Дед мой пытался тоже добыть карточку, ему не дали, сказали,
что может работать, и он так горевал, что его взяли в столовую
ночным сторожем. Он взял тулуп и подушку, отправился на первое
дежурство, и я пошел за ним. У меня созрел смелый план.
Пока дед вздорил с кухарками и посудомойками, что ему не
оставили супу, я смирно сидел в углу. Похлопали двери, все
разошлись, дед заложил парадное ломом, пришел и стал
устраивать себе топчан из скамеек, злобно бормоча:
"Горлохватки проклятые, полные кошелки поперли, аспидки..."
Я решил начинать со второго этажа. В доме были длинные
коридоры, закоулки, лестницы, масса дверей в аудитории и
учебные кабинеты, и во всем этом огромном доме мы с дедом были
одни.
В аудиториях вдоль стен стояли помосты на козлах, пол был
усыпан соломой, бинтами, бумажками, и стоял тяжелый солдатский
дух. Я лихорадочно принялся рыться в соломе, шарить под
помостами и столами. Одни окурки и журналы.
Фотографии а журналах были отличные, на глянцевой бумаге.
Немецкие солдаты стоят на пригорке и смотрят на соборы
древнего Смоленска. Улыбающиеся люди в народных костюмах
протягивают генералу хлеб-соль. Типичная русская красавица с
богатой косой, словно из русского народного хора, моется голая
в шайке под бревенчатой стеной, и подпись: "Русская баня".
Недокуренные, растоптанные бычки я старательно собирал в
карман. Жрать хотелось так, что темнело в глазах. Пираты
когда-то жевали табак, и я стал жевать окурки, но это было
горько, обжигало язык, насилу отплевался.
В десятой или двенадцатой комнате я нашел наконец сухарь.
Он был величиной с половину моей ладони, заплесневел, но был
из белого хлеба! Я стал грызть его, не обскребая, чтоб ни
крошки не пропало, слюнявил, разбивал о подоконник, клал
кусочки в рот, сосал, пока они не превращались в кашку,
перемешивал ее языком во рту, изнывая от вкуса, не спеша
глотать, -- у меня мурашки шли по телу.
Возбужденный удачей, я двинулся дальше -- в химическую
лабораторию, где было столько полок, стекла и приборов, что
немцы, видно, поленились выбрасывать, лишь все переколотили да
выцедили из спиртовок спирт.
У меня глаза разбежались: столько непонятных штук, стойки с
пробирками, банки с химикатами, и ни черта-то я в надписях не
понимал, открывал банки, встряхивал, вынюхивал -- нет, не
похоже на съедобное...
Во взломанном железном шкафу стояли колбы с надписями
"Иприт", "Люизит" и так далее, я стал размышлять над ними.
Люизит был неприятно красного цвета, но иприт -- как черный
кофе, и вот мне стало воображаться, что это в самом деле кофе,
с сахаром, у меня все внутри задрожало, так захотелось кофе,
открыть стеклянную пробку и попробовать: вдруг это не
настоящий иприт, а подделка, учебное пособие, просто наливали
кофе и показывали студентам как иприт, ведь могло такое быть?
Даже пусть без сахара, все равно питательно... С большим
трудом я заставил себя поставить колбу на место.
Открыл дверь в следующий кабинет -- и похолодел. На столе
посреди комнаты стоял окровавленный человек без ног и без рук.
Первой моей мыслью было, что фашисты здесь пытали. Но тут же
разглядел анатомические таблицы на стенах, это был кабинет
анатомии.
Голова и грудь человеческого муляжа на столе были пробиты
пулями, таблицы по стенам, особенно глаза, были тоже сильно
обстреляны. Видно, солдаты упражнялись тут в стрельбе из
пистолетов.
В зале для занятий самодеятельностью стояло разрушенное
пианино. Было похоже, что его били чем-то тяжелым, кувалдами
или топорами, -- проломили крышки, и клавиши торчали и
валялись по полу, как выбитые зубы. Надо было очень ненавидеть
это пианино, чтобы так с ним расправится.
Добыча с третьего этажа была беднее -- скрюченная черная
корка величиной с полмизинца. Но тут с площадки к потолку вела
таинственная витая лестница, я немедленно поднялся по ней,
высадил головой люк и оказался на башне, заваленной пыльными
ящиками, пожарными ведрами, листами железа. За выбитыми
стеклами гудел ветер. Я влез на ящики и выглянул в окно.
Внизу подо мной лежали улицы, громоздились крыши. Трубы не
дымили: не было дров, печатались грозные приказы о сдаче всех
запасов дров и угля, у нас запасов не было, бабка топила раз в
три дня, Во дворе завода "Цепи Галля" не видно было ни души,
словно он вымер. На улицах лишь кое-где торопились редкие
фигурки прохожих; город словно поражен чумой. Вдали показалась
четко построенная колонна солдат, они длинным серо-зеленым
прямоугольником двигались по мостовой, все до единого с
одинаковыми газетными свертками, вероятно, из бани, и очень
дружно, напряженно пели, как работали, песню такого
содержания:
Ай-ли, ай-ля. Ай-ля!
Ай-ли, ай-ля. Ай-ля!
Ай-ли! Ай-ля! Ай-ля!
Хо-хо, хо-хо, ха-ха-ха...
Уже начинало темнеть, а главное у меня было впереди, я
соскользнул с ящиков и покатился по лестницам вниз. Дед уже
храпел на скамейках, постелив кожух. Я шмыгнул на кухню.
В ней стоял пресный запах супа, но плита совсем остыла, на
ней громоздились огромные чистые и сухие кастрюли, сковороды
тоже были чисты. Я шарил по столам, лазил под ними, обследовал
все углы -- ничего, ни крошки. В жизни не видел такой голой,
чистой до пустоты кухни, и лишь этот запах, запах сводил меня
с ума.
Пытаясь найти хоть крупинку пшена, я стал ползать, изучая
щели в полу. Все чисто подметено! Я не мог поверить, начал
поиск сначала. В одной кастрюле на стенке что-то чуть
пригорело и не отскреблось -- я поскреб и пожевал, так и не
поняв, что это. Одна из сковород показалась мне недостаточно
вытертой. Я принюхался -- она пахла жареным луком. Ах,
проклятые горлохватки, аспидки, они для себя суп даже
заправляли -- луком с подсолнечным маслом! Я заскулил, так мне
хотелось супу, заправленного луком. Я стал лизать сковороду,
не то воображая, не то в самом деле ощущая слабый вкус лука и
масла, скулил и лизал, лизал.
"ВРАГИ"
Газета "Украинское слово" закрылась в декабре. Закрылся и
литературный альманах "ЛИТАВРЫ", в котором, видно, бухнули не
то. Объяснение:
+------------------------------------------------------------+
| "К нашему читателю! |
| С сегодняшнего дня украинская газета будет выходить в|
|новом виде, под названием "Новое украинское слово". Крайние|
|националисты. совместно с большевистски настроенными|
|элементами сделали попытку превратить национально-украинскую|
|газету в информационный орган для своих изменнических целей.|
|Все предостережения немецких гражданских властей|
|относительно того, что газета должна быть нейтральной и|
|служить лишь на пользу украинскому народу, не были приняты|
|во внимание. Была сделана попытка подорвать доверие,|
|существующее между нашими немецкими освободителями и|
|украинским народом. |
| Выло произведено очищение редакции от изменнических|
|элементов". |
+------------------------------------------------------------+
("Новое украинское слово", 14 декабря 1941 г.)
О эта многозначительная последняя строчка!
Новая газета взялась за дело. Она поместила гневную статью
"Шептуны" -- о тех, кто рассказывает злопыхательские анекдоты.
Эти подленькие, неумные анекдоты и темные слухи, писала
газета, распространяют враги и изменники украинского народа,
недовольные обыватели, мещане. Нужно объявить решительную
общественную борьбу против таких распространителей слухов,
злопыхателей и шептунов, и всех таковых нужно решительно
наказывать.
Другая статья называлась "Накипь". Она бичевала тунеядцев,
эту накипь, которая трудоустраиваться не хочет, а живет
неизвестно чем, разными сомнительными заработками, засоряя
собой общество. Их надлежит вылавливать, жестоко наказывать.
Газета стала полна окриков, угроз, нервозной решительности,
Половина объявлений печаталась только на немецком языке. А
сводки "Главной квартиры Фюрера" стали лаконичными,
тревожными: "В КОЛЕНЕ ДОНЦА ОТБИТЫ СИЛЬНЫЕ АТАКИ", "НА
ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ ОТБИТЫ СОВЕТСКИЕ АТАКИ".
Мама сказала, что в немецких газетах нужно уметь читать не
строчки, а между строчок. Я учился.
Дед видел на Владимирской горке повешенного. Припорошенный
снегом, босой, он висел с вывороченной набок головой и черным
лицом: то ли его сильно били, то ли почернел после смерти. На
доске было написано, что он покушался на немца. Дед
перепугался, рассказывал, а у самого борода дрожала.
В немецком штабе, на Дзержинской, партизаны взорвали мину.
Хватали всех, не только мужчин, но и стариков, женщин с
грудными детьми. Говорили, что больше тысячи человек отправили
в Бабий Яр. Комендант Эбергард объявлений больше не давал.
Мы теперь боялись выходить на улицу: ну его к черту, откуда
знать, где шарахнет взрыв, а тебя схватят... "Ты лазишь везде,
-- кричала мать на меня -- возвращаешься поздно, подстрелят,
как зайца, не смей выходить!" С этим немецким временем просто
беда: радио нет, а ходики идут, как им бог на душу положит,
поэтому прежде, чем выйти на улицу, бабка шла узнавать время к
соседям, потом смотрела через забор, есть ли прохожие, и
спрашивала время у них.
Только и разговоров: в Бабьем Яре расстреляли саботажников,
стреляют украинских националистов, стреляют нарушителей
светомаскировки, стреляют тунеядцев, стреляют
распространителей слухов, партизан -- все враги, враги...
Пулемет в овраге строчил каждый день, с утра до вечера.
-- Что же это? -- прислушиваясь, говорила мать -- Куда
докатилась культура на земле7
-- Враг пришел. Молчи! -- говорила бабка.
-- Но так через два года они перестреляют столько "врагов",
что самого народа не останется. Тогда будет их идеал: ни
народа, ни врагов, чисто и тихо...
-- Ото правда, Маруся, сказано в писании и тогда сам враг
себя пожрет.
-- Знают ли наши? Москву немцы не взяли, их уже остановили!
Может, скоро наши перейдут в наступление?
-- Ой, Маруся, пока день прийде, роса очи выест.
РАНЕНЫЕ НА ЛЕСТНИЦЕ
Я знал, что они будут меня ждать, и заранее боялся этого.
Выгрузил сухари из моей коробки, разломил на части пару
вареных картошек, завернул в отдельный сверток, сунул в
корзинку, приготовленную бабкой. Эта корзинка представляла
собой баснословную ценность: в ней были кисель в банке,
чекушка молока, даже рюмка со сливочным маслом. Вкус всего
этого я забыл, оно было как драгоценные камни: красиво, а есть
нельзя.
У базара я прицепился на порожний грузовик, присел в уголке
кузова, надеясь, что шофер в заднее окошко не посмотрит. Он не
посмотрел и гнал так быстро, что меня качало, как
ваньку-встаньку, но у трамвайного парка он свернул, и пришлось
спрыгнуть. Уж я столько прыгал по этим грузовикам, как кошка,
главное, надо их ловить на поворотах, а если спрыгивать на
полном ходу, то -- отталкиваться изо всех сил, гася скорость,
что я отлично усвоил после того, как пошмякался мордой о
мостовую.
У парка влез на грузовой трамвай, присел в углу платформы.
Проводник ходил, собирал деньги, я отвернулся, словно не вижу
его, он обошел меня. А где я ему денег возьму?
На Подоле спрыгнул, пошел на Андреевский спуск. На каждом
шагу -- нищие. Одни гнусавили, канючили, другие молча
выставляли культяпки, стояли тихие, интеллигентные старички и
старушки в очках и пенсне -- разные профессора или педагоги,
вроде нашего умершего математика. Сидели уж такие, что и не
