старейшин. На новом оройхоне, ещё не
затянутом нойтом и испачканном только кровью, он переоделся.
Убитый цэрэг лежал на земле, поджав колени и положив руки под
голову, словно спал. На разбитом кистенём виске выступила кровь.
Стараясь не смотреть в молодое лицо, Шооран раздел покойника.
"Тебе уже не надо", -- мысленно извинился он.
Башмаки с иглами заменили тоненькие буйи, в которых далеко не
уйдёшь. Впору пришлась кольчуга. Поверх кольчуги Шооран натянул
мягкий жанч, выданный братьями. Не стоит лишний раз показывать
любопытным глазам своё снаряжение. Шооран подобрал копье, нож,
скатал хлыст. Не тронул лишь забрызганный кровью шлем.
Настороженно прислушался. Сзади нарастал шум битвы.
Ждавшие лёгкой победы братья пусть не сразу, но оправились от
удара и теперь начинало сказываться их численное превосходство.
Цэрэги старейшин попятились.
Шооран видел, что он заперт на перешейке словно тайза в своей
норе. Впереди наверняка стоят заслоны при орудиях, сзади идёт
сражение, да он ни за какие блага и не согласился бы возвратиться
назад. Шум приближался, надо было что-то предпринимать.
Тайза, когда её вышаривает в норе гибкий осязательный ус
гвааранза или рука бледного уулгуя, старается уйти в один из
боковых закоулков. Шооран поступил так же. Он подошёл к шавару,
пока ещё чистому и пустому и скрылся в темноте, стараясь не
представлять, что произойдёт, если разбуженный Ёроол-Гуй вздумает
навестить этот оройхон.
Дважды в течение дня возле суурь-тэсэга вскипали схватки, но
решающего перевеса не добилась ни одна из сторон. К вечеру войска
отошли каждое на свои земли, но было ясно, что утром всё
начнётся сначала. Разъединить враждующих мог теперь только
Ёроол-Гуй, но такой исход никак не устраивал Шоорана. В шаваре
уже резко воняло нойтом, и если крупные хищники появятся здесь
ещё не скоро, то ядовитого зогга можно встретить уже сейчас.
Вечером Шооран выбрался из шавара и в последних отблесках
красного света вышел к далайну. Опасно было находиться так далеко
от спасительного поребрика, опасно было стоять на виду, на
оройхоне могли оставаться отряды разведчиков, но Шооран не видел
иного выхода. То, что он собирался сделать, поможет добрым
братьям залить кровью соседнюю страну, поскольку старейшины не
смогут удерживать широкий фронт. Но Шоорану не было жаль ни тех,
ни других. Незаметно для себя он перешёл в состояние, неизбежное
для человека, способного переделать мир: думать лишь о
человечестве в целом и не жалеть людей вообще. Так, должно быть,
чувствуют и мыслят ослепительный ван, блистающие одонты, старшие
братья и мудрые старейшины. Таким же стал илбэч. Но у него, на
великое несчастье, ещё осталась способность, любя человечество и
презирая людей, бесконечно жалеть каждого отдельно взятого