там с ним один будешь?.. Он же маленький... Вот уйдешь из цирка, начнешь
жизнь нормальную, оседлую, тогда и... А пока...
И тут Карцев почувствовал, как далека от него Люба, как она ничего не
поняла в нем и как ей теперь совсем нет до него никакого дела.
Он один. Он за этим столом один. Нет у него близких. Нет у него ника-
ких сестер! И братьев нет!.. Никого... Сын у него есть - Мишка. Его сын.
И все.
- Не пей больше, Шуренька, - шепчет Люба.
"А провалитесь вы!.." - думает Карцев, и в уши его вползает чей-то
голос:
- ...И долг наш, сидящих за этим столом, помочь матери незабвенной
Верочки, Ангелине Петровне, воспитать своего внука Мишеньку и поставить
его на ноги...
Карцев вскочил бешено, опрокинул стул, рванул на себя скатерть:
- Раскаркались!.. Сволочи!!
На вокзал Карцева и Мишку провожали теща и Большая Берта. Люба еще
третьего дня улетела в Ялту, одарив мать деньгами, а Мишку сладостями и
очень красивым пластмассовым пароходом. С Карцевым Люба разговаривала
сдержанно и тихо, как с тяжелобольным, и просила на будущее лето привез-
ти Мишку к ней. Они будут снимать под Москвой дачу, а так как Карцев из
цирка в цирк ездит все равно через Москву, то он сможет видеть Мишку
когда ему вздумается. Карцев поблагодарил и не отказался, но Люба поня-
ла, что Карцев этого не сделает, и махнула рукой.
В такси теща и Берта сидели сзади, и теща тихонько рассказывала Бер-
те, как хоронили Сережу Рагозина. Сама она на похоронах не была, но мать
и отец Сережи, которые приехали из Костромы, приходили к ней и даже но-
чевали у нее две ночи.
- Не хотели у невестки, - сказала теща. - Одну ночь провели, а больше
не хотели.
А потом, рассказывая, как хоккеисты посадили у могилы Рагозина берез-
ку и какой хороший участок им выделили, рядом с оградой, у самой аллеи,
теща дважды принималась плакать, и Карцев понимал, что все это говорится
для него и в упрек ему, и поделать ничего не мог, а только прижимал к
себе сонного Мишку и был рад, что Мишка всего этого не слышит.
- Говорили, к зиме сложатся и мраморный памятник ставить будут... -
всхлипнула теща.- Конечно, им легко... Их вон сколько...
Карцев прижимал к губам мягкие Мишкины пальцы и тоскливо ждал вок-
зальную площадь. Почему-то он вспомнил Тима Чернова, с которым ездил в
Лугу за Мишкой. Они были давно знакомы, еще с тех пор, когда Тим учился
в электротехническом институте. Потом Тим стал очень известным эстрадным
писателем, и самые неприступные конферансье разговаривали с ним, иска-
тельно заглядывая в голубые веселые Тимовы глаза. Тима это всегда очень
смешило.
Мягко раскатывая букву "р", Тим пел свои песни слабым приятным голос-
ком, аккомпанируя себе на гитаре. Он не был "сатириком", как его называ-
ли в эстраде. Впрочем, всех пишущих для эстрады называют "сатириками".
Тим был лирик, он был влюблен во всех, даже в самых случайных женщин, и
обаяние его песен было его внутренним обаянием, и это чувствовали все,
кто хоть один раз видел Тима.
Последние годы он много зарабатывал и легко тратил. Каким образом он
умудрился купить машину, никому не было ясно. Тим говорил, что сам этого
не понимает. На самом деле все было просто: Тим тяжело заболел облитери-
рующим эндартериитом, его долго лечили и, наконец, ампутировали пальцы
левой ноги. Несколько месяцев он пролежал в клинике и не успел истратить
деньги. Вот и машина...
Когда Карцев позвонил ему и попросил съездить с ним в Лугу за Мишкой,
Тим немедленно согласился и сказал, что приедет за ним в девять часов
утра. Тим, наверное, знал все и ни о чем не спрашивал.
Спустя несколько часов, ночью, Тим позвонил Карцеву.
- Слушай, Шурка, - сказал Тим. - А что, если я сейчас за тобой приеду
и двинем в Лугу?.. К утру там будем.
- Давай подкатывай, - сказал Карцев.
- Только ты меня у ворот жди, - сказал Тим и повесил трубку.
Через двадцать минут Тим подкатил, и Карцев, усевшись в машину, уви-
дел, что Тим сидит за рулем, поджав левую ногу под себя. Тим рванул с
места, и машина понеслась по набережной. Правой ногой Тим привычно уп-
равлялся и с тормозом, и со сцеплением, и с акселератором.
- Что с тобой? - спросил Карцев.
Тим улыбнулся, вытащил сигареты и попросил:
- Прикури мне, пожалуйста... Понимаешь, дрянь какая: замучила прокля-
тая!.. - И Тим показал на левую ногу.- Болит и болит! Я подумал, что всв
равно не спать, и позвонил тебе...
Машина мчалась по светлым пустынным улицам.
- Мне еще в прошлый раз предложили ампутацию до колена, а я не согла-
сился... А потом, когда полстопы отхватили...
- Какие полстопы?! - спросил Карцев.- У тебя же только пальцев нет!..
- Пальцы в первый раз отрезали. А я еще потом лежал там же. Ну да,
тебя же давно не было! Ты же ни черта не знаешь... Слушай, Шурка, я для
цирка несколько репризочек написал. Я тебе список дам, а ты будешь в
Москве, посмотри в репертуарном отделе, что в работе, а что не пошло.
Ладно?
- Ладно. Хочешь, я за руль сяду?..
- Нет, Шурик, не надо... Так я хоть чем-то, кроме боли, занят.
Потом, когда уже возвращались из Луги, Тиму стало немного легче, и
оставшуюся дорогу они с Мишкой пели "На далеком севере эскимосы бега-
ли..." и еще какую-то песню с нескончаемым количеством куплетов. Мишка
эту песню не знал, и Тим его учил.
Приехали на Васильевский. Мишка попрощался с Тимом и помчался наверх,
а Карцев пожал Тиму руку. Не отпуская руку Карцева, Тим прикурил у него
и сказал:
- Ты счастливый, Карцев... У тебя сын есть. Знаешь, как я тебе зави-
дую?..
- Женись, Тим, и у тебя сын будет.
- Ты меня не понял, старик, - грустно улыбнулся Тим и отпустил руку
Карцева.- Я не хочу жениться. Я хочу сына...
Мишка не знал, что Веры нет в живых. Карцев с самого начала жестко и
неумолимо потребовал от тещи и Любы молчания. Была выработана ложь, ко-
торой неизвестно сколько придется пичкать Мишку. На любой его вопрос о
матери нужно было говорить, что мама далеко, в командировке, и приедет
не скоро. Потом когда-нибудь сказать, конечно, придется... Но только по-
том! И теща и Люба согласились, чему Карцев был удивлен и обрадован...
Поэтому сейчас, сидя в такси, Карцев нервничал и боялся, что Мишка
услышит все, о чем говорила теща. Но Мишка, утомленный последними неясно
тревожными днями, находившийся в состоянии нервного перевозбуждения от-
того, что он снова едет с папой в цирк, уснул еще дома, в ожидании так-
си, и теперь сон его становился все глубже и глубже...
На вокзал приехали рано. Уложив Мишку спать в крайнем двухместном ку-
пе, Карцев, теща и Берта долго стояли в тамбуре. Теща плакала, просила
Карцева беречь Мишеньку и писать ей часто и подробно. Берта курила,
стряхивая пепел в большую, пухлую согнутую ладонь.
За пять минут до отхода поезда теща прошла в купе и долго смотрела на
Мишку. Подбородок у нее трясся, и дрожащие пальцы все поправляли и поп-
равляли на Мишке толстое мохнатое железнодорожное одеяло. А потом вышла
на перрон и сказала Карцеву:
- Хорошо, что вдвоем только поедете... Ты уж не кури там, Шуренька...
Потерпи, а то в коридорчик выйди...
И тогда Карцев обнял тещу и стал целовать ее старое, мокрое лицо, а
Большая Берта стояла в стороне, так и держа в одной руке пепел, а в дру-
гой давно погасшую сигарету. Она стояла в центре перрона, и поток бегу-
щих людей плавно рассекался перед ней и, миновав ее, снова смыкался в
одну торопливую струю...
А потом перрон тронулся и медленно потянулся назад, к вокзалу. Карцев
стоял за спиной проводницы и, как в детстве, махал рукой. С каждым взма-
хом он чувствовал, что силы, которыми он сдерживал себя все эти дни,
стали покидать его; будто на пол с неслышным лязгом падали одна за дру-
гой части кованых лат, защищавшие его от всего на свете...
Перрон кончился, проводница закрыла дверь, и Карцев прошел в свое ку-
пе.
Мишка спал на боку. Одеяло с него сползло, и голая Мишкина нога све-
силась с узкого вагонного диванчика. Карцев снял пиджак, повесил его у
двери, погасил верхний свет и зажег синюю контрольную лампочку. Затем
сел у Мишки в ногах и, уже сидя, стал поправлять на Мишке одеяло. Он ос-
торожно уложил Мишкину ногу в постель, и Мишка от прикосновения перевер-
нулся на спину.
Карцев сидел, бессильно забившись в угол, и смотрел на бледное лицо
Мишки, и не было сейчас на Карцеве ни одного защищенного места. Горячими
сильными толчками подступил кипящий комок слез, и Карцев сжался в пос-
леднем усилии сдержать себя. Но дыхание с хрипом рвалось из груди, и
стон, переполнявший все существо Карцева, выплеснулся в его руки, очень
сильные руки, яростно зажавшие собственный рот жесткими от трапеции
пальцами...
Он долго плакал, обхватив руками голову, подняв колени до подбородка,
съежившись и закрываясь висящим пиджаком, а поезд постукивал колесами,
изредка и на мгновение вбирая в себя желтый свет станционных фонарей. И
тогда лицо спящего Мишки на долю секунды несильно вспыхивало, и Карцев
видел в его лице лицо Веры, ее излом бровей, ее вздернутую верхнюю губу,
и был счастлив, что Мишка так на нее похож...
А когда мимо пронеслась запоздалая электричка и пронзила ночь своим
птичьим криком, Мишка открыл глаза и сонно сказал:
- Папа...
Карцев вытер лицо полой пиджака и промолчал. Ждал, что Мишка снова
уснет.
- Папа, - тревожно повторил Мишка и приподнял голову.
- Что, сынок? - ровно спросил Карцев.
- Папа, я пить хочу... - сказал Мишка.
Ты мне только пиши
Волков лежал в коридоре хирургического отделения.
В том месте, где стояла его кровать, было совсем темно, и только в
конце коридора, на столе дежурной сестры, горела маленькая, приглушенная
абажуром лампочка.
В левой руке толчками пульсировала боль. Боль прерывала дыхание, пок-
рывала губы шуршащей корой и сотрясала тело Волкова мелкой непрерывной
дрожью. Волков отсчитывал десять толчков и на несколько секунд терял
сознание. В себя его приводил далекий свет на столе дежурной сестры, и
Волков снова начинал считать.
На десять толчков его хватало...
В какое-то мгновение, кажется на седьмом толчке, лампа стремительно
всплывала вверх, а затем начинала неумолимо двигаться к лицу Волкова,
заполняя собой все: пол, потолок, стены и высокие белые двери палат.
Весь окружающий мир становился одной только лампой, и Волкову казалось,
что теперь он сам несется в это кипящее море света. И столкновение Вол-
кова с этим неумолимым блистающим ужасом рождало десятый болевой толчок,
после которого Волков терял сознание. И все начиналось сначала.
Каждый раз, когда сознание возвращалось к нему, он хотел крикнуть
сестре, чтобы она потушила эту жуткую лампу, но боялся, что пропустит
счет толчков, и десятый, самый страшный, придет неожиданно...
И тут Волков услышал, как совсем рядом начала скрипеть дверь. Скрип
становился все сильнее и сильнее. Он нарастал медленно и неотвратимо и
вдруг почему-то перешел в ровный скрежет танковых гусениц. Острой болью
скрежет раздирал барабанные перепонки, и Волкову казалось, что сквозь
него идут танки.
"Танки!!! Танки!.." - беззвучно закричал Волков, и грохот моторов и
визг танковых траков, скользящих по камням, заполнили его мозг.
Дверь остановилась. Танки исчезли. И в наступившей тишине Волков ус-
лышал, как кто-то тихо и отчетливо спросил:
- Как этот?.. Из цирка?
И кто-то в ответ промолчал.
Отец Волкова был посредственный художник и чудесный человек, а мать -
веселая, остроумная и немного взбалмошная женщина.
Война застала четырнадцатилетнего Волкова в Териоках, в детском доме
отдыха Литфонда, куда устроила его мать через одного знакомого литерато-
ра.
В доме отдыха было скучно. Волков слонялся по берегу залива и получал
выговоры за опоздание на ужин. И когда началась война и мать примчалась
