запомни твердо, где зарыл.
- Да я к нему пальцем:
- Это тебе так кажется. Пока не увидел. В общем, мое дело сказать, твое
дело услышать. На конверте номер записан, это моя труба. Но звони только в
крайнем случае, понял? В крайнем.
- Не понял. Какое тебе вообще до меня дело, если на то пошло?
- Не знаю. Так просто. В общем, на твоем месте я бы уехал из города.
Недельки так на две. Черт, мне бы и на моем - не мешало уехать:
- Сбегу - не жить тогда. Заподозрят.
- Ну, парень:
- А чего? Я виноват, что здесь родился? Теперь уже не пере:
Он вздрогнул и замолчал. Алексей тоже почувствовал это: горячую волну
со стороны домов. Она прошла, не шевельнув и листка, но заставив содрогнуться
всех людей: от внезапного беспредметного омерзения, или от страха, или от
предчувствия восторга:
Бог что-то сделал. Сотворил. Надо было идти.
- Не бойся испугаться, - сказал Алексей. - Беги. Как тебя мамка звала? А то
неловко:
- Денис.
- Пока, Дениска. Помни, что я сказал.
Бог встретил его у дверей.
- Не удивляйся:
Коридор, ведущий на кухню, зарос каким-то коричневым мочалом. Вместо
кухни зияла темная пещера.
- Что это?
- Заглянул под обои:
- Что там? Дальше?
Можно было не спрашивать. Ясно и так: ход куда-то. Ход, не отмеченный
на картах, не определяемый ключами.
Из пещеры тянуло холодом.
И надо туда соваться только потому что запах духов одной пигалицы
похож (может, и правда - просто похож?) на запах, проникший в коридоры дома
отдыха, когда за окнами то ли действительно топтались, то ли мерещились
тяжелые медленные существа:
- Ну что же: если это действительно то, что мы искали:
Алексей не понял, кто это сказал или подумал: он сам - или же Бог.
Но внутри себя он уже знал, что это - то.
Он раздвинул руками висящее мочало - сырую мертвую траву - и
выглянул на бывшую кухню. Это было дно каменной ямы. Вверх вела
основательная лестница из толстых железных труб и грубо приваренных
перекладин, способных выдержать быка - а может быть, и слона.
Перекладины были чуть прогнувшиеся.
Потом он стал смотреть вверх. И через некоторое время понял, что крыша
над головой - всего лишь медленные облака на вечернем небе.
Он взялся за ступеньку. Лестница чуть вздрагивала. И тогда он полез
вверх. Бог кажется, вздохнул, но ничего не сказал.
Ступенек оказалось шестьдесят две. Чем выше, тем холоднее они
становились.
Наверху он замер и долго прислушивался. Но звуки вокруг были только
мертвыми.
Тогда он чуть высунул голову. Неопределенное время суток. Низкие
серые облака, одиночные снежинки. На постриженной траве - тонкий нетронутый
иней.
Неподалеку возвышался странный дом. Открытая веранда во всю длину,
но ни единого окна. Лишь высоко, под самой крышей - длинные узкие прорези. У
входа на веранду темнели четыре фигуры. Видно было, что это не совсем люди.
Бог видел сейчас все то, что видел Алексей, и поэтому Алексей старался
посмотреть на всё.
Потом он начал спускаться.
Оставалось ступенек десять, когда в груди вдруг стало пусто и сосуще-
больно. Возник страх и пополз по ногам. Вцепившись в перекладину, Алексей
прижал другую руку к груди и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. С
неслышимым щелчком что-то вернулось на место:
Если она и поверила на миг в удачу, то потом все равно заставила себя
думать, что - нет, не верила, не верила! Так было легче.
Да, в городе загорались огни и даже ездили какие-то чудовищно
уродливые машины, но не было ни одного пешехода, а в домах не было дверей.
Страшнее всего, что улицы окутывал то ли туман, то ли дым, почти невидимый
сам, но скрывавший предметы уже шагах в ста. Туман усиливал звуки, превращая
падение кусочка штукатурки в долгую какофонию, а эхо шагов - в шум погони:
Добавить прямоугольные ямы с темной, вровень с асфальтом, водой,
добавить странные следы, словно выжженные в том же асфальте - чтобы понять,
что уже после второй вылазки в город Отрада туда не возвращалась.
Конечно, эти две экспедиции дали кое-что нужное: зажигалку, например,
или карту этого города - правда, с надписями на непонятном языке - и, конечно,
там можно было найти что-то ценное, а может быть, и бесценное даже: но она
просто не могла больше выносить эти жуткие звуки, что стразу же окружали ее на
улицах:
Аски не становилось ни лучше, ни хуже. Большую часть времени она
пребывала в забытьи, но при этом дышала ровно и глубоко. Приходя в себя,
стыдливо отползала к кустам. От обычной еды, предлагаемой Отрадой, она
отказывалась - от всех этих ягод и плодов, растущих повсюду в изобилии, и от
мяса ленивых толстых птиц, разгуливающих на коротеньких лапках: Она только
пила воду.
Впрочем, раны ее затягивались хорошо.
На четвертую или пятую ночь кто-то попытался вломиться в хижину,
Отрада выстрелила через дверь - отдачей ей опять разбило лоб, не так сильно,
как прошлый раз, было скорее обидно, чем больно, кровь унялась легко, - и утром
она увидела следы, уходящие к водопаду. Вот уж где кровь текла по-
настоящему: Наверное, это было безумием - но она пошла по следам.
В обойме оставалось еще семь патронов.
Частые капли, потом пятна. Потом пятна превратились в неровную
рваную полосу. Трава была примята, дерн взрыт и распахан местами. Сначала
оно бежало, потом шло, потом ползло:
У самого края обрыва, за большим обнажившимся камнем, сплошь
залитым кровью, блестящей и черной, лежал ночной гость. Что-то среднее между
медведем и гориллой, свалявшаяся бурая шерсть, черные кожаные ладони: Но
лицо его - было лицом человека.
Иссиня-белое, искаженное мукой - оно оставалось прекрасным. Отрада
сглотнула. Она знала этого человека. Именно он:
Почерневшие веки его дрогнули и приподнялись. Глаза смотрели в небо,
потом медленно переместились, взгляд лег на Отраду.
- Прости:- прошептал он. - Ночью я: зверь:
- Агат, - почти закричала она. - Агат, милый, что с тобой сделали?!
- Спасибо: Это был хороший выстрел: - он даже улыбнулся. Губы были
в крови.
- Это Он - так - тебя?!! Это он?!!
- Не: печалься: Я тебя: очень:
Руки судорожно дернулись, а глаза сразу стали мертвыми. Воздух еще
выходил из груди, выдувая пузырьки на губах, но это был уже мертвый воздух.
Отрада наклонилась и поцеловала застывшие губы. Потом - закрыла мертвецу
глаза. Еще посидела над ним, о чем-то думая, а может быть - просто слушая себя.
Распрямилась.
У нее оставалось еще семь патронов.
Ах, какая была паника и какой был страх! Великий Страх! Авенезер
впитывал его всем своим существом, стоя в центре пустоты посреди бушующей
толпы. Те, кто оказались близко к нему, изнемогали от восторга, те, кому этого не
досталось - были пожираемы зверьми. Их боль и страх были то же самое, что и
восторг падения ниц всех, стоящих рядом. Падения ниц, самоиспепеления,
полного и навсегда отказа от себя:
Он ничего не сказал и не показал даже, но его желание предвосхитили:
десяток мужчин, плотно сбившись, подняли его на плечи. Он стоял, не шатаясь.
Он мог бы парить над всеми, но не хотел. Это была бы потеря прикосновения.
Потом он широко раскинул руки и привел зверей к повиновению. Он
ощутил их сильный и тупой ответ, недоумение - и тоже восторг. Восторг
обретения хозяина. Они были сиротами, эти железные звери:
Всё вокруг принадлежало ему. Это продлится еще некоторое время:
Потом он заговорил. Можно было обойтись без слов, но не хотелось. Ему
нравилось говорить. Он любовался своим голосом. Он говорил так, что голос для
слушающих его - рушился с неба. Рушился вместе с небом.
А сами слова почти не имели значения.
Он сказал, что пришли последние времена. Но не смерть будет впереди, а
новая жизнь без зла, зависти и мерзостей. Жизнь в новом и чистом мире. Ворота в
него уже отворяются, но не всяк желающий сумеет туда попасть, а лишь тот, кто
здесь и сейчас сумеет очиститься в огне и крови, сумеет забыть законы,
навязанные бездарным сочинителем ролей в этом вертепе абсурда, который все
еще называется миром: Увы, существуют и те, кто противится нам силой мышц и
силой площадного волшебства. Вот и здесь стоит мать человека, возлюбившего
смерть - и намеренного всех обречь смерти:
Он простер руку, и вокруг женщины образовалось пустое пространство
(где-то очень далеко отсюда у седого коротко стриженного человека с жестким
лицом болезненно сжалось сердце; он прижал руку к груди и сделал несколько
глубоких вдохов и выдохов:). В глазах женщины все еще плескался общий
восторг, но легким манием он лишил ее восторга, вернув ясность ума. Ему очень
нужен был ее страх. Ее чистый незамутненный страх.
Потом он призвал зверей. Звери стали быстро прокладывать себе путь в
толпе, раня сбившихся плотно людей лапами и шипами на плечах.
Если бы Авенезер посмотрел на все это сверху, он увидел бы, что звери
своим ходом сквозь толпу рисуют на земле знак Агапита Повелителя. Но он был
так уверен в своих силах:
В это же время в храме Бога Создателя старый жрец полз к лестнице,
ведущей на крышу. У него были сломаны ноги - тяжелый зверь мимоходом
наступил и размозжил ему, упавшему на бегу, обе голени - но он все равно полз.
Если не возжечь Время, мир остановится и погибнет.
Единственное, чего он боялся - это умереть на пути к чаре. Он даже
боялся остановиться, чтобы перевести дыхание - трогаться вновь было
невыносимо трудно. И еще он знал, что все равно не доползет.
И вдруг боль исчезла. Словно невидимая милосердная рука легла на его
ноги, потом на сердце - и ушла, как бы извиняясь, что больше не может дать
ничего. Но боли - не стало!
Жрец дополз до лестницы, полежал немного, глядя назад - а потом
перевернулся на спину, сел - и так сидя начал подниматься со ступеньки на
ступеньку, со ступеньки на ступеньку:
Всего их было сто сорок четыре.
Глава шестая.
Никто не понял, как это получилось, но уже на третий день всем
несомненно стало ясно, что командует - Живана. С тряпкой на руке, сожженной до
черных лохмотьев (что-то сделали: боли не было, но смотреть все равно
страшно), с повязкой на глазу, простоволосая - она утратила возраст,
превратившись просто в умного и точного командира, находящего нужные слова и
делающего понятные и разумные ходы. Еще не один раз на беженцев из Лабы
выползали железные звери, и не один азах расстался с жизнью, вставая у них на
пути - но всегда успевали схватить оружие, раздуть огонь, выстроиться - и не
бежать, даже если казалось: всё. Зверей невозможно было просто отпугнуть,
страха они не знали, но знали боль - и смерть. А лучники очень скоро поняли,
куда следует метить горящей стрелой:
Наверное, первым с нею как с командиром заговорил староста Виталий.
Глядя на него, согласились и прочие. Жена десятника стала десятницей, но -
командиром сотни. Столько - сто ровно, ирония случая - вооруженных мужчин
оказалось под ее рукой в начале похода, и двести семьдесят три персоны прочих:
женщин, детей, увечных, немощных и старых. Гнали с собой немногих уцелевших
коров, коз, овец. Повезло, что сразу после землетрясения табуны отогнали на
летние выпасы, без дальней мысли, чтобы освободить руки - выпасов же
большая часть была как раз через речку: Без слов давали коней тем, кому не
повезло, у кого рухнули конюшни или же выпасы оказались вблизи деревни.
Живана не вникала: на время давали или насовсем. Своих коней - а у нее их
оказалось одиннадцать - она сразу доверила старосте: распорядиться по
справедливости. Он вдумчиво покивал.
Себе она оставила пару белых кобыл с длинными нестриженными
гривами и хвостами. Азашье седло отличалось от охотничьего, к которому она
привыкла, но - в лучшую сторону: пусть тяжелее, однако же много усадистее.
Вьюк был невелик: палатка, спальная циновка из тростника, овчинный
полушубок, запасная пара сапог, котелок, кружка:
Правда, кружке было четыреста лет.
Когда Живана пила из нее, у воды появлялся слабый привкус полыни.
Однажды ночью их пытались пощупать бандиты - такие же азахи, но
