Потом впереди кто-то поднялся с земли. Бесформенная фигура. Постояла
на месте и медленно направилась к ним.
Отрада почувствовала, что вцепляется обеими руками в Алексея, и
попыталась разжать пальцы. Но руки были чужие, непослушные, их нужно было
где-то искать - где-то внутри себя...
Фигура приблизилась. Когда-то, наверное, белый, а теперь цвета грязи
плащ окутывал ее. Шагах в пяти она остановилась. Из-под складок показалась
рука. Скользнула вверх и откинула капюшон.
Отрада вскрикнула. У женщины, стоявшей перед ними, не было верха
лица. Вместо лба, век, скул - висели какие-то лоснящиеся черные лоскуты...
- Ла...ра... - Алексей, задышав тяжело, пресекся на середине слова. -
Ты...
Женщина поднесла палец к уголку рта. Это можно было понять как
"молчите".
Будто трепет множества маленьких крыльев послышался далеко позади.
Отрада попыталась было оглянуться, но - не сумела оторвать взгляд от
изуродованного лица, от чистого сияющего глаза, темно-синего, бездонного...
Меж тем сзади что-то происходило. Треск дерева... скрежет... шипение...
- Почему... я живой? - спросил Алексей.
Ларисса медленно кивнула; рука ее скользнула под плащ и вынырнула
обратно - с пяльцами, в которых натянут был белый платок с какой-то
вышивкой... но не к вышивке приковало взгляд Отрады, а к тому, что на миг
приоткрылось между полами плаща...
Не могли люди сотворить такое с другим человеком, с женщиной... не
могли, не могли, не могли!
А шум сзади накатывался, вздымался, напомнив вдруг грохот ледохода -
где среди сталкивающихся льдин есть льдины живые, железные, деревянные,
хрустальные... Множество голосов заполнили собой пространство.
Отрада сумела наконец обернуться. Один ужас помог справиться с
другим...
Перед нею разверзлась могила. У могилы было почему-то деревянное
дно. Ярко освещенное желтое деревянное дно.
Земля осыпалась под ногой, Отрада вскрикнула и стала падать,
продолжая вцепляться в Алексея. Тот удержался бы, но земля превратилась в
текущий песок. Они скатывались вниз, как муравьи в воронку песчаного льва.
Она ожидала удара о дерево, но в последний миг дно отдалилось -
недалеко, вот, рядом, достать, опереться... нет. Она повисла, как муха в паутине,
как... как те странные пленники... как Агат: его прощальный взмах:
Она не знала, кто такой Агат. Это было в другой памяти.
Но, повинуясь новому страху, она согнула негнущуюся руку и схватила
себя за щеку.
Под рукой было что-то мягкое, нечувствительное, податливое.
Не трогай, прошептал кто-то рядом, осторожно, сорвешь... И еще
прошептал: дайте ей пить.
У губ тут же появился горячий край ковша. Давясь, Отрада глотнула
жгучую жидкость. Ей показалось, что это деготь.
Чья-то рука удерживала ее затылок.
Пей. Пей, пожалуйста, пей...
Она отхлебнула еще и еще. Горечь и сильнейший запах березы.
На миг стало светло и легко. Она повернула голову. Неоконченная
картина: парящие в воздухе торсы, голые и задрапированные, угол каменной
кладки... И тут же торопливо нахлынула липкая пузырящаяся тьма.
Глава вторая.
Знахаря нашли только в третьей по ходу деревне, девяностолетнего
обезножевшего старика. Алексей буквально на руках принес его в дом старосты,
куда положили метавшуюся в лихорадочном бреду кесаревну, велел: лечи. Сам
остался за помощника - со знахарским правнуком, белесым до полной
бесцветности пареньком лет пятнадцати. У паренька был маленький безвольный
подбородок, вялый рот и глядящие в разные стороны глаза. Но руки, неожиданно
большие, двигались сноровисто и быстро: когда одетую в хозяйкину рубашку
Отраду уложили лицом вниз на лавку, он очень уверенно прощупал ей спину,
глядя куда-то поверх всего, а потом стал делать такое, от чего у Алексея стянуло
на спине кожу: руки и ноги кесаревны изгибались совершенно немыслимо, как в
пыточной, и - сухой хворостяной треск бил в уши...
Но после всего этого Отрада, укрытая тремя пуховыми перинами,
откашляла комья коричневой мокроты - и задышала глубоко и чисто. Даже
румянец проступил на восковато-голубых щеках.
- Топите баню, - распорядился знахарь. Имя его было Памфалон.
Дочки старосты тут же бросились исполнять приказание, а знахарь
раскрыл свою сумку и принялся разбирать травы. Травы хранились в
пергаментных мешочках со старинными полустершимися надписями.
- Почтенный Памфалон, - неуверенно сказал Алексей, - но ведь после
бани организм больной будет слишком восприимчив к холоду...
- Если вы потащите ее дальше, она умрет, - сказал знахарь, не отрываясь
от своих мешочков. Пряный вперемешку с пыльным запах распространялся по
комнате. - Вполне возможно, что она умрет и здесь. Силы, чтобы жить, у нее
немного. Но если вы ее потащите, она умрет точно.
- Если мы не потащим ее, нас настигнут и убьют.
- Опять война: - знахарь качнул большой седой головой. - Когда же вам
надоест, молодые?
- Почтенный... неужели нельзя использовать какое-то средство...
чародейство, может быть?.. - Алексей замялся. Сказать, подумал он. Мы уже
ничего не теряем... - Отец, я скажу, но ты молчи. Это наша кесаревна. Дочь кесаря
Радимира. Последняя наследница...
- Разве же ей осталось что-то в наследие? - знахарь совершенно не
удивился, как будто бы полумертвых кесаревен на долгом его веку приносили
сюда, в болотный край, раз пятнадцать. - Дом ее сгорел...
- Дом - горит, - сказал Алексей. - И еще не все потеряли надежду
потушить его.
- Вот так, да? - знахарь высыпал что-то на ладонь, понюхал, пожевал
губами. Протянул Алексею. - Не все... Хм. Попробуй-ка, есть ли горечь еще?
Алексей взял щепоть бурого порошка, лизнул. Порошок походил на
подсоленный торф. Но через болотизну проступала далекая едкая горечь.
- Есть, - сказал он.
- Это хорошо, - медленно протянул знахарь. - Так, значит, надежды не
теряете?
- Не теряем, отец.
- Что же... Только вот мало вас, молодых, и все меньше и меньше...
Алексей не ответил.
Два последних месяца унесли столько жизней... даже он, воин, человек с
дубленой душой, внутренне сжимался, когда пытался представить себе разом
всех убитых и покалеченных. Конечно, его воображение питалось только
рассказами очевидцев и участников тех дел - быстро же прижилось новое
словцо, обозначавшее сразу всё: от мелкой стычки разведок и разъездов до иной
раз многодневного боя тысячных отрядов, - что последовали после разгрома при
Кипени; но и рассказов достаточно было для бессонницы... Мелиора истекала
кровью. Что, однако, пугало более всего, так это неурочные холода явно
чародейской природы. Частью погиб первый недоубранный урожай - и никто не
сомневался в том, что второго урожая в этом году не будет вовсе...
Значит - голод. Не зимой, так весной.
Но дожить до зимы, а уж тем более до весны...
...Что ж, пусть на Кипени мелиорская армия потерпела поражение - но и
конкордийцы со степняками получили страшный удар. И не то важно, что в
открытом бою их разгромили, и только чародейское вмешательство превратило
поражение в победу... хотя нет, и это важно: честный воин, может быть,
промолчит об этом, но знать-то все равно будет... нет, другое: тот, кто наслал
испепеляющие тучи, не стал различать, где чужие, а где свои - прихлопнул всех
разом. А такое уже не прощается...
Немало дезертиров из армии-победительницы бродило сейчас по лесам и
побережьям, ища способ добраться до родного берега. Они угоняли у рыбаков
уцелевшие лодки, самые бесшабашные вязали плоты. Но в основном они просто
скрывались, чего-то выжидая. Нескольких таких дезертиров захватила по пути
сотня Алексея, и прежде чем предать их легкой смерти, Алексей поговорил с
ними. Велика, очень велика была их обида на своих начальников... или на тех, кто
стоит над начальниками...
Однако несмотря на все это, конкордийская армия медленно и
настороженно продвигалась на юг и, по некоторым сведениям, ступила уже в
долину Вердианы. Значит, был открыт путь и на восток, к башне Ираклемона, к
Кузне... и хотя именно в ту сторону отступили остатки мелиорской армии, ясно
было, что заслон этот падет при первом же серьезном нажиме: ни северяне, ни
южане не захотят умирать, защищая бессмысленный, малонаселенный и всеми
нелюбимый Восток...
- Чародейства просишь... - знахарь сложил свои кульки,
сплел пальцы; Алексей только сейчас увидел, какие у него огромные руки -
руки молотобойца, кузнеца... Кузнец и знахарь. И значит - неизбежно - чародей.
- А того не знаешь, что сети раскинуты, и паук лишь ждет, когда муха дернет
нить... Не муха, нет, - вдруг улыбнулся он, но улыбка лишь подчеркнула
мрачность его лица. - Мотылек.
- Отец, - Алексей пристально посмотрел на него. Где-то высоко - и уже не
впервые - прозвучала долгая музыкальная фраза: тема неизбывной страсти из
действа "Свеча и мотыльки": - Ты знаешь больше, чем говоришь. Я вовсе не
хочу, чтобы ты говорил все то, что знаешь. Но - делай!
- У тебя вовсе нет причин верить мне.
- Есть по крайней мере одна. Ничего другого мне не остается.
- Здесь ты тоже ошибаешься... хотя прав в одном: нельзя допускать
лишних слов. Тогда иди, распорядись мужчинами. Мне и девки помогут...
Сотня Алексея никогда не насчитывала более срока бойцов. Сейчас их
осталось двадцать восемь, и - Алексей знал - из этой деревни выйдет их еще
меньше. У двоих азахов отморожены были ноги - очень серьезно, безвозвратно.
Пройдет еще несколько дней, черные стопы сморщатся, резко обозначится
граница между живым и мертвым - и тогда азаху нальют кружку хлебной водки, а
потом один товарищ быстрым взмахом ножа очертит разрез чуть повыше черного
струпа, оттянет кожу - а второй тут же рубанет саблей, а третий раскаленным в
огне каменным пестом коснется раны... если неопытный - то всей и как следует,
чтобы пошел дым, а если не в первый раз - то легонько и в четырех-пяти
местах... потом оттянутой кожей культю прикроют и забинтуют холстяным бинтом,
сверху положат сухой мох и снова забинтуют... у азахов не было специальных
лекарей и знахарей, каждый мужчина мог сделать многое: зашить рану, срастить
перелом, пустить кровь, найти в степи или лесу нужные травы...
Травы, подумал Алексей как-то отрешенно. Вкус порошка, незнакомый и
вначале не вызвавший никаких ассоциаций, вдруг стал тревожить. Что-то очень
глубокое, очень давнее...
Двое с отморожениями. Еще двое с пустяковыми вроде бы, но опасно
гноящимися ранами. Наконец, все больны, у всех кашель, половина мается
животом:
Он знал, что нужен отдых. Особенно сейчас, когда - дошли, дошли в обоих
смыслах. В этом последнем рывке сгорели все силы. Но - жуткое чувство, будто
по пятам идет даже не кто-то - а что-то. Тупое и безглазое. Заведомо
необоримое. И спасение только в движении, в заячьих зигзагах, прыжках,
заметании следов: но след проступает, проступает, проступает - как кровь
сквозь снег:
Стоп, приказал он себе. Даже не думать об этом. Не думать о том, что
замыслил, потому что тогда - выдашь неизбежно. Движением брови.
Остановившимся взглядом. Фальшивой нотой в заданном вопросе.
И все же он огляделся по сторонам так, будто прощался с тем, что видит.
Впрочем, почему будто? Он действительно прощался. Просил простить.
Зная, что прощения ему не будет никогда.
Деревня Хотиба была немаленькая, в сотню домов, с храмом и базаром, с
кожевней, ветряной мельницей и кузницей; принадлежала она по ленному праву
акриту Афанасию Виолету, который, впрочем, очень давно не показывался в
своем доме, высоком темном тереме, стоящем среди высоких сосен совсем
немного в стороне от прочих построек. За домом присматривал сам староста,
безрукий и одноглазый ветеран прошлой конкордийской войны. От господина
своего известий он не имел с апреля:
Посты Алексей не ставил - сами деревенские разбежались и вдоль
дороги, и по тропам, и к каким-то тайным бродам через болота и речку Свись,
постоянного русла не имеющую и в зависимости от дождей и вообще от погоды
