- Нельзя ей лепешки, аксакал. Нельзя, - развел руками Гервасий Ва-
сильевич. - Вот придет Алтынай домой - сколько угодно можно будет. А
сейчас нельзя.
- Э-эх!.. - тряхнул бородой старик. - Не придет. Умирать будет.
- Придет. Недельки через полторы придет, - сказал старику Гервасий
Васильевич, но старик уже не слушал его, что-то недобро бормотал себе
под нос и, придерживаясь за стенку рукой, направился к выходу.
В дверях он остановился, оглянулся, презрительно посмотрел на Герва-
сия Васильевича, еще раз тряхнул бородой и выдохнул:
- Э-э-эх!.. Ты старый человек... Ты плохой человек!..
Он зло сплюнул и вышел, осторожно ступая кривыми ногами в коричневых
сапогах.
Гервасий Васильевич огорченно посмотрел ему вслед и повернулся к Ста-
сику:
- Цирк действительно уезжает?
- Да, - ответил Стасик и с надеждой взглянул на Гервасия Васильевича.
- Сейчас я второй раз окажусь плохим человеком, - сказал Гервасий Ва-
сильевич. - Я не пущу вас к Волкову.
- Как же так, доктор?.. Я же его партнер! Я же...
- Дмитрий Сергеевич в тяжелом состоянии. Ему нужен абсолютный покой.
- Да как же вы можете!..- закричал Стасик. - Да вы знаете, что такое
партнер в цирке?!
- Нет, - честно сказал Гервасий Васильевич. - Не знаю. Расскажите мне
об этом, пожалуйста.
Гервасий Васильевич сел на клеенчатую кушетку, вынул папиросы и доба-
вил:
- И все про Волкова.
Через двое суток состояние Волкова резко ухудшилось.
То, чего так боялся Гервасий Васильевич, произошло. Начался гнойный
перикардит. Сердце Волкова могло захлебнуться в любую минуту. Оно просто
могло не выдержать.
Гервасий Васильевич не разрешил везти Волкова в операционную и тут
же, в
По среднеключичной линии Гервасий Васильевич отсчитал пятое межре-
берье на груди у Волкова и под темным левым соском йодом поставил золо-
тисто-коричневое, с рыжими краями, пятно. И в эту секунду ему показа-
лось, что все свои шестьдесят с лишним лет он прожил для того, чтобы
сейчас спасти этого незнакомого и очень больного Волкова.
Когда же длинная толстая игла прошла сквозь золотистое пятно под ле-
вым соском и с первого раза точно вошла в край профессионально гипертро-
фированного сердца Дмитрия Волкова, Гервасий Васильевич подумал о том,
что нет у него сейчас никого ближе вот этого сильного, одинокого парня.
Он попросил сестру-хозяйку поставить в палате Волкова еще одну кро-
вать и в этот вечер не ушел домой, а остался рядом с Волковым.
В первом часу ночи в палату неслышно вошел Хамраев в сопровождении
дежурного врача. На белом табурете у кровати Гервасия Васильевича стояла
маленькая настольная лампа, укутанная больничной наволочкой с большими
черными печатями.
Хамраев приблизился к Гервасию Васильевичу и осторожно тронул его за
плечо.
Гервасий Васильевич приподнялся, вынул из кармана халата очки, надел
их и, кивнув Хамраеву, посмотрел на часы.
- Вот вы где, - сказал Хамраев. - Я бегаю, ищу вас по всему городу...
Мне нужно поговорить с вами.
- Сейчас, - сказал Гервасий Васильевич и сунул ноги в шлепанцы. -
Идите, я догоню вас.
Он подошел к Волкову, положил свои пальцы на правую кисть его руки и
стал считать пульс. Что-то заставило Гервасия Васильевича наклониться
над Волковым и заглянуть ему в лицо.
Глаза Волкова были открыты.
- Ты почему не спишь? - спросил Гервасий Васильевич. Он неожиданно
сказал Волкову "ты" и не заметил этого.
Волков промолчал.
- Ты почему не спишь? - мягко повторил Гервасий Васильевич.
- Я умру? - хрипло спросил Волков.
- Нет, - ответил Гервасий Васильевич. - Спи.
- Я умру во сне, - сказал Волков.
- Это произойдет с тобой лет через пятьдесят, - улыбнулся Гервасий
Васильевич. - Тебе хватит еще пятидесяти лет, чтобы привести в порядок
свои дела?
- Нет, - ответил Волков и прикрыл глаза.
- Не жадничай, - сказал Гервасий Васильевич и вышел из палаты.
Хамраев сидел на подоконнике в конце коридора и держал в руке незаж-
женную сигарету. Когда он увидел Гервасия Васильевича, идущего к нему,
он спрыгнул на пол, взял у противоположной стены стул и поставил его ря-
дом с открытым окном. Затем снова уселся на подоконник и вынул из карма-
на брюк запечатанную пачку "Казбека".
Подошел Гервасий Васильевич.
- Садитесь, - сказал Хамраев. - Я принес вам "Казбек".
- Спасибо, - ответил Гервасий Васильевич. - Очень вовремя.
- У вас спички есть? - спросил Хамраев.
- Кажется...- Гервасий Васильевич пошарил в карманах, достал спички и
дал прикурить Хамраеву. Хамраев затянулся, посмотрел в черный проем окна
и повернулся к Гервасию Васильевичу:
- Сегодня звонили из Москвы. Из Союзгосцирка. Предлагают нам отпра-
вить его самолетом в Москву... Там они положат его в ЦИТО.
- Куда?
- Ну в Центральный институт травматологии и ортопедии. Теплый переу-
лок, шестнадцать... Помните? Рядом с парком Горького...
- А-а-а... помню.
Гервасий Васильевич медленно вскрыл коробку "Казбека", вынул папиросу
и, почему-то не воспользовавшись спичками, прикурил от сигареты Хамрае-
ва.
- Он нетранспортабелен, - сказал Гервасий Васильевич. - Это раз. А
во-вторых, он мой больной, и я хочу, чтобы он стал моим здоровым.
Хамраев стряхнул за окно пепел и спрыгнул с подоконника. Он посмотрел
в упор на Гервасия Васильевича и жестко спросил:
- А вы не боитесь, что он станет вашим покойником?
Гервасий Васильевич встал со стула, глянул куда-то сквозь Хамраева и
ответил:
- Боюсь!
Вот уже который день Гервасий Васильевич пребывал в каком-то стран-
ном, удивительном состоянии.
Жизнь представилась ему ужасно длинной дистанцией, и он думал о том,
что человек начинает дистанцию полный сил, оптимизма, надежд и финиш ему
представляется не концом его жизни, а победой, за которой обязательно
должны следовать признание, почести и глубочайшее удовлетворение самим
собой...
А потом, может быть где-то в середине дистанции, он почувствует уста-
лость; ноги вдруг перестанут быть легкими и упругими, и уже не они поне-
сут человека по беговой дорожке, а сам человек слабеющими усилиями воли,
самолюбием и остатками былого тщеславия заставит ноги бежать дальше. Ды-
хание станет неровным, прерывистым, и вдыхаемый воздух будет не восста-
навливать силы, а еще больше истощать их, так как процесс дыхания станет
теперь тяжелой работой. И, несмотря на то что человек еще будет продол-
жать свое мучительное движение вперед, финишная ленточка будет уходить
от него все дальше и дальше: непомерно тяжелые ноги, разрывающиеся лег-
кие, сердце, готовое выскочить из груди, вытеснят из сознания бегуна ос-
татки мыслей о победном финише, и конец дистанции станет казаться ему
концом его жизни. И настанет минута, когда нетренированный бегун захочет
сойти с дистанции к чертовой матери, сделать еще пару шагов и упасть ли-
цом в землю...
Но и на дистанции и в жизни настоящему человеку, до того как он сой-
дет с дорожки, должна прийти на помощь память. Именно тогда, когда он
уже замедлил бег и простил себя, когда он уже почти остановился, память
приблизит к его глазам десятки людей, которые верили в него на старте.
Ради которых он вышел на эту дистанцию. Ради которых он не имеет права
сходить с нее. Может быть, он плохо подготовлен, может быть, нетрениро-
ван, но это его личное дело - они не знали об этом, и он не имеет права
лишать их веры. Потому что лишать людей веры не должно быть дано никому.
Это величайшее преступление. И пусть его финиш не будет победным - на-
верное, это удел тренированных, но дистанцию он должен пройти до конца.
Нет... Чувство ответственности, каким бы сильным оно ни было, не при-
дает бегуну новые физические силы. Сердце не станет биться ровнее, не
станут легче ноги, бежать будет так же тяжело, может быть, тяжелее
вдвое, втрое, но мозг будет рождать новое: желание не упасть лицом в
землю, а продолжать движение. Обязательно продолжать движение!..
И тогда в благодарность за мужество в какой-то совершенно неожиданный
момент, когда человек уже начинает умирать на бегу, неведомые силы при-
носят ему награду - второе дыхание.
Вот оно, физическое исцеление! Четко, как метроном, стучит сердце,
легок широкий, размашистый бег, и наплевать ему теперь на расстояние до
финишной ленточки: сто метров, двести, триста, пятьсот... Теперь за него
могут быть спокойны все, кто провожал его на старте. Теперь он готов бе-
жать всю свою жизнь, лишь бы она не кончилась...
Для Гервасия Васильевича вторым дыханием стал Волков. То, что расска-
зал про Волкова Стасик, и то, что угадал сам Гервасий Васильевич, напол-
нило его совершенно новым, до сих пор не изведанным чувством. Словно
спустя много-много лет он нашел самого себя - одинокого и неприкаянного;
терпеливого не от силы характера, а от чудом сохранившейся стыдливости;
резкого от неуверенности; не очень удачливого, сберегшего способность
винить в неудачах только себя; честного от неумения быть другим...
То, что он был не врач, а артист цирка, то, что его звали Дмитрий
Сергеевич и разница в возрасте была у них тридцать лет, не имело никако-
го значения.
Вот тогда-то и показалось Гервасию Васильевичу, что всю свою жизнь он
прожил для того, чтобы не дать умереть Волкову.
Еще три раза делал Гервасий Васильевич ему пункцию перикарда. Три ра-
за, через каждые два дня, руки Гервасия Васильевича вводили длинную иглу
в сердце Волкова и заливали его антибиотиками. Днем и ночью каждый час
дежурные сестры входили в палату Волкова, держа в одной руке марлевый
тампончик, пропитанный спиртом, а в другой - шприц с торжественно зад-
ранной вверх иглой.
Пять дней подряд Гервасий Васильевич делал Волкову переливание крови.
На седьмые сутки температура у Волкова стала падать. Ртутная ниточка
укоротилась до тридцати восьми с половиной градусов, и Волков впервые
улыбнулся Гервасию Васильевичу.
Гервасий Васильевич закашлялся, высморкался в марлевую салфетку и вы-
шел из палаты.
Как и каждый вечер, в коридоре на подоконнике сидел Хамраев. Гервасий
Васильевич остановился в нерешительности, судорожно вздохнул и направил-
ся к нему.
- Что с вами? - испуганно спросил Хамраев.
- Ни-ничего...
- А с ним? - Хамраев соскочил с подоконника и сильно взял Гервасия
Васильевича за руку.
- И с ним. Просто немножко упала температура. Я этого так ждал.
Хамраев выпустил руку Гервасия Васильевича и снова взгромоздился на
подоконник.
- Да ну вас, Гервасий Васильевич! Поглядеть на вас, так можно было
черт знает что подумать. У вас такой вид...
- Какой?
Хамраев не ответил.
Гервасий Васильевич стянул Хамраева с подоконника, обнял его и повел
в дальний конец коридора, к выходу.
- Не сердитесь, Сарвар, дружочек вы мой.
- Я наконец понял, кто вы, - сказал Хамраев.
- Только сейчас?
- Нет. Еще вчера. Вы эгоист! Это о вас писал Жюль Ренар: "Истинный
эгоист согласен даже, чтобы другие были счастливы, если только он прине-
сет им счастье..."
Гервасий Васильевич остановился и удивленно посмотрел на Хамраева.
- Я знал, что существует целая категория людей, которая занимается
тем, что выписывает в аккуратные тетрадочки мудрые мысли великих и афо-
ризмы сомнительного качества... Вам-то это зачем? Вы и так бронированы
эрудицией. Вы вообще прекрасный тип современного советского администра-
тора. Вы умны, интеллигентны, решительны... У вас самого полно мудрых
мыслей. На кой ляд вам Жюль Ренар? Попробуйте обидеть меня своими слова-
ми...
- Не пытайтесь меня разозлить, - спокойно сказал Хамраев. - Вам при-
вет от мамы. И вот вам ваш "Казбек".
Гервасий Васильевич спрятал коробку папирос в карман халата и спро-
сил:
- Вы не можете мне объяснить, почему вы приносите мне папиросы только
вечером? Я за ночь их выкуриваю, а днем мучаюсь от беспапиросья...
