потекла не сразу и слабо.
Тогда он рассек ремни упряжи, одну сумку снял, а вторую выдернул из-
под мертвой твари.
К той второй приторочены были короткие ножны. Очень богатые. Он
пошарил вокруг глазами и увидел меч птичьего наездника - легкий, изогнутый, но
в отличие от Аникита с заточкой по внутренней кривизне и не с острием, а с
крючком на конце. Скорее огромная бритва, чем меч.
Клинок из многослойной стали, видно по рисунку. Кроме клейма мастера:
когтистая птичья лапа, - еще и письмена на непонятном языке. Травление,
четыре длинных слова вдоль всего обушка. Рукоять же выполнена в виде
стилизованной змеи, откинувшей голову для удара. Глазами змее служат два
крупных граната. А может быть, и рубина, поскольку гранат редко оправляют в
золото:
- Хороша игрушка? - повернулся Алексей к Ярославу. И осекся. Ярослав
смотрел на меч, как отрок на голую женщину. - Ты знаешь, чей это? - осторожно
спросил он.
Ярослав кивнул. Проглотил комок. Еще раз склонился, чтобы рассмотреть
лучше.
- Это меч мастериона Уэ Высокие Сени. Мастерион - что-то вроде
императора этого народа, - пояснил он на случай, если Алексей не знает.
Но Алексей, разумеется, знал.
- Значит, там, у ручья, лежит сам Уэ, - сказал он и посмотрел на Ярослава.
Тот кивнул. Не то чтобы неуверенно, а с каким-то сомнением в правильности того,
что подтверждает этот непреложный факт - а следовательно, отвечает за все
последствия:
- Как положено хоронить этих мастерионов, ты знаешь? - спросил
Алексей.
- Все равно не сумеем. Ну, например: вместе с птицей: И - насыпать
курган.
Алексей коротко присвистнул. Неправильно истолковав этот звук как
призыв, затопали воины. Бежать им было всего ничего - полсотни шагов. Как раз
на предел видимости.
- Звал, старший?
- Да, - сказал он. - Похороним паренька по-людски.
Ответом ему была неслышная и неслыханная ругань. Но - похватали
лопаты и в четверть часа откидали под ближайшим дубом продолговатую ямку.
Наездника завернули в кусок промасленного холста, которым прикрыты были на
случай дождя пушечные стволы, опустили в могилу. Птице места там не нашлось
бы, поэтому Алексей отсек лапу и маховый конец крыла; лапу уместил в ногах,
крылом укрыл. Меч положил под правую руку.
- Доброго тебе пути, человек, - сказал он. - Иди смело и не оглядывайся
назад.
Пока мертвеца забрасывали землей, Алексей тесаком снял с дуба пласт
коры, луб - и на обнажившейся древесине вырубил: "Уэ Высокие Сени", потом
напряг память и добавил: "VIII 12 день 1997".
Он ошибся на один день. Уже начиналось тринадцатое.
Через час после похорон - туман начал подниматься - от моста
прибежал босиком (сапоги в руках) дозорный и прошептал, что, похоже - идут:
Император очнулся уже внизу. Вернее - стал вновь помнить себя, потому
что в момент этого самого возвращения в память стоял посреди учиненного в
обеденном зале разгрома и отдавал разумные приказания. В высокие окна лился
свет, он кинул взгляд на то, что происходит снаружи, но там был только сад, еще
темный, и лишь облака в небе - сияли. Потом он понял, что это не облака, а
дымы, застывшие в безветрии над городом:
Что ж, о мертвых будем скорбеть, но будем скорбеть потом. Общий ужас
был необходим, чтобы опрокинуть сотканные чары, прорвать паутину, помешать
ударить в ответ. Правда, это спутало карты и Турвону: а может быть, повлияли
еще и те чары, которыми конкордийские чародеи в подземной скрипте опутывали
плененного Полибия.
Полибий, вспомнил император. Он-то мне и нужен.
Нет, сказал он сам себе решительно. Не сейчас. Ты должен отдохнуть, он
должен утомиться. Тогда вы: он с одной стороны, ты и все твои чародеи - с
другой, - окажетесь если и не на равных, то хотя бы на сравнимых позициях.
Император отвлеченно, будто речь шла о ком-то постороннем, отсчитал
необходимое для набора сил время. Получался ранний вечер, пять-шесть часов.
Пусть будет так. Он повернулся - и вдруг боковым зрением увидел
Мардонотавра. Зверь стоял в пол-оборота к нему и будто прислушивался к чему-
то, наклонив голову. Но когда император осторожно переместил взгляд на него,
зверь пропал - остались только черепки разбитой посуды, сваленные кучей
стулья и грязные разводы на прорванных шелковых обоях:
Глава пятая.
Как всегда перед боем, Алексей испытывал то, что сам называл
"лихорадочным спокойствием". В каком-то смысле он любил это состояние:
тревоги и заботы мельчали, всяческие занозы в душе и сердце переставали
колоть: и вообще мир упрощался. Он упрощался до такой степени, что
становился почти понятен. Как будто удавалось посмотреть на него сверху. Не
различить было деталей, но - схватывалась картина. Она даже могла
запомниться на некоторое время:
Беда только, что в этом состоянии картина мира не представляла для него
ни малейшего интереса.
Потом, если удастся выжить, можно будет попытаться перебрать то, что
задержалось в памяти: обрывки и лоскутки: Так примерно, как тревожным утром
вспоминаешь остатки странного сна.
И так же, как иногда сон много времени спустя вспоминается весь, каким-
то узором совпав с лицом, событием, положением тел, фигурой речи - так и по
завалявшемуся где-то в темном чуланчике обрывку картины восстанавливаешь
вдруг ее всю - и понимаешь, что в действиях своих, слепых, наивных, - был
прав.
Или не был прав.
Но для этого нужно выжить, а еще - потом - нужно спокойствие. И скука.
Лучше всего - зимняя скука. Дорожки меж сугробов и мягкие медленные хлопья
сверху, и прямые синие столбы дымов. И можно подцепить ладонью снег и умыть
лицо, умыть глаза, унять исходящий из них жар:
Он мысленно умылся снегом и посмотрел направо, потом налево.
Воины его отбегали в сторонку, чтобы помочиться. Обе пушки стояли
готовые к бою, фитили дымились. Те воины, что оставались с ним при пушках,
как-то сразу стали отличаться от остальных.
Туман, будто, начинал подниматься. Или просто делалось светлее от
неба. Птицы, только что оравшие весело, там, впереди, неуверенно замолкали и
скорее переговаривались, чем пели:
- Час, - сказал Азар. - На конь, орлы.
Двенадцать коней пробарабанили копытами по мосту и, разворачиваясь в
линию, мягко помчались рысью кто по дороге, кто вдоль дороги по целине:
Всадники накладывали стрелы на тетивы, держа еще по две-три в зубах. Алексей
не знал, видит он уже - или мерещится, или просто сгустились тени: конная
колонна шла навстречу его двенадцати. Кони, как быки, с наклоненными
головами:
В тумане можно узреть хоть черта, хоть Бога с дружками:
Нет, мерещится: погрузились в тени и пропали сами.
И там, в тенях, заржали кони и захлопали луки, и кто-то завизжал и завыл,
а потом все покрыл рев: "Ааррраааа!!!" И свист, и улюлюканье, и железные лязги.
С криком "Арра!" ходили в бой степняки:
Вот только что не было, а вот уже есть - вылетели из тумана шесть
всадников, только шесть! - откинувшись, почти лежа на крупах коней, посылая
стрелы назад: нет, не шесть, больше, вот еще и вот, молодцы, все живы, все!..
нет, медленно валится кто-то, нога в стремени:
Отскочили, развернулись, снова строй, снова стрелы - а из тумана теперь
уже настоящие всадники, черные плащи, черные флажки на копьях, черные
шлемы на пол-лица, нагрудники, как белые совиные черепа - "Ночные крылья",
особый корпус, назначенный не столько для боев, сколько для рейдов по тылам и
жутких карательных дел. Наряду с живыми в нем служили и мертвецы.
А вот эти уже не будут служить ни живыми, ни мертвыми: трое разом
покатились под ноги коням: И еще один встал в стременах, изогнулся дугой и
рухнул.
Бродиславы отскочили еще на полсотни шагов и вновь развернулись для
стрельбы.
Ага! "Ночные крылья" подались назад, кони затанцевали. Кони были на
подбор: вороные с белыми пятнами на груди. Черные всадники вынимали свои
луки. Справа, отделившись от остальных, два примерно десятка их мчались по
широкой дуге, чтобы отрезать бродиславов от моста.
Сейчас, понял Алексей. Не тянуть.
Со стороны основного ядра "Ночных" полетели стрелы, и сразу кто-то
упал. Только бы не Азар:
В Азаре чувствовалась какая-то особая надежность.
Алексей развернул обе пушки, вдавил железные занозы в землю. Сейчас
те, кто пытается обойти его воинов, окажутся на линии выстрелов:
Что-то сказал Ярослав, Алексей услышал его, но не понял. На некоторое
время он обратился в зрение - примерно так же, как обращался в слух.
Пора.
Длинным факелом он коснулся фитиля одной пушки и тут же другой.
Снопы белых искр. Полуоблетевшие тоненькие ивы. Красиво летящие всадники,
много всадников. До них - шагов семьдесят: шестьдесят:
Пушки выпалили почти одновременно.
За стеной белого дыма Алексей не видел ничего. Пушки, подпрыгнувшие
после выстрелов, грузно и беззвучно опустились на колеса. Они еще
переваливались с боку на бок, когда к ним подскочили, отваливая в сторону
использованные стволы и вставляя свежие. Это заняло полминуты, не более.
Менее.
Дым чуть поредел. Белые огоньки пылающего свинца выстлали две
дорожки. Где-то впереди бились и кричали кони.
Степняки пятились. Бродиславы спокойно отходили к мосту.
Их было десять.
Алексей развернул одну пушку, кинулся ко второй, но со второй уже
управлялся Ярослав. Ага, он же именно это и говорил тогда: Выше, Ярослав,
выше. Еще выше. Вот так.
Зажигай.
И - не дожидаясь, когда рассеется дым, не перезаряжая, на руках - к
упряжкам, быстрей, ребята, быстрей! - телеги со стволами уже несутся вскачь, за
ними, за ними:
Оглянулся. Не увидел ничего. Туман, дым и огоньки в тумане и дыму.
Конные - свои - догнали, и Азар приставил ладонь вертикально ко лбу:
знак замечательной оценки:
Алексей ответил тем же.
Но все еще только начиналось:
-:так что вот: не будет нам здесь передыха, - закончил Афанасий.
Выслушали мрачно. Он понимал: ждали этого отдыха, как: как: - он не
нашел сравнения.
Сам ждал. И вот:
- Говори, потаинник, - обернулся к Конраду.
На Конрада было страшно смотреть. На всех было страшно смотреть.
- Нам должно продолжать путь, - сказал тот, глядя поверх лиц. - Нам
осталось чуть более ста верст.
- В какую хоть сторону, можешь теперь сказать? - не выдержал Павел.
- Вдоль реки до моря, - с тем же отстраненным выражением проговорил
Конрад.
- Это же Соленая Кама: - растерялся Афанасий. - Но ведь там:
- Это Соленая Кама, - повторил Конрад. - Через нее мы выйдем в море.
- Невозмо: - начал Афанасий, но почувствовал, что кто-то плотно
наступил ему на ногу. Тогда он все понял. Или показалось, что понял. - Хотя:
после дождей:
- Нужны лодки, - сказал Конрад. - И, наверное, проводник из местных.
- Местные боятся Камы, как огня, - сказал Афанасий. - Поведу сам.
Конрад медленно наклонил голову, хотел что-то сказать - и тут встал
Желан.
- Братья, - изумленно прохрипел он. - Это что же? Наши ушли биться - а
мы, значит: на лодках, да?
- Да, слав, - Конрад тоже встал. - Именно так.
- Их двадцать, - сказал Желан. - Нас двенадцать. Больше половины. К
двоим - третий: это много.
- Мы все равно не успеем, - сказал Конрад. - Я не понимаю даже, на что
рассчитывал их старший:
- Если то, что говорил кузнец, правда: - начал Афанасий, но Конрад
вдруг остановил его резким жестом.
- Я могу предположить только одну причину такого безумия, - сказал он. -
Отвлечение на себя.
- От чего?
- Вот именно: Так. Кого, говоришь, они оставили в деревне?
- Шестерых. Четверо раненых: двое совсем безногие, двое лежат в
жару: еще один просто больной, кашляет, но вроде бы поправляется. Ну, и
девчушка.
- Что за девчушка?
- Не знаю, не спрашивал. Староста ее приютил. Больная тоже. Тоже вроде
бы поправляется.
- Ты ее видел?
- Ну, видел. Молоденькая, худая: худее нас.
