третьей атаки смяли их - и то после того, как подоспели императорские лучники и
стали почти в упор, шагов с сорока, расстреливать защитников дворца. Те стояли,
не в силах закрыться своими короткими щитами: Все равно никто не отступил, и
даже тогда, когда строй был прорван в нескольких местах и на гвардейцев насели
со всех сторон сразу - они продолжали рубиться, убивая и умирая. Они еще
рубились там, в больших и малых кольцах окружения, когда толпа ворвалась во
дворец:
Император стремительно шел - шел сам, окруженный телохранителями,
по залитым кровью коридорам. Те, кто вошли сюда первыми, пленных не брали, а
дворец - дворец был слишком полон людьми, прибежавшими по обычаю искать
убежища: Император старался не смотреть под ноги, но он не мог заставить себя
не дышать.
Главная зала была почти пуста. Семь Чаш пылали, но императору
казалось, что свет они испускают призрачный, подобный болотному.
Ворота, ведущие в катакомбу, валялись, сорванные с петель. Воняло
кисло - очевидно, для того, чтобы войти, применили порох. Катакомба освещена
была ярким оранжевым дергающимся светом. Факелы здесь вели себя странно:
То, что осталось от Авенезера Четвертого, Верховного зрячего, валялось
по полу. Что-то из этого еще шевелилось: темно-коричневая рука:
- Сожгите все, - отрывисто приказал император. - Полейте маслом,
забросайте железом: А где чародей?
- В цепях, - выдохнул переодетый простым купцом десятитысячник
Феодот. Левой рукой он пытался зажать прорванную до зубов щеку. - Там наши
которые: вкруг него: чары ставят: Велели сказать: рано еще.
- Рано:- император в досаде повернулся на каблуках и понесся прочь,
мимо разодранных гобеленов. Телохранители едва поспевали за ним. Вдруг -
остановился резко, глянул через плечо. Устремил тонкий палец в грудь Феодота: -
Где Турвон, где мой друг?
Тысячник молча указал подбородком на черную резную лестницу,
начинающуюся почти от самых ворот катакомбы и идущую полого вверх, к узкому
стрельчатому окну (называть это отверстие дверью не поворачивался язык),
пробитому под самым потолком главной дворцовой залы.
Лицо императора на несколько секунд утратило всякое выражение. Потом
он дернулся было взлететь или прыгнуть - туда, на самый верх: сдержал себя,
движением рук остановил телохранителей и стал медленно подниматься по
ажурным ступеням. У лестницы не было перил, каждый шаг вызывал содрогание,
которое долго не угасало, складывалось с прочими, то уводя ступени из-под ног,
то ударяя снизу. И это только начало, подумал император. Подняться здесь мог
тот, кто двигался с истинно царским величием: или же раб, ползущий и
пресмыкающийся:
Склав.
Никто не видел его ног, скрытых полами тяжелого серебряного плаща -
как они нащупывают путь на пляшущей лестнице, как мгновенно догадываются,
куда ступить: на край ли ступени, в центр ли, встать плотно, или пружинить, или
расслабиться и погасить толчок: Все видели только, что император неторопливо
и степенно поднялся до самого верха, там наклонился - и шагнул в темный
проем.
Перед ним открылось небольшое помещение в виде очень толстой буквы
"К" с короткими ножками. Потолок был неровен и будто облеплен ракушками и
водорослями, как днище старого корабля. Неслышимый, но терзающий душу вой;
несжигающее пламя; несковывающий лютый холод; беспредметный ужас и гнев:
Две пылающих чаши посылали тот свет, который слепит, но не освещает. Чаши
стояли по обе стороны низкого деревянного стула с подлокотниками, и на стуле
сидел, неестественно напрягшись, голый Турвон, седой и темнолицый брат
Авенезера Четвертого, готовый стать Авенезером Пятым: Два десятка жрецов
Темного храма замерли у стен. Будто - прижатые к стенам:
- Турвон:- с трудом произнес император; воздух был перенасыщен
чарами и потому густ, как каша. - Зачем ты: так поторопился?..
Сидящий лишь дернулся, мышцы его могучих плеч напряглись, и
император услышал отчетливый хруст. Голова начала запрокидываться, на шее
вздулись жилы. Сквозь сжатые губы со свистом вырывалось дыхание.
Менее сильный и искушенный, чем император, человек уже был бы
раздавлен тем, что творилось здесь - он же стоял, лишь шире расставив ноги и
чуть согнувшись, будто взвалив на спину тяжелый груз. Первое ошеломление
минуло, и император попытался понять и почувствовать, что здесь пошло не так,
как замышлялось:
"Понять" и "почувствовать" - не совсем те слова, они как-то
подразумевают присутствие мыслей, слов, определений: мыслей не было
никаких, они просто не могли уцелеть в этом угнетающем вое и свисте, которые не
вонзались в уши, а слепо рождались где-то под теменем и выходили через глаза.
Слова вообще исчезли из мира. Их не было никогда: Зато остались навыки, над
овладением которыми так бились он сам и его наставники - потому что при
чародейском нападении никак нельзя полагаться на мысль, ибо мысли гибнут или
изменяют первыми.
Так же, как и перед лицом неминуемой смерти, пришло абсолютное
спокойствие и абсолютное понимание. То состояние, которое потом вспоминаешь
с тоской и пытаешься вернуть.
Император взмахом руки обозначил запретный круг - скорее
символический, чем практический жест, предлагающий невидимому (и пока что
неведомому) противнику разойтись миром. Может быть, это дало ему несколько
лишних мгновений. Зрение успело перестроиться, он смотрел теперь сразу на всё.
Сотканный из света и теней, слева медленно появлялся зверь: огромная голова и
немигающие глаза, глядящие пристально и тупо. Мардонотавр, мелькнуло в
глубине сознания. Зверь двинулся вперед, возникла лапа - почти человеческая.
Император опустил перед зверем тяжелый занавес, присел, напрягаясь как бы для
прыжка. Зачем ты здесь? - спросил выставленной вперед ладонью. Занавес
прогнулся под напором лапы и головы, он не выдержит долго, и тогда: тогда
надо биться, биться против Мардонотавра, почти неуязвимого как для
волшебства, так и для огня, и это будет короткий бой: но вдруг зверь замер. Там,
где он касался занавеса, поплыли желтые пятна, обращаясь в чье-то лицо. Зверь
неохотно отодвинулся на вершок, полуобернулся. Лицо обозначилось четче. Рот
приоткрылся и что-то произнес - сухо и властно. Почему? - неслышно
прохрипел зверь. Тот, кто говорил с ним, ответил, но император не понял ответа.
А зверь - отошел. И исчез, растворился в тенях и отблесках света:
И что-то пропало еще. Император не сразу понял - это затих вой в его
собственном черепе. Ошеломленный тишиной, он чуть было не расслабился. Он,
наверное, и расслабился бы, но просто не успел.
Турвон вдруг вскрикнул. Ничего человеческого не было в его голосе: Он
сидел чрезвычайно прямо, и теперь своим перестроенным зрением император
увидел, почему. В тело Турвона что-то стремительно врастало. Дерево. Ствол
распирал чрево, сучья проталкивались в кости, ветви врывались в мускулы,
побеги шевелились под кожей. Только однажды император видел подобное:
Он уже знал, что здесь произошло, и знал, что ничего не сумеет
поправить, и остается лишь позаботиться о том, чтобы уйти невредимым. Потом
он разложит свое знание на слова: А сейчас: несчастный Турвон.
Император собрал занавес в огненный ком. Бросил этот ком в Турвона.
Удар милосердия.
Плоть вспыхнула желтым чадным пламенем и испарилась, слетела,
обнажив ослепительный искореженный скелет, вплетенный в чудовищно кривое
черное колючее деревце, порождение невообразимо глубоких пещер царства
мертвых. Каменное деревце: Успело оно поглотить Турвона, нет ли - теперь уже
все равно. В любом случае его нельзя оставлять здесь. Прости, Турвон:
Даже двойное твое предательство не заслуживает подобной кары.
Тени шевельнулись. Все вокруг расширилось мгновенно, стены оказались
в бесконечности - будто устали сдерживать это замкнутое, чудовищно
напряженное пространство. Теперь нельзя было ни ошибаться, ни торопиться, ни
медлить. Император замер на секунду, задержал рвущееся дыхание - и
необыкновенно плавным быстрым движением, будто забрасывая внахлыст
легкую гибкую удочку, - поднял обе руки и поймал тянущуюся к нему нервную
алую нить:
Под утро горячий ветер стих, и в низинах, не прогревшихся за эти два дня,
собрался густой душный туман, пахнущий мокрой баней. То ли от росы развезло
землю, то ли не просохла она еще после дождей: Пушки вязли, их тащили и
разворачивали на руках, сами увязая по щиколотки. Наконец все было готово.
В светлых сумерках Алексей еще раз шагами измерил расстояние до
дальнего мостика, с неудовольствием отметил, что оно все же больше, чем
казалось поначалу - триста десять шагов. Пули долетают на такое расстояние
еще способными ранить, но слишком уж велико рассеивание, большая их часть
уйдет в землю или свистнет над головами: надо будет что-то придумывать.
Потом. Но для этого - нужно выжить сегодня. И завтра. И не позволить совести
загрызть себя.
Он вдруг понял, что остался один. Мостик, достаточно короткий, мокрый
до черноты, истоптанная, в коровьих лепешках, земля по обе стороны от него,
заросли конского щавеля и осоки внизу, о двух тупиках дорога, безмолвный
ручей: Ни из чего не следовало, что где-то вообще существуют люди. Звери и
птицы. Дома, деревни, города, корабли. Все это могло быть всего лишь тяжелым
сном:
Или напротив - счастливым сном.
Или вообще не быть.
Точно так же он оказался в одиночестве там, в Кузне, у Мантика, когда
пришла Ларисса. Все исчезло, и он оказался один на один с судьбою. Очень
странной судьбою, ведь он выбрал тогда совсем другое, вовсе не то, что
происходит:
В этот момент робко тронули тишину утренние птицы. Утро, радостно и
недоверчиво сказала одна. Утро, утро, ранннь, - отозвалась другая. Они
просыпались повсюду, не будя, а лишь приветствуя друг друга и восходящее
солнышко. Так весной, и летом, и осенью просыпается деревня.
Алексей повернулся и пошел наугад, осыпаемый птичьими трелями. Он
знал, что шагов через пятьдесят наткнется на кого-нибудь из свой сотни: знал, но
не очень-то верил. И когда ни на кого не наткнулся, то не встревожился даже,
потому что так оно и должно было оказаться. Он прошел и сто, и двести шагов, и
двести пятьдесят, и перешел второй мостик - никого не было ни видно, ни
слышно. Потом тихо заржала лошадь, совсем рядом, будто над ухом. Алексей
даже вздрогнул. А потом в воздухе резко запахло чем-то странным, тяжелым,
напоминающим о болезни. Он остановился и тронул Аникит. Рукоять была
холодная, будто чужая.
Воины стояли к нему спинами, над чем-то нагнувшись, невнятно
переговаривались. Алексей подошел, тронул кого-то за плечо. Ему молча дали
пройти.
В высокой траве лежал мальчик лет десяти. Он полз от леса к ручью и то
ли потерял сознание, то ли умер. Алексей уже было выпрямился, чтобы велеть
кому-нибудь вырыть быстренько могилу и похоронить ребенка, но - что-то
задержало его взгляд. Руки. Непропорционально большие кисти. И даже сквозь
слой грязи видно было, что пальцы этих рук волосатые.
Он носком сапога поддел лежащего за плечо - кто-то предостерегающе
экнул - и перевернул на спину. Мертвец, уже окоченевший. Несколько часов.
Присел, всмотрелся. Так вот это кто:
Лицо со скошенным узким лбом, стянутые к вискам глаза, короткий
острый нос. И - необыкновенно мощные выступающие вперед челюсти. И -
грудная клетка выступает вперед острым клином. Стеганая кожаная курточка с
нашитыми стальными кольцами:
Наездник на птице.
Алексей выпрямился, посмотрел туда, откуда он приполз. Прошел шагов
двадцать.
Птица лежала на боку, оттопырив согнутое крыло, вся изломанная,
мокрая, совершенно не страшная. Говорили, что эти птицы умирают в полете, как
конь на скаку. Но, похоже, эта умерла иначе:
У основания крыла торчало оперение стрелы. И еще одна стрела, кажется,
виднелась из-под шеи.
На всякий случай Алексей обошел птицу со спины, подальше от
страшноватых когтистых ног. Коротко воткнул острие меча под гребенчатый
затылок и тут же выдернул. Птица дернулась. Но кровь уже не ударила струей, а
