-- Никто не правит. У наш равенштво. Вше люди братья, только одни
штаршие да умные, а другие -- дураки.
-- Ну а принадлежит всё -- кому? Я с суурь-тэсэга смотрел, поля у
вас огромные, одному такое не убрать.
-- Обшее. Вше вмеште работают.
-- Ясно, -- сказал Шооран, вспомнив, что рассказывал Энжин о
стране старейшин. -- Ну а ест кто? Мяса-то всем не хватит.
-- Вше понемношку едят. Не мяшо, конешно. Мяшо, туйван -- это
тшерэгам. А протшим оштаётша только для нажвания.
-- У вас, что, очень много народу живёт на оройхонах? --
недоумевающе спросил Шооран. Рассматривая с высоты сухой оройхон,
он не заметил слишком большого перенаселения.
-- Много, штрашть школько.
-- Больше тройной дюжины? -- удивился Шооран.
-- Не-е! Где такую прорву прокормить? Меньше.
-- Ладно, -- сказал окончательно запутавшийся Шооран. --
Разберусь. А ты-то почему здесь? Ты бандит?
-- Я -- маканый, -- странное слово звучало будто характеристика и
вместе с тем как имя. -- Бандитов у наш нет.
-- Слушай, -- сказал Шооран, переходя к главному для себя
вопросу. -- Я ищу одного человека, женщину. Около года назад она
ушла в вашу страну. Подскажи, где она могла приткнуться, где её
искать?
-- Мы чужих не любим, -- изгой вздохнул, пластырь на щеке вздулся
пузырём. -- Молодая она?
-- Молодая. И красивая.
-- Тогда её могли в какую-нибудь обшину принять, обшей женой.
-- Это как? -- насторожился Шооран.
-- Я же говорю -- у наш равенштво. Мушшины могут иметь много жён,
а женшины ражве хуже? Они тоже могут. Ешли она шоглашитша вжать в
мужья шражу вшех мушшин в обшине, то её могут принять.
-- Вообще, это называется не жена, а по-другому, -- заметил
Шооран. -- Она не согласится. К тому же, она ребёнка ждёт...
ждала тогда, сейчас уж родила давно.
-- Ш ребёнком нигде не вожмут. Ей тогда одна дорога -- на
алдан-тэшэг.
Шооран вспомнил удивительные представления братьев о загробной
жизни и промолчал. Потом спросил:
-- А если всё-таки искать, то где?
-- Где угодно. У наш швобода, -- изгой отвернулся от Шоорана и
занялся чавгой. Потом сказал, не оборачиваясь: -- На ближних
оройхонах таких нет. Я тут вшех жнаю.
-- А как вы друг друга зовёте? -- спросил Шооран. -- Чтобы мне не
пугать всех подряд. Обычаи у вас какие?
Ответить изгой не успел. Из-за тэсэгов вышло с полдюжины
вооружённых людей.
-- Кто такие? -- острия копий упёрлись сидящим в грудь.
-- Ах, доблешные тшерэги! -- зашамкал изгой. -- Што вам надо от
двоих ушталых путников? Мы пришели отдохнуть...
-- Ты молчи, недомаканый, -- прервал старший. -- С тобой всё
ясно. А вот это что за диво из далайна? -- он повернулся к
Шоорану. -- Обыскать.
-- Не советую! -- Шооран схватился за гарпун.
Удар копья болезненным толчком отдался в груди, но кольчуга
выручила, а в следующее мгновение Шооран был на ногах. Он мог бы
проткнуть потерявшего равновесие воина, но ещё надеялся закончить
дело миром и не хотел убивать. Он лишь выбил копьё, ударив тупым
концом гарпуна по пальцам, и тут же отступил на шаг.
-- Я на вас не нападал. Что вам от меня надо?..
Удар не позволил ему договорить. Кто-то из противников,
оставшийся в укрытии и не замеченный им, подкрался сзади и
ударил по затылку.
Шоорана скрутили, сорвали сумку и жанч. Увидав открывшуюся под
жанчем кольчугу, командир довольно протянул:
-- Зна-акомая штучка! Как же ты попал так далеко от своей
границы?
Шооран угрюмо молчал. В затылке часто стучала боль.
-- Женшину он ишшет, -- угодливо сообщил изгой. -- Про женшину он
шпрашивал.
Не переставая сгибаться в поклонах и прижав культяпки рук к
груди, изгой поднялся и вдруг метнулся в сторону, намереваясь
бежать. Но цэрэгам была хорошо знакома эта уловка, один из них
ткнул древко копья между ног бегущего, калека кувыркнулся в нойт.
-- Ку-уда?.. -- засмеялся дюженник. -- Шустрый какой...
-- Меня-то жа што, добрые люди? -- захныкал изгой.
-- А кто чавгу жрал?
-- Не я! -- почему-то испугался изгой. -- Это вот он,
дьяволопоклонник!
-- То-то я не видел... Давайте, братцы, пошли. Отбегали своё.
* * *
Раздирая предутреннюю мглу, прогудела раковина, и сухая полоса
закопошилась, просыпаясь. Каторжники нехотя поднимались с земли,
встряхивали одежду, на которой спали, натягивали её и шли
строиться на молитву. К этому мероприятию Шооран никак не мог
привыкнуть. Дико было видеть, как десять дюжин взрослых мужчин
становились на колени и повторяли вслед за старшим братом:
-- Всеблагой господь, создатель вод, тверди и небесного тумана,
вечный Тэнгэр! Благодарим тебя за прошедший день, просим дня
будущего и жаждем жизни вечной на светлом алдан-тэсэге твоём.
Охрани нас могучей мышцей твоей от многорукого Ёроол-Гуя и злых
дел его. Тебе молимся и на тебя уповаем, ибо нет в мире бога,
кроме тебя. Яви славу твою в делах светлых илбэчей твоих, их же
любим благодарным сердцем... -- каторжники нестройно выводили
слова молитвы, и илбэч повторял вместе со всеми: -- их же любим
благодарным сердцем во все века, покуда стоит далайн.
Не мог он к такому привыкнуть. Тошно было.
Еды по утрам не полагалось, после молитвы заключённые
отправлялись на работы. Кто-то со спутанными ногами и под строгим
караулом уходил на мокрое за нойтом. Работа считалась не тяжёлой,
но опасной. Явится Ёроол-Гуй -- что тогда? Как бежать, если
можешь сделать лишь небольшой шажок?
Другие, и Шооран в их числе, варили ухэры. Взгромоздив на авары
костяные чаны, кипятили смердящий нойт, бросали в него
искрошенные панцири собранных в мягмар тварей, высушенных ыльков,
спутанный в клубки и ни на что больше не годный волос, иной
хитиновый сор. Кашляя и задыхаясь, размешивали варево, а когда
весь хитин растворялся, с надсадным криком снимали котлы с огня и
выливали густую массу в огромную, выдолбленную прямо в скале
ванну. Там наступала очередь мастеров, которые, впрочем, тоже
были каторжниками. Возле ванны, поднимаясь чуть не на три
человеческих роста, стояло странное сооружение. Костяные части
делали его похожим на скелет невиданного, вставшего на дыбы
зверя. Называлось устройство: "макальник". Сверху на толстых
верёвках -- не хитиновых, упаси Тэнгэр, а из соломенной пряжи --
висело тяжёлое аккуратно обточенное и тщательно отполированное
бревно. От горячего нойта древесина стала чёрной и лоснилась,
густо смазанная салом жирха. Под громкие крики работников
макальник со скрипом сгибался и окунал бревно в раствор. Не дав
нагреться, бревно поднимали и окунали в холодную воду. Затем
снова в нойт и вновь в воду. Постепенно на бревне нарастала корка
хитина. Через неделю макания она достигала нужной толщины, тогда
болванку высушивали, обрезали с одного конца, извлекали
многострадальное бревно, а полученную заготовку отправляли
оружейникам, которые доводили будущий ухэр до готовности.
Шооранов знакомец, оказавшийся на каторге своим человеком,
распоряжался у макальника. Он нечленораздельно орал на
подчинённых, шипел и плевался через дыру в щеке. Пластырь у него
содрали сразу же, чтобы он ничем не отличался от окружающих.
"Швободы" на каторге было немного, а вот "братштво" и особенно
"равенштво" процветали вовсю. Кстати, покалеченного изгоя Маканым
называли все. Шооран, увидев макальник, подумал было, что Маканый
побывал в ванне. Но он тут же отбросил эту мысль: в горячем нойте
человек не выжил бы и секунды. Рубцы на лице и руках Шоорана,
оставшиеся со времён большой охоты Ёроол-Гуя, подтверждали это.
Скорее всего, Маканый получил прозвище за свою профессию.
Когда облака начинали краснеть, работа прекращалась, каторжников
выстраивали на новую молитву, а затем, всё-таки, кормили. Давали
недобродившую, скверно сделанную кашу. Разжёвывая хрустящие
зёрна, Шооран недоумевал: неужели так трудно приготовить кашу
хорошо? Она сама получится, надо лишь замочить зерно с вечера.
Но, вероятно, тот, кто готовил пищу, считал, что каторжников надо
содержать плохо, и дело своё исполнял.
После еды следовала третья молитва, во время которой
присутствующие признавались в братской любви друг к другу. Затем
пороли провинившихся. Наказывали за самые разные вещи: за плохую
работу, за драку, за сказанное вслух чёрное слово. Особенно
жестоко били сборщиков нойта, если обнаруживалось, что они
собирали и ели чавгу. Есть чавгу считалось грехом и поклонением
Ёроол-Гую. Маканого тоже пороли за это в первый день, а когда
непонимающий, что происходит, Шооран сказал, что он вырос на
чавге, то выдрали и его.
Лишь перед самой темнотой у каторжников оставалось немного
времени, и тогда оказывалось, что они ещё способны жить. Кто-то
пытался подлатать одежду, кто-то беседовал, а из сгущающейся тьмы
долетал тенорок местного сказителя:
-- Рассказать, братья, могу я про женитьбу Ёроол-Гуя. Раз
проснулся он в далайне и удивился крайне. Смотрит, спал пока,
выросла новая рука. Ёроол-Гуй, он такой -- Многорукому не
впервой. Рука -- ерунда, но такой ещё не видал никогда. Не висит,
не болтается, в локте не сгибается. И пальцев не разжать никак,
хотя на конце есть большой кулак. Бедняга с рукой потерял сон и
покой. Рука готова, а проку с неё никакого. Такою рукою ни
тащить, ни хватать, а только пихать. Да вот беда: не знает куда.
Досада взяла Ёроол-Гуя: думает, что ему делать с... рукою?..
Сначала Шооран решил, что при первой же возможности сбежит
отсюда, но вскоре изменил намерение. Бежать было не так уж и
трудно: лагерь стоял на сухой полосе всего лишь в одном оройхоне
от огненных болот, которые уже не обрывались в далайн как прежде,
и куда было легко уйти. Но Шооран сначала хотел разузнать о
стране как можно больше, ибо надежда отыскать здесь Яавдай ещё не
совсем умерла.
Постепенно он начал выяснять, как живёт страна. Но только
выяснять, а не понимать, поскольку понять это было невозможно.
Здесь и в самом деле ничто никому не принадлежало, всё было
общее. Никому не дозволялось иметь ничего, что отличало бы его от
других. Но если с вещами выполнение закона можно было
контролировать, то ел каждый в свой живот, и проверить съеденное
не удавалось. На обширных полях процветало воровство.
По ночам целые толпы отправлялись на соседние оройхоны, красть
несозревший хлеб, а навстречу им выползали другие толпы, но с тою
же целью. Общинники пытались выделять сторожей, но это лишь
ухудшало положение: красть со своих полей было удобнее. Незрелая
хлебная трава, которой в иных местах и цэрэги лакомились редко,
здесь была на каждом столе, зато хлеба не хватало. Опасаясь
грабежа и понимая, что попавшее в общие житницы потеряно
навсегда, жители кололи бовэров, не давая им вырасти, сбивали
туйван прямо с дерева, обдирая при этом цветы и не щадя зелёных
плодов. Нигде во всём мире вино не было таким кислым. Если бы не
наыс, исправно подраставший каждую ночь, в стране вовсе наступил
бы голод.
Те крохи, что всё же бывали собраны, следовало делить поровну
между едоками. Неудивительно, что новых людей в общину не
принимали, и Маканый был совершенно прав, говоря, что женщина с
ребёнком нигде не найдёт места, ведь её надо кормить. Более того,
община имела право за богохульство и иные прегрешения против
истиной веры изгонять своих членов. В результате даже среди
поклоняющихся дьяволу старейшин не было столь ревностных
блюстителей церковного благочиния и добровольных инквизиторов,
как среди вольнолюбивых добрых братьев.
Единственное, что создавало в стране подобие порядка, была армия.
Цэрэги следили, чтобы взаимное воровство не переросло в
откровенный грабёж, и за это каждый оройхон был обложен данью,
причём не процентом с урожая, как в земле вана, а определённой,
раз и навсегда установленной нормой. Горе тем общинам, которые не
сдавали в срок положенного количества хлеба и иных произрастаний,
добрые братья-цэрэги в таких случаях на время оставляли доброту и
сурово наказывали виновных.
Армия была многочисленна, хорошо обучена, прекрасно вооружена и
не терпела конкурентов. В стране действительно не было бандитов,
