ного госпиталя.
Из окон операционной была видна низенькая пожарная каланча, и один
вид ее действовал на Гервасия Васильевича успокаивающе. Последние годы
жизни в Москве Гервасию Васильевичу все чаще н чаще приходилось "прини-
мать" каланчу. Характер у него портился, настроение было почти всегда
паршивое, и люди, знавшие его издавна, поговаривали, что подполковник
буквально на глазах меняется - чем старше, тем нетерпимее, раздражи-
тельней... А ведь и хирургом был отличным, и человеком прекрасным. Ста-
реет, что ли?
А с Гервасием Васильевичем происходило то же самое, что и со многими
в то время: он просто-напросто был выбит из привычной колеи. Из привыч-
ной военной колеи, когда все было зыбким, неустойчивым, только сегодняш-
ним, когда человек не знал и не ведал, наступит ли завтра и доживет ли
он до следующего населенного пункта. Именно это постоянное ожидание сию-
минутных перемен и было той самой колеей, в которую война бросила милли-
оны людей, и оставшиеся в живых еще долгое время считали такое существо-
вание наиболее понятным и привычным.
Это случилось со многими, этого не избежал и Гервасий Васильевич.
Там тогда каждая операция была его личной победой. И сотни маленьких
побед над чужими смертями создавали ореол бессмертия вокруг самого Гер-
васия Васильевича. И ему казалось тогда, что он будет жить вечно и будет
вечно всем нужен.
Первый послевоенный год он еще находился в каком-то инерционном запа-
ле. Может быть, потому, что в госпиталях еще долечивались раненые, а мо-
жет быть, потому, что время от времени почта приносила ему из разных да-
леких мест конверты и треугольники, и там лежали одному ему адресованные
слова вроде: "...век буду помнить...", "...не побрезгуйте приглашением"
или "...бога за вас молить".
Сквозные пулевые ранения, рваные осколочные раны и тяжелые контузии
сменялись пневмониями, язвами желудков, фурункулезом и аппендицитами.
Словно с человечества спало четырехлетнее нервное напряжение, державшее
в узде людской организм, и наружу поперли мирные хвори, которые в войну
были редки и удивительны.
И Гервасий Васильевич потерял себя.
В первый год он еще помнил, что вот у этого синего конверта из
Горького было тяжелое ранение правого легкого, а у этого треугольника из
Красноярской области - осколочное ранение бедра с разрывом бедренной ар-
терии... Потом и это стал забывать.
Письма приходили, напоминали, благодарили, приглашали в гости, но
Гервасий Васильевич отвечал на них все реже и реже и уже не давал в
письмах десятки советов, как быть здоровым, а ограничивался лишь открыт-
ками с короткими словами благодарности.
Иногда на улицах к нему подходили незнакомые люди, обращались по зва-
нию, называли себя и свое ранение и были убеждены, что Гервасий Ва-
сильевич их, конечно, помнит.
Гервасий Васильевич вежливо улыбался, говорил: "Как же, как же!.." -
уже ни о чем не расспрашивал, о себе ничего не рассказывал и, распрощав-
шись, даже и не пытался восстановить в памяти этого человека.
А еще через год в госпиталь стали приходить молодые врачи. И Гервасий
Васильевич с грустью убеждался, что он им совсем не нужен, вроде бы они
чтото такое знают, что недоступно его пониманию. Это его нервировало,
раздражало и восстанавливало против всех. Бывали даже моменты, когда
Гервасию Васильевичу хотелось рвануть на себе халат, стукнуть кулаком по
столу и закричать этим соплякам, что он при свете трех коптилок в дере-
венской бане из черепа осколки извлекал! Что он без наркоза, под огнем
ампутации делал, и культи - любо-дорого посмотреть! Что он по семнадцати
раз в сутки оперировал! Что ему самому осколок фугасной бомбы всю спину
распорол, когда он брюшную полость зашивал у раненого!..
Но он молчал и ожесточался. Против себя, против уютной квартирки в
Лаврушинском, против жены, сына, против всего на свете.
В сорок седьмом ему было уже сорок семь. Сына забрали в армию и отп-
равили в Алма-Ату - в пограничное училище.
Гервасий Васильевич очень любил сына. Очень. Любил в нем все свои не-
достатки, свою манеру говорить, смотреть. Любил в нем свою походку...
Кто знает, может быть, если бы не сын, Гервасий Васильевич и к жене бы
не вернулся. Остался бы он с Екатериной Павловной и был бы, наверное,
счастлив с ней всю жизнь. Была у него на фронте Екатерина Павловна -
прекрасной души женщина.
Уже потом, когда Гервасий Васильевич вернулся домой, когда поуспоко-
ился, частенько думал о том, что в жизни мужчины хоть ненадолго обяза-
тельно должна была быть такая женщина. Это всегда будет возвышать мужчи-
ну в собственных глазах, беречь от цинизма...
В пятьдесят первом умерла жена Гервасия Васильевича. Простудилась,
поболела совсем недолго и умерла.
Из Средней Азии прилетел сын. Такой худенький, строгий лейтенант.
Взрослый, небритый, а в глазах детская мука и растерянность.
Похоронили на Ваганьковском, поплакали.
Сын после похорон четыре дня в Москве прожил, а потом они вместе с
Гервасием Васильевичем сели в метро и поехали на Казанский вокзал. Прие-
хали рано, состав еще к посадке не подали.
Гервасий Васильевич в штатском был, и сын держал его под руку. Так
Гервасий Васильевич ничего и не узнал про сына. Все какие-то обычные
вопросы задавал: как служится в горах, что за подразделение, кто коман-
дир... И сын отвечал коротко к скучно и после каждого ответа втягивал в
себя воздух, словно хотел сказать что-то еще, но раздумывал и отводил
глаза в сторону.
А Гервасию Васильевичу ужасно хотелось прижаться лицом к шинели этого
худенького и очень чужого лейтенанта, и попросить у него разрешения уе-
хать вместе с ним, и обещать не мешать ему и не задавать идиотских воп-
росов. Просто быть рядом и, если потребуется, вылечить этого лейтенанта
и сберечь.
И когда до отхода поезда оставалось минут десять, сын посмотрел Гер-
васию Васильевичу в глаза и с виноватой улыбкой сказал:
- Пап, ты знаешь, мне не хотелось бы писать тебе об этом в письме,
но... Я понимаю, нужно было, наверное, раньше...
"Он женился..." - подумал Гервасий Васильевич и вдруг почувствовал,
что никуда с этого перрона не уйдет, что поезд сейчас тронется, а он
просто ляжет сейчас здесь и умрет от тоски и жалости к самому себе...
- Я женюсь, пап... - сказал сын. - То есть вообще-то я уже женился,
но... Мы еще не расписались.
Гервасий Васильевич молчал.
- Она в педагогическом учится, - сказал сын и взял Гервасия Ва-
сильевича за руки.
Гервасий Васильевич понял, что для сына это была последняя спаси-
тельная фраза.
- Ну так прекрасно же!.. - Гервасий Васильевич даже сумел улыбнуться.
- Чего же ты волнуешься?
Сын наклонился к руке Гервасия Васильевича, прижался к ней щекой и
раскрепощенно сказал:
- У нас будет ребенок...
Он нахмурил брови, поднял глаза в законченное сферическое вокзальное
перекрытие, посчитал, шевеля губами, и добавил:
- Через шесть месяцев.
- Я приеду к тебе, - быстро сказал Гервасий Васильевич. - Я обяза-
тельно к вам приеду. Ты мне только пиши! Только пиши!..
...Они погиб все трое. Сын, жена сына и их ребенок. Сель - грязе-ка-
менный поток - вырвался из-под сверкающих ледников и с диким грохотом
понесся вниз, унося с собой громадные горные валуны, стирающие с лица
земли все на своем пути. Это было весенней ночью, когда на вершинах на-
чали таять снега, и от крохотного военного городка осталась только трех-
метровая, уродливо застывшая кора грязи, вспученная огромными, многотон-
ными камнями.
Спаслись только те, кто был этой ночью в наряде.
Гервасий Васильевич демобилизовался, получил пенсию, запоздалое зва-
ние полковника, сдал райсовету квартиру в Лаврушинском и уехал в ма-
ленький среднеазиатский городок, недалеко от которого погибли его сын,
его невестка, которую он никогда не видел, и его внук, которого он ни-
когда не держал на руках...
И жизнь Гервасия Васильевича в этом городе была похожа на сонное,
теплое умирание.
Так Гервасий Васильевич жил больше года. Снимал комнату с верандой,
готовил себе завтраки, где-то обедал, что-то припасал на ужин, а по ве-
черам пытался вникнуть в веселую и бессвязную болтовню хозяина дома -
старого Кенжетая Абдукаримова.
Раза два его вызывали в военкомат, расспрашивали о житье-бытье, пред-
лагали квартиру, или, как там говорили, "однокомнатную секцию" в новом
доме, и однажды даже попросили прочесть лекцию призывникам.
Гервасий Васильевич от всего отказывался, вяло благодарил и возвра-
щался домой, на свою веранду. Там он садился на старое скрипучее кресло,
обитое бывшим бархатом, и подолгу смотрел на снежные вершины гор, такие
красивые, что и представить нельзя было, что из-под них может принестись
отвратительный, грязный, грохочущий поток и похоронить под собой людей,
дома и абрикосовые деревья.
К вечеру на веранде становилось совсем темно, снег на горах синел, и
Гервасий Васильевич, с трудом сбросив с себя бездумное оцепенение, шел
через чистенький теплый дворик в кухню - кипятить чай.
Там его перехватывал Кенжетай и со страстью долго молчавшего человека
начинал говорить, говорить, говорить... Иногда Кенжетай увлекался, отб-
расывал неудобный для себя русский язык и продолжал рассказывать что-то
уже на своем родном языке, совершенно забыв, что Гервасий Васильевич его
не понимает. Кенжетай вскрикивал, хохотал, хлопал себя по ляжкам сухими
коричневыми руками и заглядывал в глаза Гервасию Васильевичу.
Потом в кухне появлялась жена Кенжетая, что-то коротко говорила мужу,
и Кенжетай, уже по-русски пожелав Гервасию Васильевичу доброй ночи, ухо-
дил спать.
А Гервасий Васильевич возвращался в свое кресло и еще долго сидел в
темноте и слушал, как по крыше веранды постукивают маленькие падающие
яблоки.
Иногда вечерами Гервасий Васильевич уходил из дому. Но и то ненадол-
го. Пройдется по темным улицам в вязкой духоте, послушает, как течет во-
да в арыках, да и забредет за край города, благо край его рядом с цент-
ром. Посидит на камнях около узенькой злой речушки с ледяной водой, по-
дышит свежестью и, не утерев с лица брызг, направится потихоньку домой.
После таких прогулок Гервасий Васильевич обычно уже не садился в
кресло, а проходил в комнату, раздевался и укладывался в кровать. Выку-
рив папиросу, он засыпал легким сном, и только один раз ему приснился
сын - бледный, обросший щетиной, и Гервасий Васильевич во сне плакал и
просил у него за что-то прощения...
Однажды Гервасий Васильевич возвращался с речки домой и увидел сидя-
щего у ворот Кенжетая. Кенжетай молча взял Гервасия Васильевича за руку
и усадил рядом с собой.
- У тебя гость, - сказал Кенжетай.
- Кто? - спросил Гервасий Васильевич.
- Хороший человек, - ответил Кенжетай и что-то негромко запел, счи-
тая, что ответил исчерпывающе.
Гервасий Васильевич прошел на свою веранду. Навстречу ему из-за стола
поднялся широколицый элегантный мужчина с припухлыми веками, лет тридца-
ти.
- Здравствуйте, Гервасий Васильевич. Меня зовут Сарвар. Сарвар Хамра-
ев.
- Добрый вечер, - Гервасий Васильевич пожал руку парня. - Садитесь,
пожалуйста. Садитесь, Сарвар.
"Это его сослуживец... - подумал Гервасий Васильевич. - Он один из
тех, кто уцелел. Где же он был в то время? "
Как-то к нему уже приходили приятели его сына - молодые смущенные
лейтенанты. Они называли его "товарищ полковник", робели, держались ско-
ванно, словно были виноваты в том, что остались живы. Разговор шел томи-
тельно, тягостно, и только один раз лейтенанты оживились - когда расска-
зывали про свадьбу сына. А потом долго и облегченно прощались и просили
немедленно сообщить им в подразделение, если Гервасию Васильевичу
что-нибудь понадобится...
- Гервасий Васильевич, - рассмеялся Хамраев. - Вы уж простите меня за
