же, долги отданы. Даже на границе он отстоял свой срок до последней
минуты, не убежал как Шооран на час раньше. А потом пошёл и выполнил
просьбу Шоорана -- поселил женщину с ребёнком на освободившейся
земле. Сначала хотел на выбор предложить им два участка, но потом
решил, что Шоорану будет приятнее, если сушильщицу поселят на его
земле. Любит Шооран сушильщиков... хотя это как раз понятно -- память
матери. А может быть, это и в самом деле та женщина, девчонка-то
словно слита с Шоорана, родство не скроешь. Но тогда получается, что
женщина появилась в тот самый день и чуть ли не в тот час, когда
Шооран решил бежать. Хотя, не всё ли равно, отчего бежит Шооран?
Даже если он не знает о вчерашних событиях, все равно ничего
не меняется.
Вчера к Маканому пришёл гонец с северной границы. То есть, конечно, не
гонец, кто такой Маканый, чтобы посылать к нему гонцов? Прибежал
просто "свой человек", сидящий на северной границе на случай
всяческих неожиданностей. На этот раз неожиданность была страшной,
хотя посланник думал, что сообщает рядовое, хотя и неприятное
известие. Цэрэги добрых братьев попытались проникнуть в страну.
Затея была лишена всякого смысла: первая настоящая земля лежала в
четырёх оройхонах от границы, а до этого тянулась лишь сухая полоса,
легкопроходимая, но почти незаселённая, не имеющая для грабителей
никакой ценности. Зато остановить здесь врагов, даже если бы они
прорвались через границу, можно было дюжину дюжин раз. Но в эту
попытку цэрэги не дошли даже к сухой полосе. Напоролись на ухэры,
когда-то для них и делавшиеся, и удрали, потеряв пять человек. А у
защитников погиб всего один. Этого одного звали Куюг.
Угрюмый каторжник и на новом месте продолжал жить на особицу. Он не
обзавёлся семьёй, не стал получать землю и, вообще, если бы не
палатка, стоящая на сухой полосе в опасной близости от аваров, можно
было бы сказать, что и в стране изгоев есть свой изгой. Время от
времени Куюг переселялся на один из цветущих оройхонов в палатку
какой-нибудь одинокой женщины, жил там неделю, а то и месяц, работал
на поле, поправлял хозяйство, сам округлялся от ласковой жизни и
сытных харчей, а потом, не сказав ни слова, беспричинно уходил в тот
самый день, когда случайная жена начинала думать, что одиночество
кончилось.
Единственное, к чему Куюг относился ответственно, были дежурства на
границе. Стоя на самой кромке огненного болота, Куюг вглядывался в
задымленное пространство, и, если там появлялись фигуры с копьями,
лицо Куюга озарялось радостью, и два тяжёлых, из подлинного камня,
кистеня начинали с гудением вращаться на длинных ремнях. Цэрэги
отходили, не приняв боя, и даже пальнуть им вдогонку Куюг не имел
права, потому что в счастливой стране никто не хотел быть
сушильщиком, и харваха не хватало. В конце концов добрые братья
решили, что ухэры вовсе не заряжены, и попёрли прямиком. Троих
убило выстрелом, двоим расколол головы Куюг, нетерпеливо
выскочивший навстречу врагу.
Но даже имея два кистеня, нельзя сражаться в одиночку, особенно, если
в руках противника точно такое же оружие.
Товарищи вынесли на сухое убитого Куюга, потом молодой воин побежал
докладывать Суваргу о нападении, а вернее о том, что пришлось
стрелять. Посланный не поленился пробежать пару лишних оройхонов,
чтобы рассказать обо всём Маканому. Так Маканый узнал, что из бывших
чудотворцев в живых осталось двое.
Любой человек, вздумавший искать илбэча, должен был бы выбирать
одного из четверых: Маканого, Шоорана, Куюга или исчезнувшего
Коайхана. Каждый из них был странным человеком и вполне мог оказаться
илбэчем. Шоорану и Куюгу приходилось выбирать из трёх: они верили,
что Коайхан жив и где-то прячется. У Маканого оставалось два варианта.
И если завтра на побережье родится новая земля, то выбирать будет уже
не из кого -- Маканый будет знать, а это смерть для илбэча. А если
илбэч погиб вчера в сражении, то стоит ли тогда жить?
...их же любим благодарным сердцем...
Полный день Маканый провёл рядом с Шоораном. Разговаривать, шутить
было невмоготу, и Маканый подавлено молчал, но далеко не отходил,
присматривался, думал и старался понять. Хотя, что здесь особенно
понимать? Сначала Шооран был спокоен, он явно ничего не знал -- и
вдруг вскинулся бежать. Вряд ли это из-за женщины. Если она ему
опасна, он легко мог прогнать её на верную смерть. А если нет, то
зачем бежать?
Маканый вздохнул потёр пальцем лоб. Не о том он сейчас думает. Сейчас
вообще не надо думать, чтобы ненароком не раскрыть тайну. Сейчас,
пока тайна ещё прикрыта, надо действовать. Надо успеть уничтожить
человека, который стал слишком опасен для возможного илбэча.
Когда-то, за дерзкие грабежи его макали три раза, да и то старший
брат ласково объяснял, что наказывают его не за воровство, а за то,
что переоделся духом шавара. Тогда он потерял имя, даже для себя
самого стал Маканым. Второй раз преступление было более серьёзное.
Тайничок с кое-какими вещичками и жратвой был квалифицирован как
подрыв основ государства. Так, во всяком случае, объявили собравшимся
поглазеть на макание. Макали шесть раз. От дюжины, полагавшейся за
попытку спорить с начальством, он счастливо уклонился. А теперь
четвёртое преступление, самое страшное -- знать. Он ещё не
совершил его, но одна лишь возможность подобного требует
возмездия. Илбэч, если конечно он жив, должен жить спокойно.
Торопиться некуда, вряд ли сегодня в далайне что-то изменится, но
и задерживаться -- зачем? Чтобы сжамкать ещё одну миску каши?
Дела переделаны, женщину он отвёл к палатке, представил соседям,
показал поле, познакомил с Ай. Дурочка взглянула исподлобья и
убежала куда-то, должно быть, в нарушение приказа, шастать по
мокрому. Сушильщица вне себя от счастья бормотала какие-то
слова. Потом села кормить ребенка. Трудно ей будет управляться с
одной рукой, ну да как-нибудь... Кому есть для чего жить -- тот
справится.
Маканый зашел к себе, собрался. Надел башмаки (у него теперь
прекрасные башмаки!), хитиновые поножи и панцирь, глухой шлем. Взял
связку соломенных факелов, два гарпуна, нож. Есть не стал, отбитое
нутро плохо принимало пищу, так зачем мучить его напоследок? Натянул
толстые рукавицы и пошёл. Шёл не торопясь и к шавару добрался под
вечер. Хотя, не всё ли равно? Внутри всегда ночь.
Он зажёг просмолённый соломенный жгут и пригнувшись шагнул в пасть
шавара. Вокруг ног сомкнулась жижа, кто-то заскрёб зубами по поножам.
Маканый ткнул гарпуном, выдернул из плеснувшего нойта жирха. Вот и
первая добыча -- стряхнул с острия многоногую тварь и пошёл дальше.
Паутинки зоггов налипали на прозрачный щиток, мешая смотреть, и
потому факел он нёс перед собой, чтобы паутина сгорала.
Сначала пол поднимался, и он почти вышел на твёрдое. Вспугнул
семейство тукк, чавкавших над грудой слизи -- видно и в шаваре что-то
растёт -- не останавливаясь пошёл дальше. Светлое пятно входа давно
исчезло из виду, факел догорел и пришлось зажечь новый. Пол пошёл под
уклон, нойт колыхался уже выше колен, но охотничья одежда берегла
тело.
Коридор ещё раз свернул, впереди открылся обширный зал. Он был
высок, даже вытянувшись во весь рост не удавалось достать потолка, в
котором светлели бойницы окон. Как тут будет хорошо, когда этот
оройхон станет сухим! Но для этого надо, чтобы илбэч жил.
По смоляной поверхности нойта пробежало волнение, в воздухе появились
осязательные усы, верхняя пара клешней, потом дрожащие на тонких
стеблях глаза. С минуту гвааранз рассматривал человека, и человек
стоял неподвижно, подняв руку с гарпуном и с ужасом думая, что он
будет делать, если вдруг ему угораздит убить зверя. Потом сказал:
-- Ну иди же. Я жду.
Сухо клацнув всеми четырьмя клешнями, гвааранз двинулся вперёд.
* * *
У сытого человека душа жиром заплывает.
Во времена великого Вана во всём мире оставался один изгой -- сам Ван.
Любой человек имел землю, каждый жил на сухом, но илбэч должен
строить, ему некогда молотить хлеб и ждать, пока забродит каша. Так и
получалось, что все ели сладкие лепёшки, а Ван -- чавгу. Недаром
говорится: нельзя повидать далайн, не замочив ног. Ноги Вана не
просыхали.
Счастливая жизнь, когда у каждого было всё, длилась три дюжины
лет, и люди считали, что она будет такой всегда. И никто не думал,
что Ван стал стар, и ему трудно ходить. Но больше старости и
болезней терзала Вана обида, что он, сделавший мир счастливым, остался
несчастен.
Однажды Ван вышел на сухое и сел на поребрике. Люди собрались вокруг и
стали смотреть на грязного старика.
-- Это изгой, -- сказал один.
-- Как он отвратителен! -- удивилась молодая девушка. -- И от него
воняет.
-- Когда-то их было много, -- объяснили ей. -- Такие люди шатались
повсюду и бродяжничали, потому что не желали работать.
-- Смотри, -- сказал отец сыну, -- станешь лоботрясничать --
вырастешь таким же.
-- Дайте мне хлеба, -- сказал Ван. -- Я голоден и болен, силы оставили
меня.
-- Старик, -- сказал крестьянин, -- каждый должен есть свой хлеб. Где
твоё поле?
-- Немощных должны кормить их дети, -- добавила женщина. -- Где твоя
семья?
-- У меня их нет, -- прошептал Ван, -- и не было никогда.
-- Ты не хотел работать, -- сказали люди, -- ты бездельничал всю жизнь
и не позаботился даже о собственной старости, а теперь хочешь влезть
на шею тем, кто трудился? Не выйдет. Уходи, бродяга.
-- Я трудился всю жизнь, -- возразил илбэч. -- Я скоро умру, но я
хотел бы умереть по-человечески.
-- Он работал? -- закричал один из толпы. -- Лжец! Где мозоли от
серпа на твоих ладонях? Где след резца на руке? Где шрамы, что
украшают охотника и цэрэга? Где, хотя бы, ожоги от харваха? Ты всю
жизнь валялся в нойте и жрал дармовую чавгу -- это сразу видно. Так
иди, валяйся там и дальше.
-- Мне уже всё равно, -- произнёс Ван, -- поэтому я скажу вам
правду. Я не собирал хлеб и не резал кость. Моя работа иная. Я илбэч
Ван. Я строил для вас землю. А теперь перед смертью я прошу немного
хлеба и доброты.
И тогда все захохотали.
-- Он илбэч! -- заливался один, хлопая себя по лбу. -- Вот уморил!
Ха-ха-ха!
-- Илбэч Ван -- герой, он подобен богу, а ты -- грязный старикашка!
Хо-хо-хо!
-- Построй себе землю, илбэч, и живи там, а нас не смеши. Хе-хе!
-- Хи-хи-хи-хи!..
Ван поднялся. Сил его хватило, чтобы перешагнуть поребрик. Там он
упал в нойт и умер.
-- Смотрите!.. -- закричали люди. -- Он так захотел славы, что умер,
притворившись илбэчем!
-- Он всё-таки заставил нас работать на себя. Придётся волочить его в
шавар.
-- Станешь лоботрясничать, -- сказал отец сыну, -- помрёшь так
же.
-- Но каков наглец! -- захлёбывался самый горластый. -- Хотел уверить
нас, что он илбэч! Завтра или послезавтра появится новый оройхон, и мы
вдоволь посмеёмся над хвастуном!
-- Ха-ха-ха!
-- Хо-хо-хо!
-- Хи-хи-хи!
Они стащили тело старика в шавар, смеясь над его гибелью. И на
следующий день они смеялись, и через день, и ещё долго.
ГЛАВА 9.
Узкий промежуток между двумя странами Шооран преодолел без особых
затруднений. Даже для виду на другом берегу не было поставлено
никакой охраны. Оно и понятно, поток переселенцев двигался лишь в
одну сторону, а ставить заграждения значило подвергать соседей
соблазну напасть и захватить орудия и харвах.
Шооран быстро миновал угловые оройхоны и, пока не совсем стемнело,
двинулся дальше. Бывшая дорога смерти, где он в бреду говорил с
уулгуем, превратилась в сухую полосу и уже год, как была обжита.
Застав не оказалось и здесь, поскольку угловое царство благополучно
скончалось. Почти все жители угловых оройхонов тогда бежали в страну
изгоев, не без оснований опасаясь резни. Сдавшиеся цэрэги были
прощены и отправлены на восточную границу, ставшую с некоторых пор
местом ссылки неугодных. Кажется, один Боройгал не тронулся с места.
Уж он-то был в безопасности -- палачи, как и сушильщики, требуются
всегда.
Беглецы рассказывали, что именно Боройгал исполнил приговор вана и
