сано: "Профессор Зандберг просил позвонить ему в любое время. Зандберг
Давид Львович. Тел.: В 8-24-69".
Карцев сел к столу и набрал номер Зандберга.
- Алло... - немедленно ответил Зандберг.
"Телефон у кровати", - машинально подумал Карцев и сказал:
- Давид Львович? Это Карцев.
- Ну?..- сорвавшимся голосом спросил Зандберг, и было слышно, как он
часто дышит.
- Это Вера.
Зандберг молчал.
- Вот так... - сказал Карцев и навалился грудью на стол.
- Боже мой... Боже мой... Какой ужас!.. - тихо проговорил Зандберг.
- Вот так, - повторил Карцев.
- Приезжайте ко мне, - сказал Зандберг. - Я совершенно один. Мои на
даче...
- Нет, - сказал Карцев и подумал о том, что у него может не хватить
бензина доехать до цирка. - Спокойной ночи, Давид Львович...
- О чем вы говорите!.. - тоненько воскликнул Зандберг. - О чем вы го-
ворите...
- До свидания, - сказал Карцев и повесил трубку.
А Зандберг сидел у окна и невидяще всматривался в белесые предутрен-
ние стекла, и телефон с длинным, уходящим невесть куда шнуром стоял на
подоконнике, а не у кровати, как думал Карцев. И душу Зандберга раздира-
ла щемящая жалость к незнакомому Карцеву, которого он никогда не видел,
к маленькому Мишке, которого он видел всего два раза, и к самому себе -
уже очень пожилому человеку, у которого больше никогда не будет ма-
леньких детей...
И хотя стрелка была на нуле, бензина хватило до самого цирка. Карцев
разбудил вахтера и загнал машину во двор. Он вынул ключи из замка зажи-
гания, отдал их вахтеру и ушел.
Он шел по Фонтанке, скользя рукой по мокрому холодному металлу огра-
ды, и через каждые десять метров машинально задерживал ладонь на теплой
сухой гранитной опоре. А еще он, как в детстве, старался не попасть но-
гой на стыки каменных плит тротуара, и это было очень трудно, - плиты
были разных размеров, и длина шага должна была постоянно изменяться.
Только в детстве ему приходилось для этого шагать шире, чем он мог, а
сейчас - наоборот...
Но, наверное, холодные мокрые перила, сухой теплый гранит и неровные
плиты под ногами были где-то за пределами сознания, и Карцев шел по Фон-
танке, может быть впервые в жизни признаваясь себе во всем, в чем никог-
да не признавался, думая обо всем, о чем раньше так старался не думать.
И Вера, живая Вера стояла у него перед глазами. И жесткость ее характера
была противодействием слабости Карцева, ее непримиримость - нежеланием
прощать Карцеву судорожные попытки сохранить для себя - только для себя!
- свою маленькую липовую свободу. Эти попытки рождали крошечные преда-
тельства, каждое из которых Вера видела за версту, каждое из которых
Карцев так блистательно умел оправдывать неизбежностью, тысячелетним
мужским правом и еще черт знает чем!.. "Ах, жизнь не получилась...
Ах..." - еще что-нибудь не менее банальное и пошлое... А за всем этим
стояла элементарная трусость, паническая боязнь того, что в один прек-
расный момент Вера вдруг все увидит и все поймет. И освободить Карцева
от этого страха, прекратить вранье и стереть постоянное ощущение уязв-
ленности мог только развод. Но развод элегантный, широкий, красивый. Не
сумма мелких долголетних нервных вспышечек, вылившихся в отвратительный
скандальный разрыв, а развод-прощение, утверждающий его в самом себе и
начисто стирающий все сомнения в правильности собственных поступков,
когда-либо возникавших в смятенной душе Карцева. Впрочем, широта и ус-
тупчивость тоже имели свое двойное дно: скорее, скорее почувствовать се-
бя свободным от необходимости наконец-то стать взрослым... И нет ему
сейчас никакого прощения.
Остаток ночи Карцев лежал на тахте, курил и старался представить себе
все, что должно произойти дальше. Но как только он начинал выстраивать
возможную цепь будущих событий, мгновенно возвращались подробности про-
шедшего дня и ночи, цепь рвалась, и Карцев снова начинал слышать голос
Ядвиги, чувствовать на своем лице горячечное дыхание Васи Человечкова и
видеть руки следователя, раздвигающие пинцетом губы Веры для того, чтобы
Карцев хотя бы по коронкам смог определить, она это или не она... И за-
пах! Запах в морге, запах халата.
Карцев вскочил, схватил со стула пиджак, скомкал его и стал обнюхи-
вать со всех сторон. От пиджака несло бензином. Карцев бросил пиджак и
сорвал с себя рубашку... Права была эта старая крашеная стерва, теперь
за неделю не выветрится!.. А может быть, нет запаха? Может быть, никако-
го запаха и нет?.. Может быть, ему это только кажется?..
Спустя два дня Веру хоронили.
На кладбище ехали двумя черными похоронными автобусами.
В первом - гроб с телом Веры, Карцев, венки и незнакомый Карцеву па-
рень - муж какой-то Вериной приятельницы. Во втором - прилетевшая из Ял-
ты Люба, теща, заплаканная Большая Берта и еще человек пятнадцать, кото-
рых Карцев совсем не знал.
Гроб Веры, не тот, который делал Карцев, а новый, купленный, раскра-
шенный "под дерево", с накладными давлеными жестяными веточками на обой-
ных гвоздях, с ручками из толстой проволоки, был накрыт цветами от запа-
ха и наглухо заколочен от взоров знакомых и родственников, которым, как
сказал капитан Банщиков, "совершенно невозможно дать смотреть на такое
преобразование". "Очень даже просто, - сказал Банщиков. - Могут возник-
нуть нездоровые мнения, что это и не она вовсе..." И гроб заколотили.
Люба вела себя мужественно и тихо, говорила негромко и с первой же
минуты своего пребывания в Ленинграде стала повсюду ездить с Карцевым и
помогать ему. А ездить приходилось много: на одно кладбище, на другое,
на третье. Мест не было.
Приняли на Ново-Волковское. Высокий костистый парень в резиновых са-
погах - заведующий - принял деньги, сам выписал квитанции, зарегистриро-
вал документы в большой разлинованной книге и сказал:
- Значит, ваш участок седьмой, от центральной аллейки влево до забо-
ра. Четвертый ряд от края. Там хорошо будет: место сухое, высокое - пе-
сок... Ставить что желаете?
Он вывел Любу и Карцева из низенького помещения конторы и показал
дворик, где из какой-то быстро стынущей массы формовали могильные "рако-
вины" с вмазанным небольшим кусочком мрамора. На мраморе высекались фа-
милия и даты рождения и смерти.
Они снова вернулись в низенькую контору, и парень в резиновых сапогах
взял с них по прейскуранту за "раковину" и снова выписал квитанции. А
потом написал на бумажке имя и фамилию Веры, год ее рождения и год ее
смерти, сосчитал все буквы и цифры, умножил на что-то и опять стал выпи-
сывать квитанцию.
- Вы их не теряйте, - сказал парень. - Как захоронять будете,
предъявите их сюда, в контору, вас и проводят на место. А то меня может
не быть, и вас без этих бумажек на территорию не пустят.
На кладбище пропустили только одну машину с гробом. Из второй все
вышли и пошли вслед за первой машиной по центральной аллее. Но и первая
машина до могилы не доехала, а остановилась около фанерного указателя в
виде стрелочки: "Участок N 7". Гроб пришлось нести на руках, и ноги лю-
дей сползали с песчаной узкой дорожки и давили бурые комья сухой земли.
Около неглубокой могилы сидели трое с лопатами. Они курили, подстав-
ляя лица солнцу, и их загорелые шеи и кисти рук резко граничили с белым
телом, выглядывавшим из расстегнутых рубах. И когда гроб опустили на
землю, один из них встал и безошибочно подошел к Карцеву. Подошел дели-
катно, сзади и тихонечко сказал:
- Хозяин, мы там, значит, досточки для крепления "раковины" принес-
ли... Это, конечно, если хотите. Чтоб потом дождями не подмыло. Так что
вот, пожалуйста...
Карцев дал ему пять рублей и, не зная, что делать дальше, стал отря-
хивать испачканный глиной пиджак.
Подошла плачущая теща. Люба держала ее под руку и не сводила глаз с
крышки гроба.
- И место-то какое нехорошее, - еще сильнее заплакала теща. - Сырое
да низкое... Ни один цветочек не примется...
- Это вы напрасно, - огорченно сказал человек с лопатой. - Место са-
мое что ни на есть... Очень даже хорошее место.
Все стояли и досадливо оглядывались по сторонам, словно выискивали
того, кто знал, как нужно поступать дальше. До того момента, пока гроб
не опустили на землю, все было понятно, правильно и скорбно. Потом, ког-
да гроб опустят в могилу, все будет тоже ясно. Женщины перестали плакать
в ожидании. Они покачивали горестно склоненными головами и любопытно
поглядывали на Карцева, Любу и тещу.
Откуда-то подошла старушка с высокой палкой и профессионально жалост-
ливым выражением лица. Через плечо у нее висела матерчатая сумка от про-
тивогаза, а маленькая старушечья головка была по брови затянута в черный
непроницаемый платок. В руке два цветочка из стружек - красный и синий.
Старушка подошла к Большой Берте и спросила, показывая подбородком на
гроб:
- Как звали-то?
- Вера... - машинально ответила Берта.
- Женщина, значит, была... - удивленно-распевно сказала старушка и
добавила: - А лет-то сколько?
- Тридцать четыре...
- Не пожила, не пожила... - пропела старушка и быстренько перекрести-
ла себя трижды.
Человек с лопатой шагнул к старушке, наклонился над ней и беззлобным
шепотом сказал:
- Ну-ка брысь... Тебя тут не хватало. - Потом повернулся к Берте и
спросил деловито: - Говорить будете?
И тогда из кучки пожилых незнакомых женщин, стоящих слева от Берты,
отделилась одна и надрывно-уверенно произнесла:
- Дорогие товарищи! Все сотрудники нашей кафедры поручили мне выра-
зить глубоков соболезнование...
И, несмотря на то что женщина роняла в могилу круглые, привычно катя-
щиеся слова и с детства знакомые, слышанные, читанные фразы, все вновь
почувствовали горе и сладостную жалость ко всему на свете. Женщины зап-
лакали, тоненько заголосила теща, припав к плечу своей старшей дочери
Любы, мужчины тискали и мяли руками лица.
Карцева трясло, и он даже не пытался унять дрожь, только смотрел по-
верх голов в черные безлистые ветки старой облезлой березы, и в глазах у
него стоял Мишка, удивленный, замурзанный, с просвечивающей бледно-голу-
бой жилкой на левой щеке. Потом гроб опускали в могилу, и Карцев снова
запачкал пиджак и брюки. Трое с лопатами быстро и ловко засыпали могилу
и установили "раковину" с высеченными золотыми буквами.
Ах какая жестокая штука - поминки! Ах страшная штука!..
Будто держат человека на весу за шиворот и мотают его из стороны в
сторону - то дадут ему под винегретик забыть про покойника, то под ста-
кан водочки вспомнить заставят. И все вразнобой, вразнобой... Один расс-
казывает, что ему сказала покойница в прошлом году "вот почти в это са-
мое время", другой тихим приличным голосом жалуется, что лето на исходе
"и на юг уже не выберешься"...
А потом вдруг все замолкнут разом, послушают, как в кухне мать покой-
ницы пьяненько соседкам тоску свою прокричит, покачают головами, и снова
пойдет нелепая путаница настроения и слов.
Соседки по квартире, чистые, прибранные, будут гостям селедочку пред-
лагать и уговаривать быстрее масло в картошечку класть, а то "картошечка
остынет и маслице в ней нипочем не разойдется"...
И хорошо, что Люба сидит рядом и за руку держит. И хорошо, что Любе
сейчас так же плохо, как и ему, Карцеву, от всего этого. Самый близкий
сейчас человек - Люба. Сестра. Их здесь только двое близких - он и Люба.
- Ты не слушай, не слушай...- шепчет Люба и по руке гладит. - Ты про
Мишеньку думай. Ты про Мишеньку думай... Ты теперь должен всем для него
быть...
- Люба... Люба...
Карцев низко наклоняется и целует Любину руку. И нет у него сил под-
нять голову. Сейчас никто из этих не должен видеть лица Карцева...
А Люба все гладит его, спичку подносит.
- Ты подумай, Шуренька, может, не стоит тебе увозить его?.. Как ты
